Петр Инкогнитов. Стильный антисоветчик

«Попа расстригли и сделали, по его просьбе, под фокстрот»

Произведения этого автора надо давать читать красной и оранжевой молодежи России. Чтобы они поняли (если ума хватит), к чему они придут.
Когда деревья были большими, а колбаса была по два-десять, существовал слой людей, именуемых антисоветчиками. Антисоветскость проявлялась в самом широком диапазоне – от слова (подпольно распространявшегося путем копирки и синьки), до дела (бытового пьянства). Кто-то считал нужным боролся на полном серьезе, кто-то на кухне, а кто-то из-за границы, но это уже – эмиграция и её надо рассматривать через совсем другой иллюминатор. Одним из главнейших средств борьбы в руках антисоветчика был собственный криатифф. С антисоветчиками и прочим антисоциалистическим криативом боролись, правда административно-уголовными методами, хотя можно было побороться и симметричными, литературно-художественными приемами, ибо их криатифф, как говориться, не жжот. Хотя в этом литературно-алкогольном кошмаре возникали личности, однозначно и категорически знаковые, криатифф которых старательно читали, размножали и передавали, а некоторые даже пытались им подражать. Однако ничего из этого не вышло. Антисоветчики канули в Лету вместе с Советами, и теперь о них помнят разве что аксакалы канала «Культура» (я тоже знаю нескольких – например алкашей и бездельников – Митьков).
Социальный протест был у многих, а художественный был присущ единицам. Андрею Платонову, например.
С творчеством Платонова российский человек знакомится на уроке литературы в десятом или одиннадцатом классе, знакомится условно и поверхностно, в течении одного занятия. Но этого мне хватило, чтобы запомнить его имя среди остальных объектов преподавания.

«Рыли котлован под фундамент клуба,
нашли ветхий гроб без покойника и в нем
четверть водки. Выпили. Водка была нормальна»
Первое, что бросается в глаза – это язык, которым писал Платонов, несколько корявый, но очень меткий и ёмкий, шероховатый, как наждачная бумага – и поэтому цепляющий всех, трудный язык – и поэтому его нельзя, его невозможно прочитать по диагонали, его возможно только прочитать, увидеть и осмыслить. По другому – никак. Но самое главное, что выделяет Платонова на фоне других писателей – это не слово, и не смысл, который в словах и между ними, а в ощущении самого текста, который ощущается всеми органами чувств – глазами, ушами, кожей… Это вырвет тебя из кресла и заставит прогуляться под невидимым конвоем по Великой Совдепии и узнать, чем дышали люди и от чего они переставали дышать на фоне тусклой природы. Платонов вам доходчиво расскажет, кем и как начиналось светлое будущее и чем оно должно закончится. В творчестве Платонова можно проследить и историю страны, вернее то настроение, с которым страна жила в непростую советскую эпоху – энтузиазм, переходящий в ненавязчивое безумие.
В свое время Платонов был в числе неудобных писателей, его книги в Союзе к изданию были запрещены. И это неудивительно – повести «Котлован» и «Чевенгур», антиутопии по сути, по силе воздействия на неокрепший ум можно смело ставить рядом с «1984» Оруэлла. Только в нашем случае все очень даже конкретно.
К прочтению – рекомендуется.

Петр Инкогнитов специально для Книгозавра.

Дженни. Секретарь неведомого….

Дж.М. Кутзее «Элизабет Костелло»

«Разведенная белая женщина, рост 5 футов 8 дюймов, за шестьдесят,
бегущая к смерти в том же темпе, что и смерть ей навстречу,
ищет бессмертного с целью, которую не описать никакими словами…»
Позволю себе начать с конца – если понятие «конец» может быть применимо к этому роману, и если понятие «роман» может быть применимо к этому произведению.
Итак, в самом конце повествования пожилая писательница Элизабет Костелло предстает перед неким судилищем, призванным разрешить ей – или не разрешить – войти во врата, ведущие…
Впрочем, куда там они ведут, эти врата, мы – как и сама Элизабет Костелло – не знаем, а можем только догадываться.
Она говорит:
Читать далее

Тажбулатов Александр. Царь-рыба Виктора Астафьева

Прочитал заново Царь-Рыбу. Когда это было в первый раз, не помню. В школе, наверное. Но ощущение величины написанного жило во мне до сих пор. Жило. До сегодняшнего дня. Пока не перечитал заново. Теперь я просто повергнут и раздавлен этой величиной. Характеров. Травы и Солнца. Жизнью и смертью в обнимку, накрепко — не раздерешь, связанных любовью. К реке. Людям. Близким и очень далеким. К рыбе. Детству. Маме. Земле.
Плач рвется изнутри. До рвоты почти. И холодно. Неуютно. Одиноко. И, некому выплакать это одиночество. Никто не услышит тебя. Когда ты там, в «анисейской» тайге. И плакать-то нельзя. Несолидно плакать. И — стыдно. Внутри рвет огнем все. Этот огонь выжигает шелуху каждодневную. Вычищает для посадок деляну. И оно растет сразу. То, от чего не уйти, не «отмолиться», не выкричать и не отдать с копейкой убогому. Совесть. Частоколом, вокруг проклятых деньгами будней. Вокруг коросты обиды чьей-то, тобой нараненной. А за частоколом день. Еще один, подаренный Богом. Для просьбы простить. За неправильную жизнь. За мысли мелкие и суетные. За безбожие. За гордыню, эту палку в руках сумасшедшего.
Но кричи не кричи, с того света никого не дозовешься, не дотянешься до прощения. А у живых-то, не принято просить. Ждем, пока глаза закроет, в которые при жизни смотреть стыдно, а губы не раскрываются, виной слеплены густо, не разомкнуть. Уйдет. Тогда у гроба постоим. Слезу скатим. Шевельнем губами вдогон горсти, простил чтобы, а — не слышит уже. Далеко. Не ответит. Не простит. Не расскажет, как дальше жить. Непрощенному. Хитришь, себя, говоришь, простил, наверное. Говори. Так, легче немного станет.
А как схлынет чуть, оторвешься от повести, в себя заглянешь, подальше. Поглубже. Куда, не помнишь когда и заглядывал-то. Увидишь. Вспомнишь. Свое. Далекое. Где яблоки, под Новый Год, румяные. Мама принесла. Завыл бы, как тех яблок всхочется вдруг, родительской молодости удивиться приятно, глазком их, тогдашних, увидеть, за тем столом посидеть. Хоть, невидимо, хоть, секундочку. Да, не даст никто. И слезу бы выплакать, а нельзя. Большой уже. И, слеза упадет, мир не обрушится. Река в гору не потечет. И время вспять не повернется.
Виктор Петрович не писал, камни складывал. Надежно. По совести. Как — душа велела. Рвался, видно, на части. По живому. До крови. А ты по написанному крадешься ошарашенный, смертью и жизнью чужой, как своей собственной. И умереть хочешь. От стыда. А умирать тебе не велено, дочти, будь добр. Про тебя писано. Твои грехи. Чужими людьми делаются, а, твои. И умереть, нельзя со стыда. Умрешь, прощенья, кто за тебя просить станет?..
Copyright Тажбулатов А.З. 2005-11-15

Лембит Короедов. Захар Прилепин. «Санькя»

Уж сколько раз сам себя вразумлял — современная русская литература есть. Уже есть. Самолично за пару последних лет прочитал авторов, которые — литература, современная и русская. Кончилось безвременье, уже не нужно плакать о застое и бесконечно компилировать советских классиков с диссидентами-эмигрантами. А потом снова нарывался на очередную фуфло-новинку и зарекался — не буду читать бумажное. Ведь дурят, гады, мошенничают, впаривают говно в обертке. Повезло, что не пропустил таким образом Прилепина.
Увидел ссылки в инете, запомнил имя. Через неделю выпил, спустился в Метроград — светло там, хорошо, когда выпивши, усиливает эйфорию. Смотрю — книжная лавка, две девушки сидят у кассы, на полку гляжу, а прямо перед носом — Захар Прилепин. «Санькя». Немедленно купил — подумал, знак. Я, когда выпью, легче с деньгами расстаюсь.

Читать далее

Елена Блонди. Карта метро от Марты Кетро

О книге «Хоп-хоп, улитка»

Сегодня в чужом разделе беседовали о том, что является сетературой, а что — литературой. Заодно сама для себя озвучила, обдумала, да и за формулировкой понятия сетературы сбегала в поисковик.
Оказалось, уже сформулировано это понятие. Объяснено умными людьми.
Вот здесь. И — здесь.
Спорить не буду. Хотя приверженцы яркого и новаторского часто забывают о существовании более тонких, промежуточных оттенков.
Если сетература обязана быть гиперактивной, содержать ссылки и прочие интерактивные вставки, должна плавно перетекать в компьютерную игру и другие современные удовольствия, то как быть с Мартой Кетро, например?
И с другими авторами, чьи тексты начали жизнь в сети. У этих текстов нет бумажных черновиков, они имеют возможность, — пугающую, надо сказать, меняться на протяжении всей своей сетевой жизни, они могут просто исчезнуть практически навсегда, если того захотел автор — уже будучи прочитанными и привычно любимыми. И вообще, они — тексты. Без иронии и уничижения. Не рукописи, не рассказы, повести и романы. Тексты… Измеряются — в килобайтах. И количеством посетителей. И комментариев.
Читать далее

Наталья Савицкая. Матрешки Альберта Санчеса Пиньоля

Вы когда-нибудь покупали книжку от жадности? Со мной это недавно случилось. Захожу в книжный, смотрю, на полке стоит книга с заманчивым названием «В пьянящей тишине», а главное с великолепной фотографией маяка на обложке. Имя автора — Альберт Санчес Пиньоль — ни о чем мне не говорило, но я взяла роман, чтобы посмотреть аннотацию, она была весьма завлекательной, учитывая мое нынешнее увлечение всяческой мистикой и готикой. Мне было обещано, что я прочту об одинокой жизни метеоролога на Богом забытом антарктическом острове, где ему в первую же ночь встречается необыкновенная женщина, не то порождение ада, не то самое прекрасное существо на свете. Я воодушевилась, но тут мой взгляд упал на цену, и я поставила книжку обратно. 236 рублей мне было в тот момент не выложить. Устанавливая книжку рядом с другой, точно такой же, я увидела, что на ней стоит цена в 98 рублей. Я пристально сравнила оба издания по количеству страниц, и осмотрела дешевое на предмет дефектов. Их не было, заканчивались и начинались тексты одинаково, обложки были идентичны. Тогда, схватив дешевую книжку, я устремилась к кассе, пока в зале не обнаружили ошибку. Так я от жадности познакомилась с первой книгой каталонца Пиньоля, которым, оказывается, уже восторгается весь читающий мир.
Читать далее

Лембит Короедов. Вован Адольфыч Нестеренко. «Чужая». Первая и последняя пацанская книга

Первым пацанским фильмом стал «Бумер». Не путать с «Бригадой». В «Бригаде» навскидку видны, по меньшей мере, два косяка. Один косяк понятийный — там фигурирует хороший мент (не актер Панин, конечно же, этот — типичный гад, а тот, которого играет актер Гармаш), а, как известно, в истинно пацанском произведении искусства хороших ментов не бывает. Они и в природе-то не очень часто встречаются, а потому лишнее упоминание мента — положительного персонажа в литературе или же кино автоматически выводит произведение за рамки пацанского реализма в нишу шняги для быков и заставляет подозревать госучастие в финансировании проекта, потому как менты — это убогие, но любимые дети всякого государства. Второй косяк «Бригады» — чрезмерный закос в романтизм. Имеется в виду эта пресловутая дружба-неразлейвода между главными пацанами. Этот косяк уже скорее не против понятий (пацаны склонны к романтизму и всяко наплетут о вечной между ними дружбе), а против реализма в искусстве — ни одна реальная бригада не протянула бы столько серий без того, чтобы кого-то не замочить, причем, из лучших брател. Слабенькая попытка подтянуться у авторов фильма была замечена — когда свои хотели замочить Пчелу, но потом они таки сдулись — якобы телка его выручила, а во всем виноватым оказался пидор. Вот потому-то это и есть типичнейший романтизм для быков, а не настоящее искусство — понятно, что во всем пидоры виноваты, но чтобы телка выручила? Ха-ха.
Читать далее

Лембит Короедов. Фредерик Бегбедер. Скромное разочарование буржуазии

В прошлом годе довелось мне регулярно общаться в курилке с чрезвычайно начитанной девушкой, бывшей школьной учительницей русской литературы, а ныне сотрудницей банка. Девушка была не только начитанной, но и общительной, из курилки в банк ей возвращаться не хотелось, поэтому она подкуривала одну сигарету за другой, тем самым, заставляя и меня, ради приличия, обкуриваться до посинения. Говорили о литературе. Я ей рассказывал о прочитанных мною сетевых авторах, говорил: «Обязательно почитай Ли Че, Рока и Алекса Мая». Она же говорила больше о печатных модностях и новинках. Например, сто пятьдесят раз сказала: «Почитай Бегбедера. Тебе обязательно понравится». Во время следующей встречи в курилке она переспрашивала: «Так как там зовут того, что ты советовал прочитать?» «Ли Че», — отвечал я, — «А как там этого, твоего, Бэ-бэ…». «Бегбедера», — подсказывала она. И так целый год, каждый о своем.
Так вот наконец-то попался мне этот пресловутый Бегбедер, те самые «99 франков», которые советовала прочитать умная девушка из банка.
Читать далее

Лембит Короедов. Бернард Вербер. Очередное литературное мошенничество

Как-то давно имел опыт общения с карманником. Заехав по какому-то мелкоподрядному делу в дальний район города, был слегка в расстроенных чувствах, а потому разговорился с первым попавшимся подозрительным типом возле киоска. Быстро заподозрив в нем карманника (тип упорно настаивал, чтобы я взял вина подешевле, ведь все, что было в моих карманах, он уже считал своим), тем не менее, продолжил общение из чистого любопытства. После чего шел домой пешком в свой район два с половиной часа, поскольку время было зимнее и ночное, и машины, не то что в долг, вообще не останавливались. Впрочем, шел в настроении приподнятом и даже веселом — денег было украдено исключительно мало, хоть и последние — как раз на обратное такси, вешаться причин не было, зато воочию понаблюдал за работой профессионала. Вернее не понаблюдал — мелкие купюры, разложенные по разным карманам, в том числе, по внутренним и потайным, исчезли до единой самым непостижимым образом. Восхищался же я профессионализмом жулика чисто теоретически — всю дорогу анализируя, как он это все провернул. И пару приемчиков таки вычислил. Но сейчас не об этом…
Читать далее

Павел Феникс. Призраки Чака Паланика

Чак Паланик верен себе.
Открыть все самые черные уголки человеческой души – при этом не прикасаясь к чувствам – рассказывая только о физиологии, о нелепых поступках, страшных преступлениях и чудовищных перверсиях. Да ,в этом он весь. Но такой книги еще не было. «Призраков» читать тяжело – волна тошноты накатывает снова и снова, но оторваться совершенно невозможно.
Спи спокойно, дедушка Фрейд! Люди таковы не потому, что пережили в детстве ужасную психологическую травму, им просто скучно. Они просто хотят выделиться. Прославиться. Как? Что там Макиавелли по этому поводу писал? Вот именно.
А потом каждый начинает захватывающий побег от прошлого. Вы уже догадались, что это ничем хорошим не закончится, да? Хэппиэнд и Паланик две вещи несовместные. Истерия нагнетается. Человек снимает одежду и показывает свои язвы. Раны. Отрезанные пальцы. Смотрите все! Я страдаю! Мне больно – и потому я достоин быть в центре всеобщего внимания!
Не знаю, расчетлив ли Паланик в создании таких сюжетов, но мастерства у него не отнять.
Ящик с кошмарами. Этот эпизод дает отчетливое представление о паланиковской прозе. Загляни сюда и ты уже никогда не будешь прежним. Все равно, что в один прекрасный день начнешь видеть мир с другой стороны. В ящике что-то щелкнуло – подойди, возьмись за ручки и посмотри в глазок. Щелчок означает поворот мира – едва уловимый – но тем не менее фатальный.
Роман наполнен историями многочисленных персонажей – маленькими вставными рассказами – из них он и лепится. Затейливая мозаика, паззл. Главного героя нет, но повествование ведется от чьего-то лица, от чьего – неясно. Героев много и на сцену выйдет каждый. Каждый поделится своим, настолько своим, что об этом обычно не говорят, не признаются даже себе.
Паланик как всегда необычайно кинематографичен – каждая фраза – яркий визуальный образ. Веселые картинки. В такой кунсткамере вы еще не бывали.
Что такое Бойцовский клуб? Что такое Удушье? Колыбельная – так и вовсе сказочка…
Уже давно ни одна книга меня так не била по темечку: я уже месяц ничего не могу читать. Передоз – вот как это называется.
Книгу все же советую найти и прочесть. Пусть вам тоже будет плохо. Стоит ли добавлять, что все персонажи книги – писатели?