бумага — всего лишь бумага

Однажды послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О Великий! Что могу я, недостойная, подарить тебе к празднику?
— Ничего! — Ответил Лё Ше, — У меня есть вода, чтобы пить, хлеб, чтобы есть и цветы сакуры, чтобы любоваться.
Тогда послушница Дже пошла и сочинила стихи:

Падают желтые листья
На розовые цветы —
Не вовремя крокус расцвел…
Невиданно теплый ноябрь!

Она написала их на желтой бумаге, свернула в свиток, перевязала розовой тесьмой и отнесла Многомудрому. Тот развернул свиток, прочел стихи, покачал головой и бросил листок в реку.
— Зачем же ты выбросил мой подарок! — вскричала обиженная Дже.
— Твои стихи у меня в сердце! — ответил Лё Ше, — а бумага — всего лишь бумага.

Как бабочка к огню…

Поэту Уморину от читательницы Дже
Сложились слова, чтобы объяснить тебе, как я – понимаю, чувствую, слышу и вижу твои стихи.
С первой строчки – ударяет в душу. Как здесь – муха эта – пулей ожгла, и – все… Дальше падаешь и падаешь, летишь и летишь – Алисой в кроличью нору, руками–ногами машешь в полном восторге…
А понимаешь – не умом, а кожей понимаешь!
Понимаешь?
Кожей, нервами, сердцем. Ум – потом. Что – ум. Он – не главное вовсе. Есть уровень понимания – без слов. Так бывает, когда общаются два человека, говорящие на разных языках – взаимно немые. Через какое–то время – если есть желание – начинаешь понимать, О ЧЕМ тебе говорят, не понимая, ЧТО говорят. Главное – попасть в тон. Настроиться на звучание души.
И вот мы все, которые к тебе пришли, на камланье твое шаманское мы – попадаем в тон.
А остальные – нет. Ну не дано! Слуха нет.
Так что – верь себе!

Однажды Послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила…

Однажды послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл моей жизни?
– А в чем смысл жизни пальца на твоей руке?
– О, Многомудрый! Как же может быть свой смысл жизни у пальца на руке! Он же часть моего тела!
– Вот видишь! – сказал Лё Ше, – какой же смысл может быть в твоей жизни, если ты – часть тела Вселенной?
– Это что же, – спросила послушница Дже, я подобна бессмысленному пальцу?!
– А то! – сказал Многомудрый и закрыл дверь своей кельи.

Однажды послушница Дже потеряла смысл жизни. Пришла она на берег реки и подумала:
– Может, утопиться?
Тут как раз мимо шел Многомудрый Лё Ше и послушница Дже спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной: надо ли топиться, когда теряешь смысл жизни?
– Не надо, – ответил Лё Ше, – ибо утопившись, ты не найдешь смысла жизни, а обретешь смысл смерти.

Однажды послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл жизни?
Ничего не ответил Великий.
На другой день Послушница Дже снова пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл жизни?
Ничего не ответил Великий.
На третий день Послушница Дже снова пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл жизни?
– Твоей или моей? – сказал Великий.
– Ну, моей!
– Задавать вопросы.
– А твоей?
– Не отвечать на них.

Однажды Послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О, Великий! Ответь мне, недостойной — что есть милосердие?
Ничего не ответил Великий.
На следующий день послушница Дже опять пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О, Великий! Ответь мне, недостойной — что есть милосердие?
Ничего не ответил Великий.
На третий день Послушница Дже снова пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О, Великий! Ответь мне, недостойной — что есть милосердие?
Ничего не ответил Великий.
Вздохнула Послушница Дже и ушла со словами:
— Не приду больше…
А Многомудрый Лё Ше сказал ей вослед:
— Вот оно, милосердие…

…и конечно же, вы сразу вспоминаете Франсуазу Саган!

Кире – с благодарностью за навязанное чтение!

…и конечно же, вы сразу вспоминаете Франсуазу Саган!
Кого же еще?
Обе – француженки, обе – талантливые писательницы, обе пишут о любви…
О любви…
Не-ет, Анна Гавальда – совсем не Франсуаза Саган!
В ней нет такой горечи и душевной опустошенности, безнадежности и отчаянья – это не ледяная речная вода, в которой слишком мало солнца, нет! Это – теплая и нежная водичка бассейна, где так приятно поболтать босыми ногами, попивая вино из бокала с солнечным зайчиком и напевая что-то легкомысленное… Читать далее →

ВОЗВРАЩЕНИЕ В БРАЙДСХЕД ИВЛИНА ВО

знать и любить другого человека –
в этом и есть корень всякой мудрости…

Этот роман – о любви.
О любви, которая живет в душе, а не в чреслах. Мы тоскуем по ней, ищем ее и, не находя, утешаемся на смятых простынях, ублажая свое вожделеющее тело чужой плотью, в то время как наши одинокие души тщетно стучатся в одну и ту же запертую дверь. Каждая – со своей стороны.
«…может быть, всякая наша любовь – это лишь знак, лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас многими; может быть, ты и я – лишь некие образы, и грусть, посещающая нас порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках, тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за поворотом, так и не подпустив к себе…»
Может быть…
Этот роман – о силе и слабости, о вере и верности, о надежде и отчаянии. О юности и зрелости. О потерях и обретениях.
Открывая книгу, словно отворяешь тяжелые ставни – в полутемную комнату врывается ликующий свет июньского полдня, ароматы таволги и медуницы, звонкие трели птиц, жужжание пчел, яркие краски цветущих садов Оксфорда…
Студенческие пирушки и чудачества, конспекты и попойки, поездки на чужом автомобиле, вино с земляникой под сенью раскидистых вязов…
И первая любовь.
Себастьян – покупающий серебряную щетку для волос своему плюшевому мишке Алоизиусу – для того, чтобы грозить ему щеткой, когда он расшалится.
Себастьян – отправляющийся в полночь любоваться плющом в ботаническом саду.
Себастьян – обаятельный и загадочный, простодушный и эксцентричный, одинокий и безвольный.
Себастьян и Чарльз…
Обоим – по 19 лет.
«На ощипанном овцами пригорке… мы раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь – Себастьян, глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем, как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый не единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался с ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы…»
Нет, это совсем не то, о чем вы, может быть, подумали.
Это не та любовь, которая, что греха таить, имела место под крышами мужских учебных заведений Англии, что подвергалась остракизму и преследованию со стороны закона и церкви.
Нет.
Это та любовь, которой нет названия в нашем языке, и поэтому мы стыдливо прикрываем бушующие в душе чувства школьным словом «дружба».
«Свирепей дружбы в мире нет любви…» – это сказала Белла Ахмадуллина.
«Любимая» подруга, «лучший» друг – кто из нас не сотворял себе кумира? У кого не было страстной дружеской привязанности к существу одного с тобой пола, привязанности, не отягощенной никаким чувственными притязаниями?
У вас? Не верю.
Потом, спустя много-много лет, Чарльз полюбит сестру Себастьяна Джулию и поймет, что Себастьян был предтечей – «в нем любил он Джулию в далекие аркадийские дни.
Et in Arcadia ego…
«– Звучит не слишком-то утешительно, – сказал Джулия, когда я попытался ей это объяснить. – Откуда мне знать, что в один прекрасный день я не окажусь кем-то еще? По-моему, это удобный предлог бросить бедную девушку».
Ивлин Во пишет длинными периодами – одно предложение растягивается строк на двадцать, за ним следует несколько коротких, отчего чувствуешь себя, словно на океанских волнах: слова укачивают и заколдовывают.
Хотя эта книга о любви, не ждите эротических сцен – Ивлин Во писатель английский, сдержанный и целомудренный в описании чувств и страстей, он умеет так описать любовную сцену, что…
Да что зря говорить!
Вот Чарльз и Джулия на пароходе: «Медленно, с трудом пробирались мы с кормы на нос, подальше от хлопьев сажи, летевшей из дымовой трубы, и нас то бросало друг к другу, то начинало растаскивать в разные стороны, и руки наши напрягались, пальцы переплетались, и мы останавливались, я – крепко держась за поручни, она – за меня; и снова толкало друг на друга, и снова тянуло врозь; и вдруг, когда пароход особенно круто завалился на борт, меня швырнуло прямо на нее, я прижал ее к борту, схватившись за поручни руками, и она оказалась заперта с обеих сторон; и так мы стояли с ней, пока судно, замерев на какие-то мгновенья, как бы набирало силы для обратного броска, стояли, обнявшись, под открытым небом, щека к щеке, и волосы ее бились на ветру и хлестали меня по глазам; темный горизонт клокочущей воды, здесь и там подсвеченный золотом, остановился где-то высоко над нами, потом пошел, понесся вниз, и прямо перед собой сквозь волосы Джулии я увидел широко распахнутое золотое закатное небо, а ее прижало к моему сердцу, и мы повисли у борта на моих неразжатых руках, все так же щека к щеке.
И в эту минуту, когда я чувствовал ее губы у своего уха, а на лице ее теплое дыхание в соленом холодном дыхании ветра, она сказала, хотя я и не произнес ни слова: «Да, сейчас», – и, когда пароход выровнялся и качка на какое-то время утихла, Джулия увела меня вниз.»
Шторм кончился, любовь не удалась…
«О Господи, – сказала Джулия, – где же нам, сиротам шторма, прятаться в хорошую погоду?»
Хорошей погоды выпало маловато.
Продолжая читать, не сразу замечаешь, как меркнет ясный день, жухнут листья – жизнь героев постепенно выцветает и превращается в черно-белую фотографию, пожелтевшую от времени.
Бледный снимок памяти.
…птиц не слышно боле, не льется дивная небесная лазурь на зеленеющее поле…
Вместо июньского полдня – пасмурное военное утро.
Двадцать лет спустя Чарльз – друг Себастьяна, возлюбленный Джулии, художник, офицер, капитан третьей роты – возвращается в Брайдсхед, ставший военным лагерем.
В доме разместился штаб бригады…
А няня Хокинс все еще жива, надо же! Сколько же ей лет? Себастьян совершенно спился…
Себастьян?
Юноша с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов?
Кто может себе представить, какие страдания испытывает человек с таким увечьем, как у него, – лишенный собственного достоинства, лишенный воли…
Себастьян совершенно спился, стены и камины в доме зашили досками, Джулия пропадает где-то в Палестине, какой-то олух проехал прямо сквозь живую изгородь и снес кусок балюстрады, а в фонтане полно окурков…
Дыра хуже этой нам не попадалось, – сказал батальонный.

Сознание есть способность порождать еще большее сознание
М. Мамардашвили
Я читала эту книгу, пользуясь методом Фазиля Искандера, мальчишкой выменявшего у приятеля том сочинений Гегеля (чуть ли не на «Таинственный остров» Жюль Верна!). Он тогда еще не знал, что Гегель – автор, трудный для понимания, поэтому понимал почти все. Он открывал гегелевский текст на какой-нибудь цитате и обчитывал вокруг нее, стараясь особенно не удаляться от этого спасательного круга.
Вот так и я читала произведение Александра Секацкого – благо цитат в нем поболее, чем у Гегеля! Книга эта вовсе не о тяжелых буднях международных террористов, как можно было бы подумать, судя по ее названию – «Сила взрывной волны». Не-ет, это – страшно сказать – философское сочинение!
Читать книгу Секацкого трудно, хотя автор очень старался писать доступно и популярно. Так и представляешь, что собратья-философы в академических шапочках, спустившись со своих башен из слоновой кости, пинают ногами бедного автора, обвиняя его в профанации, деградации, деноминации…
Нет, последнее, кажется, не к месту.
Боюсь только, что представления о доступности текста для понимания у нас с Александром Секацким весьма разнятся – к моему глубокому сожалению, потому что пришлось напрячься как никогда, дабы вникнуть, осознать и оценить глубину мысли, широту начитанности и блеск остроумия автора! Главное – дочитать до середины, дальше как-то легче: то ли автор поубавил философического накалу, то ли читатель притерпелся. Нет, конечно, и я не зря ела в университетском буфете сосиски с зеленым горошком: и о Фрейде слышала, и Ницше почитывала! Правда, время от времени я путаю Гегеля с Бебелем, а Бебеля с Бабелем, и по сей день пребываю в уверенности, что Кьеркегор – персонаж трилогии Толкиена «Властелин колец» (кстати, Толкиен – один из любимых у Секацкого, судя по обилию цитирования!)…
В общем, не бабское это дело – философия!
Но все-таки я прочла эту «Взрывную волну». Читая, преисполнилась самоуважения и гордости – вот я какую философию осилила, и даже что-то поняла! Такой кайф, когда, наконец, поймешь, что же автор хотел до тебя донести!
Вот, к примеру: «овеществление представляет собой разновидность отчуждения и в движении Абсолютного духа является всего лишь моментом; природа есть не что иное, как инобытие Абсолютного духа, снимаемое самодвижением к конкретности понятия…»
Понятно?
Чисто конкретно?
Разгадываешь, как кроссворд, и жалеешь, что плохо учился в свое время…
Хотя…
В мое время философия была совсем не такая, а марксистко-ленинская!
Так вот, прочла я книгу эссеев Секацкого, хожу и всем пересказываю, вот и вам собираюсь пересказать…
Нет, не буду, не пугайтесь! Но пару слов скажу – уж очень меня зацепила эта книжка.
Чем же?
Прежде всего – самой манерой изложения, когда высокий штиль соседствует чуть ли не с жаргоном, а цитата из какого-нибудь… ээээ… Жака Деррида (кто это?!) заканчивается фразой из кинофильма «Киндза-дза».
В общем, развлекая – поучай.
Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые. Секацкий бросил свои камешки в наш пруд – круги расходятся. Так о чем же камешки?
Обратимся к оглавлению (путь ленивого критика):
Тайна Кащея Бессмертного
Диверсионно-подрывная миссия художника
Метафизика шпионажа
О Духе Воинственности
Современность как опыт коллективных галлюцинаций
Новые сведения о фетишизме
Слово о паровозе…
Достаточно?
А, еще вот это мне очень нравится:
Постгенитальная сексуальность и европейская цивилизация!
Ну как, ясно, о чем книга?
Не-ет?
Да быть того не может!
Вот это эссе, которое про Кащея – это, между прочим, о судьбах интеллигенции и об ее отношениях с властью; а слово о паровозе… это – слово о паровозе!
Нет, так не пойдет…
Придется углубиться!
Углубимся мы в эссе «Ситуация новой софистики». Его первая часть называется «Длинная Дудочка» и посвящена целям и устремлениям современного Универсального Автора.
Что же такое Длинная Дудочка?
Это инструмент современного автора, заботящегося о том, чтобы он был понят своею страной, а не прошел по ней стороной, как проходит косой дождь. Автора, которому некогда ждать, пока его стихам – как драгоценным винам – настанет свой черед: «благородные вина в темных погребах превращаются в уксус: при этом число вкушающих эти тонкие напитки не стало больше, а количество профессиональных дегустаторов существенно уменьшилось; сама по себе «глубина чтения» есть личное дело читателя, за которое не полагается вознаграждение…»
Вместо того чтобы апеллировать к Вечности, к будущему Идеальному Читателю, Универсальный Автор берет на вооружение тактику удава Каа, гипнотизирующего и подманивающего бандерлогов.
Тут-то и нужна Длинная Дудочка, чтобы «достать» читателя здесь и сейчас – схватить на лету за рукав, заставить слушать и – ближ-же, ближж-жже – заворожить, как факир завораживает змей…
«Я есть автор живых, а не мертвых, – заявляет Универсальный Автор – будьте умны моим умом, вожделейте моими чувствами, и этим воздадите мне сторицей, сами того не подозревая».
Среди мастеров хорошо играть на Длинной Дудочке Секацкий называет Борхеса и Павича, Линча и Спилберга, Гигерича и Бодрийара (понятия не имею, кто эти двое последних… а-а! философы!)
Ну вот, примерно так.
Для затравки.
Для того чтобы захотелось найти книжку, прочесть и обдумать – а во всем ли прав Секацкий? А так ли оно на самом деле? Действительно ли «модус авторствования», к примеру, «ассимилируется все большим числом субъектов»?
Ну, если судить по Самиздату, то да.
Нас тьмы, и тьмы и тьмы: «вирус авторствования, размножившись необычайно за последние два века, привел мир к состоянию всеобщей неутолимой графомании». И все мы пишем, говорим, бормочем, комментируем, критикуем, перебиваем друг друга… Шумим, братец, шумим!
Производим «белый шум» – «Морис Бланшо справедливо заметил, что со смертью последнего писателя на земле воцарится вовсе не тишина, как может показаться на первый взгляд, а ее противоположность – непрерывное бормотание, белый шум на сером фоне. Причина понятна: кого же теперь стыдится, если вымерли Писатели. Но столь же верно и обратное: только сильная книга сильного писателя способна произвести «тишину окрест» – остановить на какое-то время бормотание».
Я советую прочесть эту книгу всякому, претендующему на гордое звание Универсального Автора… ну ладно, просто на звание автора.
Секацкий заставит вас осознать скрытые побудительные мотивы вашего творчества и развенчает многие мифы – вот, например, миф о «писателе без влияния»: «настоящий писатель сидит себе в глубинке и несуетно творит; во избежание помех и подражаний он ничему не внемлет, никого не читает, а лишь прислушивается к своему внутреннему голосу – и создает оригинальное произведение…»
Не-ет, – говорит философ Секацкий, – не-ет, батенька! Дудки! «Писатель», который вообще мало чего читал или «не проникся», отнюдь не свободен от подражаний: «просто он подражает усредненному анонимному канону писательства, некоему набору общих мест – и в силу этого неизбежно банален».
Так что, братья (и сестры) писатели, наша главная задача – перефразируя дедушку Ленина – читать, читать и еще раз читать!
И тогда… может быть… мы и напишем… вполне вероятно… что-нибудь вполне достойное… создадим текст, «ставящий точку над пока еще невидымым «i» и производящий вокруг себя зону минутного молчания».
Удачи вам – говорящие в тишине!

Романы Ивлина Во

…так что вскоре их собралась большая компания, и из соседней палаты явился Саймон в веселеньком халате, и они ставили новые пластинки, а мисс Рансибл под одеялом двигала забинтованными руками и ногами в негритянском ритме…

Проза Ивлина Во похожа на легкое светлое вино – ароматное, веселое, но с чуть заметной горчинкой. Ты пьешь, не задумываясь, но уже после второго бокала начинает казаться, что горечь усилилась. В конце концов ты сидишь, роняя слезы в оливье и сокрушаешься о тщете всего сущего, ибо – что есть человек?
Мерзкая плоть…
Пригоршня праха…
Именно так и называются романы Ивлина Во. Поначалу сюжеты их кажутся почти водевильными, а герои – прямыми родственниками персонажей Вудхауса, всех этих Фредди, Китти, Эрни и Лотти, главная беда которых – недостаток ума или денег. Или того и другого одновременно.
Да и время у Вудхауза и Ивлина Во практически то же самое – маленький островок тишины и мира между двумя великими войнами.
Светская суета с легким оттенком безумия: званые обеды и бульварные газеты, интрижки и романчики, автогонки и киносъемки, неоплаченные чеки и невозвращенные долги, помолвки и разводы, дирижабли и фокстроты…
Летчики-пилоты, танки-пулеметы…
Вдребезги пьяный майор, пьющий на брудершафт с бывшим королем Руритании; премьер-министр в объятиях баронессы Иосивара; отец Ротшильд, одолживший чемодан у французского лакея; Непорочность, потерявшая свои ношеные крылья и миссис Оранг, читающая проповедь в курительной парохода, приближающегося к Дувру…
Незабвенная мисс Рансибл, бесцеремонно обысканная таможенниками – «Ой, если б я могла вам рассказать, что они там со мной делали!»
В общем, весь Цвет Нашей Молодежи.
Но потом видишь, что автор железной рукой поместил картонных и бумажных героев в настоящую жизнь, где они страдают, льют слезы – «Ты, надеюсь, не воображаешь, что это настоящие слезы?»…
…льют слезы, проливают кровь и умирают – совсем как живые люди. Водевиль оборачивается драмой. Но это – английская драма: челюсти крепко сжаты, нижняя губа не дрожит. О разорении говорят – улыбаясь, умирают от любви – иронизируя, а стреляются – одевшись в парадную форму и начистив ордена.
Вечеринка над пропастью.
Пирушка во время…
…нет, не Чумы.
Инфлюэнцы.
А от этой Инфлюэнцы, между прочим, вымерло пол-Европы.
Так что – все всерьез, хотя и понарошку: леди Бренда скучала, поэтому она решила завести роман с Джоном Бивером, и роман этот завел ее настолько далеко, что она забыла обо всем на свете, и когда ее маленький сын Джон-Эндрю погиб глупой случайной смертью, упав с лошади, она…
Услышав печальное известие, она решила было – погиб Джон Бивер.
Ее муж Тони при разводе не дал ей денег и любовник не смог на ней жениться, потому что своих денег у Джона Бивера отродясь не бывало, и поэтому он уехал с матерью в Америку.
А Тони умер в Бразилии – с ее именем на устах, между прочим.
Так что она очутилась на ярком солнечном свете совсем одна…
И вышла замуж за Джока Грант-Мезиса.
Об этом публику своевременно оповестили бульварные газеты, поместив сообщение о свадьбе (леди Бренда была чудо как хороша в своем платье от Пакена) среди прочих новостей, причем журналист сокрушался, что «лондонский сезон в прошлом понимании отжил свой век; теперь все слишком заняты, и довоенные обычаи отходят в прошлое; теперь не устраивают больше балов, а развлекаются с меньшим размахом, зато без передыха…»
– Это же заболеть можно, – сказала мисс Рансибл и, что редко с ней случалось, попала в точку.

«…для того, кто исполнил свой долг читателя, то есть определил по скудным, там и сям оброненным нашим намекам полный объем и очерк личности, расслышал в глуховатом нашем шепоте живой голос героя;
усмотрел без всяких даже наших на то указаний черты его лица и понял без единой нашей подсказки все его мысли – а для него-то мы только и пишем, – для такого приметливого читателя совершенно ясно, что…»

Я дочитала «Орландо» Вирджинии Вульф, и душу мою охватило странное чувство… Может быть, это острый приступ болезни, давно уже овладевшей моим организмом и обостряющейся всякий раз, когда мне доводится читать нечто прекрасное и совершенное – «ведь когда болезнь чтения проникает в организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная жертва его начинает писать…»
Читать далее →

Роман Джоанн Хэррис «Шоколад»

«Горячий шоколад — 5 франков»
Если вы не любите шоколад – не берите в руки эту книгу!
Впрочем, если вы любите шоколад…
Если вы любите шоколад, то перед тем, как приступить к чтению, позаботьтесь о том, чтобы под рукой были какие-нибудь конфеты – ну, хоть зефир в шоколаде! Трюфели, шоколадные ракушки, орехи в глазури, вафли, помадки, засахаренные лепестки роз… горячий шоколад с шоколадной стружкой и сбитыми сливками… или с ликером… черная смородина со сливками, белые трюфели с ромом, «соски Венеры», «Восточное путешествие», медовые персики, белый «Манон» со свежими сливками и миндалем…
Ну что, ваша рука уже тянется за конфеткой?
А еще пряничный домик – его сдобные стены облицованы слоем шоколада, крыша из вафельной черепицы усеяна засахаренными плодами, в шоколадных деревьях поют марципановые птицы…Это Вианн готовится к своему Празднику Шоколада.
Дробит вручную необработанные тусклые блоки шоколада, плавит в чане размельченную массу – от печей поднимается жар, в нос бьет пьянящий и чувственный запах шоколада, ванили, корицы…
Так Вианн варит горький эликсир жизни.
Продает Мечту.
Эта книга совсем не о шоколаде.
Она о том, что независимость – родная сестра одиночества, о том, что на безграничных просторах свободы душе так же тесно, как в камере-одиночке. Убежать от себя самого – невозможно. И когда ты идешь по жизни, не оставляя следов и не отбрасывая тени, ты превращаешься в привидение. Но даже привидение не живет в поле – ему нужно тепло домашнего очага.
Две перелетные птицы – Вианн и ее дочка Анук – появляются в маленьком провинциальном городишке и вносят смуту в его сонное существование. Шоколадная лавка «Небесный миндаль» притягивает к себе горожан, как запретный плод, и вызывает ярость местного кюре.
Нет, я не стану пересказывать сюжет, не поведаю, как удалось Вианн изменить жизнь захолустного городка – и свою собственную тоже. Войдите сами в «Небесный миндаль», вдохните густой пряный аромат любви и ненависти, отчаяния и надежды, почувствуйте детскую радость существования, прикоснитесь к горькой загадке жизни и смерти.
Случилось так, что эту книгу я прочла после того, как посмотрела фильм «Шоколад» – и, как ни странно, ни книга меня не разочаровала, ни фильм. Редкий случай, когда фильм адекватен книге, хотя в нем многое и по-другому. Но это совершенно неважно, потому что сохранен дух книги, его главная мысль.
Обычно несовпадение героев, подробностей и мелочей в фильме и книге ужасно раздражает: вот написал автор, что у героини были карие глаза и волосы цвета опавшей листвы, как у Ирэн Форсайт, к примеру! И что же? В последней английской экранизации «Саги о Форсайтах» мы видим сероглазую брюнетку, имеющую такое же отношение к Ирэн, как я – к королеве английской!
Но, скорее всего, дело вовсе не в цвете глаз главной героини, а в мастерстве режиссера, оператора и актеров. И если в фильме, например, будет играть несравненная Мэрил Стрип, я поверю во все – даже в то, что она негр преклонных годов.
Верю я и Жюльетт Бинош.
А Жюльетт Бинош в фильме – именно та Вианн, которую написала Джоанн Хэррис: прекрасная и добрая, загадочная и мудрая, несчастная и счастливая. И наплевать, что главный противник Вианн в фильме – мэр города, а не кюре; что Ру, которого играет Джонни Депп, совсем не рыжий; что Пантуфль вовсе не кролик, а…
Нет, не скажу!
Придется вам и фильм посмотреть.

Роман Дино Буцатти «Татарская пустыня»

С тех пор, как у нас запретили поэзию,
жизнь стала, конечно же, проще.
Впервые я прочла «Татарскую пустыню» лет двадцать назад, еще в журнальном варианте. И запомнила на всю жизнь. А недавно купила книгу, в которой кроме романа еще и рассказы, не читанные мной никогда. Перечитав роман, поняла, что эта книга – на все времена. Ибо она – вне времени.
Ибо она – о времени.
О его беспощадном течении.
Это завораживающий роман. Странный и волшебный. Тем более странный и волшебный, что в нем практически ничего не происходит. Ничего, кроме жизни.
Нет, не так! Ничего, кроме ожидания жизни. Молодой лейтенант приезжает служить в крепость Бастиани – маленький форпост на границе Татарской пустыни, намереваясь уехать оттуда при первой возможности – и остается навсегда. Но долгожданный враг с севера появляется лишь тогда, когда герой уже смертельно болен и слаб. Он вынужден покинуть крепость, даже не увидев неприятеля.
Вот и весь сюжет.
Он умирает в чужой деревне, забытый всеми, старый и уродливый.
Но как умирает!
Он встречает смерть как солдат. С улыбкой на устах. Он выиграл свою единственную битву – «майор Джованни Дрого, изнуренный болезнью и годами слабый человек, пошел грудью на огромный черный портал и увидел, что створки его рушатся, открывая путь к свету…»
Эта книга, как отрава.
Ты все время возвращаешься к ней в мыслях, ты видишь перед глазами горы, пустыню, крепость Бастиани, часовых на стенах…
Ты видишь две горные дороги и двух всадников, перекликающихся через ущелье – капитана и лейтенанта, старожила и новичка, направляющихся в крепость. Один из них – Джованни Дрого.
Который?
А может быть, и тот, и другой?
И разделяет их ущелье времени…
При всей кажущейся простоте тексты Дино Буцатти полны парадоксов и философских неожиданностей – так необычайная прозрачность воды в озере не сразу дает постичь всю его глубину.
Все герои Дино Буцатти живут ожиданием. Жизни, любви, чуда, смерти…
Если Джованни Дрого провел жизнь на крепостной стене в ожидании вражеского нашествия, то герои рассказа «Стены Анагора» живут под стеной – у врат таинственного города, надеясь, что рано или поздно ворота откроются и их пустят вовнутрь.
Да открывались ли вообще когда-нибудь эти ворота? Многим ли удалось в них войти?
Только одному человеку.
А другие?
«Других поблизости не было. Это одна из самых маленьких дверей в стене, и пилигримы не обращали на нее внимания. В тот вечер к ней подошел какой-то путник и постучался. Он не знал, что этот город Анагор, и, вступая в него, ни на что особенное не рассчитывал, ему просто нужно было где-то переночевать. В общем, он совершенно ничего не знал и оказался там чисто случайно. Может, поэтому ему и открыли».
А в рассказе «Бумажный шарик» персонаж пребывает в ожидании – в предвкушении – поэзии. Он подобрал скомканный черновик, выброшенный в окно поэтом, и не торопится его развернуть, ибо «ожидание чего-то хорошего приносит гораздо больше радости, чем обладание (поэтому разумнее смаковать, а не удовлетворять сразу же эту поразительную разновидность вожделения, подкрепленного мыслью, что все еще впереди; по-видимому, ожидание, не отягченное страхом и сомнениями, и является единственной формой счастья, доступной человеку), как весна, несущая в себе обещание лета, радует человека больше, чем само лето – долгожданное исполнение этого обещания, – так и предвкушение блистательной и доселе неизвестной поэмы, возможно, даже выше того художественного наслаждения, которое дает нам непосредственное и обстоятельное знакомство с ней».
И далее Дино Буцатти дает совершенно замечательное и в какой-то степени провокационное определение поэзии: «Кто знает, возможно, поэзия вовсе и не нуждается в открытом и общедоступном языке, в каком-то логическом смысле, в том, чтобы ее слова складывались в членораздельные фразы или выражали какие-то разумные понятия. Или еще: слова… могут быть разорваны на куски, перемешаны в кучу отдельных слогов. Больше того: чтобы наслаждаться чарующей красотой, постигать силу этих слов, их вообще не нужно читать».
Вот так-то.