Алексей Соколов: «Академия пана Кляксы»

Правительство города, где до сих пор есть проспект Бакунина и шоссе Революции, должно поддерживать пламенных анархистов – и действительно, дома в Петербурге сносятся с большевистским размахом, но на их месте возводят времянки, словно хорошо понимают свою предтеченскую сущность и готовы со смирением  повторять:  «Грядет креплий мене вслед мене, емуже несмь достоин преклонься разрешити ремень сапог его» (Мк. 1.7.).

vlcsnap-2013-10-03-17h15m38s63

Решив пересматривать детские фильмы, часто встречаешь если не Бакунина, то революцию. Польская «Академия пана Кляксы» не про нее – этот фильм про смерть революции.  Поляки и здесь устроили интеллигентный подвох.

Читать далее

Распоследнее слово экспертов. Алексей Соколов

Конец света с давних пор стали путать с концом нынешней цивилизации, наставшим по глупости (война) или случайности (что-нибудь прилетело). Этому немало способствовала коммерческая привлекательность научной фантастики, ясно видная и в подборке конкурсных работ. При слове «апокалипсис» на ум сразу приходит что-нибудь из нее, (есть идея – есть «IKEA»), хотя есть и Фродо с его кастрюлями, которые надо выбросить в пропасть, чтобы прошел старый мир, и Старшая Эдда, и Упанишады с дыханием Брахмы, и даже Ходжа Насреддин (мир ему) с его крошечным концом света в виде смерти жены.
Читать далее

Алексей Соколов: Праязык как миф. Часть I

Вступление

Любое слово – это иероглиф. Иероглифический язык, возможно, предшествует «алфавитному», как первая письменность – последней. Раз так – попробуем подойти к словам, как к иероглифам, оговорив сразу, что смыслов в иероглифе множество, вплоть до того, что предшествует знаку, «втекает» в него, и вытекает, как в Книге перемен. И что смысл всегда есть, и был изначально; то есть отбросим гипотезу о случайности связи знака с тем, что он определяет. Чем дальше в прошлое, тем больше осмысленности в любом языке (проследите, например, историю романской группы через латынь и дальше). Сначала язык теряет окончания, путает тематические гласные, потом забывается смысл исконных слов, и его приходится восполнять заимствованиями, потом связь знака с определяемым действительно становится случайной… для пользователя. То есть той, какую диктует программист, знающий, в чем суть, или придумавший некий эрзац. Форма воссоздается компаративистикой – спасибо ей. Содержание (слова и человека) проверяется сказкой и традицией в последней инстанции. Тем более что те, кто когда-то вкладывал смысл в языки, скажем так, Северного полушария, пользовались именно мифом. Итак, поиграем в слова, раз мы занимаемся ими серьезно.

Иероглиф MN – география и население.

Взяв евразийский корень MN, мы оказываемся в воде. Вернее, в тумане, облаке, выпадающих инеем и росой. Где-то здесь лежит манна небесная, которая «как иней на земле». Так что есть и земля. Мы – если не в фильме Ангелопулоса, где в тумане растет Древо жизни, то в подземном мире на заре нашего рождения: монгольский рефлекс manan указывает на что-то вроде предутреннего тумана, где брезжит рассвет. Брезжит, как небо (саамское mini), луна (всем известное moon), мерцание, отражение (дравиды). Как привет всем ловящим в воде луну. Читать далее

Алексей Соколов. «От початку аж до конца»

Продавщицы слетелись на голую старую тряпичную куклу и хлопочут над ней: надо сшить кружевное платье, найти для нее жениха. Кукла хнычет, когда ее теребят — какой ей жених. Магазин забыт. Чтобы оказаться в букинисте из последнего фильма Шванкмайера, достаточно отыскать на полке вот такое, завернутое в грязный мешок.

Я люблю запах свеж… старой бумаги.

Алексей Соколов. «Анатомия Мартиролога»

Стихи: John Donne, An Anatomie of the World.

В детстве я любил читать книжку Ярослава Голованова «Этюды об ученых». Вернее, только концовки этюдов, где описывалось, как эти ученые умирали, их последние слова. Только недавно я прочел их полностью, коротенькие, как сама жизнь, которая:

Alas, we scarce live long enough to try
Whether a true made clocke run right, or lie.

То есть, жизни нашей не хватит даже на то, чтобы проверить, правильно ли идут хорошо сделанные часы. Этюды оказались скучными: либо о том, как ученых душили до советской власти, либо о том, как ласкали, если до советской власти им посчастливилось дожить. Таковы и дневники Андрея Тарковского: как душили при советской власти, и как ласкали перед смертью, когда от советской власти посчастливилось убежать: мы ошибаемся в наших взглядах на негров, французов! Французы дали квартиру, а негритянская сиделка в больнице оказалась само очарование.

В сущности, «Мартиролог» можно не читать. Или читать, отбросив возвышенный трепет в предвкушении откровения.
Читать далее

Блиц-конкурс “Ангелы. Ангелы!” Алексей Соколов «Голубиный этюд»


Нищенка сидела возле скалы-фонтана с радостными мордами лошадей и чудовищ. Она была в белом, от юбки до глухого платка. Деньги она собирала во внушительную жестяную банку из-под конфет, простелив ее вырезкой с изображением Девы Марии. В руках – бормотал и хрипел приемник. «Икона» при ней была наделена третьим измерением, отчего напоминала ящик, за стеклом которого жутковато моргал румяный волоокий Христос. Читать далее

Алексей Соколов. Итальянские сувениры.

Современные римские книжные, надо сказать, довольно интеллигентны, но страдают двойной наценкой за лоск и продают книги, лишенные истории. Римские букинистические магазины возникают внезапно, как моменты между прошлым и будущим, словно снимки, выхватывающие островки европейской культуры из борьбы «третьих стран» за выживание, которая, как любая хроническая болезнь, одновременно вызывает сострадание и утомляет, но никогда не впишется в давно почившую в звании академика терракоту. Где-нибудь возле Пантеона вы наталкиваетесь на пещерку с увесистыми томами Данте, вездесущей «Войной и миром», альбомами по цирковому искусству и другой литературой, которой здесь не топили печи, не вывозили под полой за границу, не хранили на сырых дачных чердаках. Это – выжившая литература. На Corso Vittorio Emmanuele, ближе к Тибру, продают гравюры и старые пластинки, а книги просто свалены на полу огромными стопками, словно магазин собрался переезжать. До нижнего слоя не дорыться – археология побеждает здесь коммерцию.

Читать далее

Алексей Соколов. Корень жизни: Михаил Пришвин.

Книга о сочности жизни, но книга сумеречная, то ли от кроваво-плотского налета этой сочности (как и должно быть), то ли от цвета страниц – 36-й год, и кто-то из моих предков не вернул ее в ташкентскую библиотеку тоже очень давно: срок проставлен выцветшими чернилами.

Как у Вернера Херцога, грозившегося, что поедет в Антарктиду с условием: он не будет снимать пушистых пингвинчиков, так у Пришвина в его роскоши нет никого пушистого, а есть – охота и прямо-таки божеское невзирание природы на лица, и при всей охотничьей сущности я бы назвал его нашим советским Генри Торо, замечательным чтением для вегетарианцев, хиппующих и психонавтов в хорошем значении этого слова.

Читать далее

Алексей Соколов. Букинист

Забавно, как эти книги нашли друг друга. Сколько пришлось пережить французской: паровозное путешествие в саквояже из Парижа, лавка где-нибудь в Офицерской, чьи-то шкафы, куда доносится почти неизменное дребезжание трамвая и такие разные звуки патефона, радио 30-х, бобинника и транзистора. Потерю обложки. Другая, прежде чем попасть в мою коллекцию словарей, пережила не меньше. Безусловно, они опытнее и умнее меня — очередного временного хозяина. Умирает всё, просто одно, дряхлея, живет дольше другого.


Читать далее

Алексей Соколов. Быт, женщина, Рождество

Музыка погибшего царства не должна исполняться в храме предков, алтарь шэ погибшего царства не должен быть показываем небу, а ритуальные сосуды погибшего царства должны быть выставлены в зале дворца как предостережение победителю.

Весны и осени господина Люя.

В ногу со временем давно не ходят, а ездят – иначе за ним не угнаться. У меня денег на машину нет, и хожу я больше по разным подворотням и ларькам на Московском вокзале, где можно приобрести, скажем, объемистую антологию древнегреческой поэзии на немецком. За сорок рублей. Знание языков и любовь к классике, оказывается, раз в десять удешевляют жизнь. С годами становится еще проще: начинаешь обращать внимание на помойки, на подоконники собственного подъезда, на то, что сохранили близкие и любимые; тем более что хорошие книги сейчас больше выкидывают, чем продают.

Но не быть современным нельзя: кто не живет в настоящем моменте, тот не умеет жить вовсе, ведь кроме настоящего нет ничего. Так что речь пойдет как раз о модном – женских журналах. Интерес к ним у меня, как мужчины, исключительно технический, не к содержанию, а к результату. Недавно я заглянул в один женский журнал и на сто страниц нашел три хорошие фотографии: Лагерфельда под зонтиком, Полунина в гамаке и рекламу какой-то вещи, достаточно дорогой, чтобы слоган был написан без ошибок, и на фото не было обычного лысеющего мужчинки с явно не его женой, арийскими детьми и пачкой порошкового сока. Это – усталость общества. Это – прошлый век.

И все же, один женский журнал чрезвычайно меня порадовал. Он так и называется: «Женский журнал». Издается в Москве, что еще раз доказывает: Москва – город передовой культуры, в котором еще не все потеряно.

Читать далее