Вступление

Любое слово – это иероглиф. Иероглифический язык, возможно, предшествует «алфавитному», как первая письменность – последней. Раз так – попробуем подойти к словам, как к иероглифам, оговорив сразу, что смыслов в иероглифе множество, вплоть до того, что предшествует знаку, «втекает» в него, и вытекает, как в Книге перемен. И что смысл всегда есть, и был изначально; то есть отбросим гипотезу о случайности связи знака с тем, что он определяет. Чем дальше в прошлое, тем больше осмысленности в любом языке (проследите, например, историю романской группы через латынь и дальше). Сначала язык теряет окончания, путает тематические гласные, потом забывается смысл исконных слов, и его приходится восполнять заимствованиями, потом связь знака с определяемым действительно становится случайной… для пользователя. То есть той, какую диктует программист, знающий, в чем суть, или придумавший некий эрзац. Форма воссоздается компаративистикой – спасибо ей. Содержание (слова и человека) проверяется сказкой и традицией в последней инстанции. Тем более что те, кто когда-то вкладывал смысл в языки, скажем так, Северного полушария, пользовались именно мифом. Итак, поиграем в слова, раз мы занимаемся ими серьезно.

Иероглиф MN – география и население.

Взяв евразийский корень MN, мы оказываемся в воде. Вернее, в тумане, облаке, выпадающих инеем и росой. Где-то здесь лежит манна небесная, которая «как иней на земле». Так что есть и земля. Мы – если не в фильме Ангелопулоса, где в тумане растет Древо жизни, то в подземном мире на заре нашего рождения: монгольский рефлекс manan указывает на что-то вроде предутреннего тумана, где брезжит рассвет. Брезжит, как небо (саамское mini), луна (всем известное moon), мерцание, отражение (дравиды). Как привет всем ловящим в воде луну. Читать далее →

В Пензенский губисполком:
«Необходимо произвести массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационные лагеря вне города. Телеграфируйте об исполнении. С коммунистическим приветом — Ленин».
9 августа 1918 года.

Тимофей Кашин заявился домой под утро. Он уже вторую неделю работал по ночам, а потом дрых полдня, стонал во сне, сквернословил, вскидывался, дико озирался, жадно выпивал почерневший от времени ковш теплой воды и снова падал в кровать. «Уж не завел ли он себе зазнобу, — с тревогой посматривала на спящего Тимофея жена, и тут же успокаивала себя, — нет, тут баба не замешана. От баб проходят веселыми, облегченными, а у него глаз тяжелый и пахнет он тревожно, бедой он пахнет, бедой».
— А ты, почему по ночам работаешь?
— Потому что эта контра, — насупился Тимофей, — днем в городе шлындает, а ночью по норам прячется. Там мы их гадов прямо из чистеньких простыней тепленькими и берем».
Сегодня утром он не лег спать. Подошел к люльке, долго смотрел на сына.
— Сгоняй, Нюра к Федотихе за самогонкой.
— Да ты че это с утра?
— Сходи, сходи, я не каждый день прошу.
Выпил залпом, потом еще, запьянел тяжело и злобно, городил, что-то совсем для жены непонятное.
— Позор! С трех шагов не попал. Товарищи мне это не простят. Обрушат на меня карающую руку пролетарского гнева! Молчи! — упреждал он вопрос. — Молчи, ты баба, тебе это знать не к чему, ты на сносях, тебе это вредно будет, молчи!
Пошел, шатаясь, упал лицом в подушку, повернул голову: «Ты замой там сапоги, Нюра, и уже засыпая: — и шинельку тоже замой».
Увидела Нюра бурые пятна на сапоге, подошла к шинели, вдохнула запах крови, и резанула боль внизу живота — схватки начались.
Читать далее →