2 мая

Дождь, книга, пока еще не написанная…

«Коты дерутся на мне, словно я — новенький Колизей.»

Литературная жизнь коротка

Литературное общество им. Жака Карп приносит свои извинения в связи с расстрелом хозяйствующего субъекта.
И.о. член — Замба.
и девушка — Алевтина Ого.
С.г.

19 апреля

Предумышленный скандал

Орден Алавастрового Сосуда вручён известнейшему в англоязычных странах писателю, скрывающемуся за инициалами Ц.Ум. Особую интригу его новаторской прозе всегда придавала таинственность этого литературного гиганта, которого многие профессиональные критики, в частности обозреватель Хэггэрд Бэззэр считают новым Шекспиром.
Пикантностью ситуации вручения этой важнейшей для людей искусства награды, было то, что неизвестный в маске (он был замечен охраной, но так как сам Ц.Ум носит изящную маску, принят за лауреата и допущен к награде за кулисами, как бы для осмотра) тайно вложил в Алавастровый Сосуд баклана, предварительно смазав птицу маслом, в результате чего в момент вручения, птица с громкими негодующими криками выбралась из сосуда и опрыскала жидким помётом нового Кавалера высокой награды.
Неловкость усугубили многочисленные поклонники, что, оскальзываясь, бросились оттирать помёт с кумира, и фотографы-папарацци, запечатлевшие этот момент.
Пострадали директор Международной Корпорации Книгоиздателей сэр Альваро Альбромадо, его помошники Али ибн Салах Фарседдин Мак, и главный Хранитель всего — Иоганнус Штрейбрехиус-младший.
Ведётся расследование.
Как сообщили из компетентных источников, полиция не исключает, что скандал был организован самим Ц.Умом с цэлью поднять интерес к своему новому роману «Бакланы», который и без того вот уже две недели лидирует в рейтингах книгопродаж ангоязычных стран.
В настоящий момент роман переводится на русский язык одним из крупнейших московских издательств.
Баклан отпущен на свободу гринписовцами

«…Не советую, не советую, гражданин, съедят…»
(о Дино Буцатти)

Джен, совершенно с тобой согласен в том, что писатель сильный. Я боюсь его до ужаса. Собственно, он мой ужас и есть, причём, ужас совершенно конкретный, олицетворённый. Я прочёл первый раз Дино Буцатти в универе, тогда еще выходили эти изумительные книжечки с триллистиником (так больше нравится, с дв. «м») на обложке издательства ИЛ., а я переживал открытие Борхеса, искал «что-то похожее». Вот и нашлось. «Семь гонцов», кажется, называлась вещь. Были наверное и другие там, но этой хватило. Я тогда был страшно неуверен в себе, намного-намного более красив, свеж и — неуверен тоже намного. ПРосто на земле не держался. И тут — Буцатти. Я отскребал себя с полированой обложки книжки как убитая муха.

Он — мастер Времени. Через него время говорит, и пустому человеку кажется, что на него направили огромную трубу и дуют, дуют сильным ветром.

Уносит. Уносит за горизонт, за край, уновит на фиг, перестаёшь существавть и быть, хочется схватиться за вещные придметы, пасти скот, держать в руках простую дудочку, проще — оюхватить ствол дерева или огромную женщину, таку, что точно не унесёт, и держаться, держаться, закрыв глаза..

Есть еще один мой страх: Юрий Рытхеу, но там, по крайности, предметов много: кит, чум, малица, винчестер…

Хотя и это неверно: писатели Времени сносят все предметы как шлак.

Есть писатели разные, как я думаю.

Ты — писатель Связи. Стремительный вектор. Могущий и ранить.

Бло — Ветра.

Акул — Одиночества.

Я — Сферы.

Поэтому ты можешь читать Буцатти. И Андрей, и — наш дорогой Дар Ветра :)) конечно, а я нет, Время ломает сферы,

Даже самые прочные.

Уморин

А вам они только на пользу.

10 апреля

Литературные нарушители
При незаконном пересечении границы РСФР-Украина задержаны три писателя: маститый прозаик А.Вокторханов, поэт-горознатец Д.Сабицеидзев, и критик произведений местного масшаба Д.Дувал. Все — члена Союза Писателей.

Обнаружены диски с записями большого числа литературных шедевров, написанных преимущественно в малой форме. Имена авторов пока содержатся в тайне.

При задержании Д.Дувал и Д.Сабицеидзев оказали ожесточённое сопротивление и были покусаны пограничной собакой. Пострадавшим оказана первая помощь, взяты анализы. Диски изъяты, ведётся дознание.

11 апреля

Расстреляны книги
Расстрелян в Африканском порту из крупных пулемётов корабль-сухогруз водоизмещением 20 тысяч тонн нашей державы, вёзший книжное наше наследние — лучших поэтов и писателей страны — бесценный груз доброй воли.
Зная, как тяжело чёрным деткам Анголы, Мозамбика и Конго, понимая трудности борьбы со СПИДом и мухой це-це, прогрессивная общественность собрала тысячи тонн лучших поэтов, писателей, литературных критиков, авторов учебников и журналистов и, погрузив на мирный пароход, отправила в Анголу, Мозамбик и Конго.
И вот, когда бескорыстные дары родной державы, аккуратно опутав их рыбьей сетью, краны начали цеплять, со всплывшей старой подводной лодки ударили очереди из пулемётов. Пароход затоплен. Бескорыстный нежный дар в большей своей части погиб.
Литературная общественность бьёт тревогу.
— Доколе, Аль-Каида??!

10 апреля
Заслуженное наказание

Пойманная в заливе Донузлав местным крестьянином Ан.Гальпериным
говорящая рыба (Уморин) опять гнала и возмущобщественностью привлечена к за дачу ложных показаний.
Срок заключения — оговорен ГОСТ. Место — консервная банка. Форма
— дольки в томатном соусе.
Да здравствует!
НОвые стихи Насыра Наысыровича Наысыырбекова

Скакая,
на скаку схвати
девицу и вези её,
чтоб после, дома отнести
в постель, где черное бельё,
а под кроватью пять носков:
три полосатых, синих — два
стоят рядком, а новый плов
не варен год уже.. Слова
густы, слова есть труд,
вот им, потея, и трудись.
Пока тебя не позовут — есть плов.
Ура!
Жена — есть жизнь!
5 апреля

ПОЗДНЕЕ

Мне кошка жизни не даёт, хлопочет кошка.
О жизни свадебной поёт, подымет ножку
полижет главную беду, (ишь, знает место!)
…Пойду и утоплюсь в пруду: и мне невесту
и мне немедленно, сейчас. Или конфету,
несите. Закрываю глаз.
И жду. …До свету.

С ТРУБОЙ

ночные беси ходят, топчут, неся клюку.
бормочут, серые, бормочут, завив строку,
сцепляют страшные ночные грозы слова.
И трепыхаются пустые, людей дрова.
И только я один в тумане густом сижу.
Как светоч!.. Маяком над вами,
— с трубой! — служу.

25 марта

ГРУДЬЮ ЗА СТИХИ

Красная кошка, сделанная из плюша, в клочки дерётся с пятнистой Марфой.
Марфа приняла ислам, а та — католичка, и зачитывается «Сатанинскими стихами» поэта Салмана Рушди.
…Послано прошение Римскому папе — перекрестить красную в «кОтоличку».
Отказано.
…Бегу разнимать.

20 марта

НАЛЕТ

Сегодня зенитки приморских поселков Новоозёрное и Мирный сбили три вражеских носорога, бомбардироваваших с воздуха наши мирные логи.
Несмотря на огромную высоту, с которой летели бомбы, зенитчик из местных
встрелил точно в брюхо двум хищникам по гранате, коии и прекратили варварскую бомбардировку мирных логов. Третий пошёл на вынужденную посадку, где и нашёл конец, харкирев себя сам.
Сенсация:
На боках у сбитых носорогов обнаружен выполненный типографским способом оттиск полного текста романа «Как околела сталь»!!!
Приглашены старшие морские офицеры, коии и сделают экспертное заключение по сему поразительному факу.
Броня крепка и танки — быстры.

ОСВЕДОМЛЁННЫЙ

17 марта

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРИМЕТЫ

Лиса в кармане — латать одежду.
Кролик наискосок — огорчение.
Кролик прямо, и боком, и встречу — огорчение и досада, познание себя.
Кролик сверху — из-под руки долго смотреть на красное солнце над степью вдаль.
Кролик: удача, довольство, счастливое замужество и билет на Луну.

(Примечание: Курник — где живут куры.
А сырник — тот, что ест сыр, но в курнике не живёт.)

Однаждый Многомудрый Лё Ше — кстати, отчётливый китаец: узкоглазый, с седой, просвечивающей, как душ бородой, в шёлковом (и зелёном) халате, расписанном оранжевыми драконами, и жил он на горе, которую часто показывают по телевизору, когда он работает, а когда не работает — одни слова по-китайски и остаются, хотя телевизор и совецкий, но где ж взять столько сил, чтобы старче в ремонт его тащил? А?..
Итак:
Однажды Многомудрый Лё Ше — как был, в шёлковом (и зелёном) с оранжевыми драконами сидел на мостках с бамбуковой удочкой и ловил рыбу.
Рыба ловиться не хотела, но ей было любопытно, как Лё Ше выйдет из затруднения, поэтому она нарезала круги вокруг мостков, этак вот, подпершись, а порою и подбоченясь, при том же и сардонически ухмыляясь, золотым зубом покусывая травинку (тоже зелёную).
Между тем, вечерело, по воде в блестящих калошах шагала прохлада, неся мешком крупного, рассыпчатого комара, и солнце садилось, просвечивая, как у них там полагается в Китае, красным сквозь густую, мелко накрошенную зелень.
Многомудрый давно хотел немудрящего своего настоя из оцинкованного ведра, препонесённого ему Дже, волшебного ведра, на котором что-то было написано по русски. Но язык сей, увы, в список Знания Бодхидхарма не вносил. Но тайна укрепляет силы, поэтому только в этом ведре Лё Ше и хранил главный секретный напиток своего долголетия и мудрости, прихлёбывая его каждый день, когда солнце цеплялось воротником за сучок сосны возле дупла, где снимала аппартмент караульная Белка.
Тем временем наступал момент, когда у дверей его хижины полагалось быть послушнице Дже. А при Дже Многомудрый, несмотря на шестьсот лет жизни, стремался, и поэтому бормотал всяческую чепуху, поскорее захлопывая дверь.
— Родственница она мне, что ли? — этой теме Многомудрый даже посвятил одну из регулярных динамических медитаций, но когда из клубка пришёл к нему Синий Голожопый Раджа — ответ постеснялся спросить.
— Ну его на фиг.
И без того стрёмно: что ни скажи, всё при Дже выходит шиворот навыворот.
И вот именно сегодня он решил поставить точку в их слишщком сложных отношениях. По традициям мудрости полагалось выдать что-нибудь этакое, чтобы раз-навсегда поразить даму и более уже не косорезить в её присутствии нипочём.
Надо сказать — мно-ого мулек придумал — на то ведь был он Многомудрый.
Скажем: вот придёт Дже с очередным своим вопросцем, а он приветливо вынесет ей жареную речную рыбу. Угощайся.
Тут она и сядет, а он, прохаживаясь вокруг, наконец станет учить её уму разуму, и косорезить — ни-ни.
Или, скажем, вариант тот же, но вместо жареной — он ей сырую, в авоське, но уже чищенную, как на симферопольском базаре (откуда-то ведь и про симферопольский базар знал Многомудрый!) то бишь освобождённую от нечистот земных и от чешуи, как символ вскрытой мудрецом для профанов умности.
И тут Дже и сядет, а он — опять же: ходит вокруг, похаживает — строго на задних лапах! — и учит, учит, учит…
Или вот еще: стучится, скажем, она, — стучится, стучится, стучится…
И вот в этот момент, не метаться, как старый дурак по хижине, распихивая по углам вековой грязи носки, а смело отворить дверь и — — — Ав!!!
И тут она и сядет, а он снова похаживать, поучивать, для достоверности силлогизимов помахивая увесистой рыбой, похлопывая ею по ладошке этак вот Шллёп — шлёп, шллёп — шлёп…
А потом, ей рыбу эту и отдать.
О! — заметил в душе Многомудрый. — Сильный ход. Этак ведь можно и в анналы попасть. Дескать, сперва, как даос этот, забыл, ну… как же его, подлеца,… ну… — забыл, — ладно, биограф вспомнит: сперва напугал, дескать «Знает мастер-то…»
А мастер зна-ает, зачем пуга-ает,
зачем ляга-ает, чиво жала-ает,
чиво жала-ает, куда гуля-ает,
о чём мечтает, она мечтает…
(раскрылись 7 Небес и поток гениальных рифм излился на Многомудрого, и добыв откуда-то припасённый синий платочек, он, напевая, пустился впляс, кружась, тяжело припрыгивая на манер вставшей на задни лапки квакши ординарус — возраст чай, пока не устал и, утираясь платоком, не сел чаёвничать с припасённым со вчера сахарком там же на мостках, и — мысль думать)
…о чём бишь?… Ах, да: значит, сперва напугал, а потом взял тёпленьку да и … Нет, то бишь, не … а научил. Вот. Это вам не спичку чиркнул. Да. Ли Чи с соседней горы, тот только…. — а научить — фигу. ОДнако, (с досадою отметил Многомудрый) — к этому самозванцу толпа так и норовит, так и накатывает волнами, а у меня — одна Дже. Эх…
Хотя, конечно и я бы мог .., и даже очень бы непрочь, но в этом рождении нельзя. Дхарма сука, дхарма…
Во-от.
Тут ему стало жарко и он расстегнул свой шёлковый (зелёный) халат и стал обмахиваться полою.
— Уф-ф, в пот ажно бросило… В Китае того не положено. Не с чего здесь. С трёх рисинок понимаешь, много не напотеешь. Это в следующем рождении, в Крыму, наемшись бычков, потей — не хочу. А счас нельзя.
Счас думать надо.
Так вот: научу, а потом рыбу с собой дам. На де, вкуси мудрости.
Не-е, не зря я МНОГОМУДРАЙ, обо мне еще легенды станут слагать, не только про этого… — с горы.
И он утвердил эту мульку в качестве главной своей, и всё был хорошо, но рыба — рыба-сука, рыба-коза ловиться не желала совершенно.
Времени запалить мало-мальски приличный жертвенный костерок уже не оставалось и Лё Ше только бессильно шевелил губами, очевидно произнося заклятия, но на подлое пресноводное жаберное из семейства карповых эта слова не действовали.
— Динамиту бы! — как-то неожиданно подумал мудрый, но откуда в древнем Китае динамит, когда они порох только дымный изобрели, а до пироксилина следовало еще штук пять Многомудрых последовательно хоронить…
И тут он услышал позади себя шорох, и увидал: к реке спускается прекрасная Дже, скромно закутанная в тёмные покрывала, перебирая по тёплой натоптанной земле босыми розовыми ножками.
В руке она несла свёрнутый и перевязанный бечёвкой очередной вопрос.
Рыба хихикнула и ушла вглубину — толпу звать: не каждый день видишь, как Многомудрые попадают конкретно. Не каждый.
…И вот тут Лё Ше, и показал, что не зря прожил свои шестьсот лет, не зря давил комаров, и переводил рис.
Он встал, потом лёг на живот, и, перегнувшись и вытянувшись, достал из воды цветок речной кувшинки. И — протянул Дже.
— Смотри, послушница! Здесь, в лотосе (соврал, хитрец) — все таины мира, и его суть, религии все и мировая мудрость — всё здесь.
Видишь, как он прекрасен? Совсем как ты, когда молчишь.
— Правда, Многомудрый? — зарделась Дже.
— Правда, — грянул Многомудрый, и она подняла глаза и увидела, что солнце уже село, и только малая горбушка его пускала красные стрелы — лучи из-за темной листвы, нанизывая стеклянных комаров и заставляя светиться их, как маленкие летающие светодиоды. Комары и стрекоза отражались в гладкой воде, откуда высоко выпрыгивали рыбы, которые просто не могли упустить возможность полететь за салютами.
Салюты, петарды — орали рыбы, — воздушные змеи, нарушая строй и запреты и тогда приведшая их, самая главная, сардонически усмехавшаяся рыба от отчаяния за свой позор, выкинулась и поползла по мосткам, прямо к ногам Многомудрого.
— Будет у нас сегодня жареная рыбка! — вскричал Лё Ше.
Но Дже, котороя в этот самый момент, глядя в речную кувшинку (А ведь говорили, что лотос!) обрела просветление, — промолвила:
— Отпусти её, о, Лё Ше. В следующем рождении она будет преподавать тебе английский язык.
— С предвиденным результатом, — сказал Лё Ше, но рыбу бросил в воду.
И в тот же момент солнце за горой спустилось на ступеньку вниз по стремянке, и стало рассматривать книжки, которые, как вы знаете, всегда стоят на полках в обратной стороны любой мало-мальски приличной горы. И комары потухли, но включили маленькие сирены, и с воем пикирующих бомбардировщиков устремились к Лё Ше.
Пойдём домой! — сказал он, ежась и вздрагивая.
— Пойдём — ответила Дже, которую комары не кусали, ибо просветлённых комары не едят. — Пойдём. Я принесла тебе не вопрос, а рыбу.
— Как ты догадалась? — выпучил глаза Лё Ше,
— Не знаю, сказала она (хотя знала, но говорить нельзя, потому как мудрая). В России, откуда твоё ведро и чьего языка ты не ведаешь, мудрые женщины делают именно так.
— Желая ответа на вопрос?
— Желая всего. — ответила она. И была права. И он потом узнал об этом.
Вскоре. В России. Всего через 600 лет.
УМРН.

бумага — всего лишь бумага

Однажды послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О Великий! Что могу я, недостойная, подарить тебе к празднику?
— Ничего! — Ответил Лё Ше, — У меня есть вода, чтобы пить, хлеб, чтобы есть и цветы сакуры, чтобы любоваться.
Тогда послушница Дже пошла и сочинила стихи:

Падают желтые листья
На розовые цветы —
Не вовремя крокус расцвел…
Невиданно теплый ноябрь!

Она написала их на желтой бумаге, свернула в свиток, перевязала розовой тесьмой и отнесла Многомудрому. Тот развернул свиток, прочел стихи, покачал головой и бросил листок в реку.
— Зачем же ты выбросил мой подарок! — вскричала обиженная Дже.
— Твои стихи у меня в сердце! — ответил Лё Ше, — а бумага — всего лишь бумага.

Как бабочка к огню…

Поэту Уморину от читательницы Дже
Сложились слова, чтобы объяснить тебе, как я – понимаю, чувствую, слышу и вижу твои стихи.
С первой строчки – ударяет в душу. Как здесь – муха эта – пулей ожгла, и – все… Дальше падаешь и падаешь, летишь и летишь – Алисой в кроличью нору, руками–ногами машешь в полном восторге…
А понимаешь – не умом, а кожей понимаешь!
Понимаешь?
Кожей, нервами, сердцем. Ум – потом. Что – ум. Он – не главное вовсе. Есть уровень понимания – без слов. Так бывает, когда общаются два человека, говорящие на разных языках – взаимно немые. Через какое–то время – если есть желание – начинаешь понимать, О ЧЕМ тебе говорят, не понимая, ЧТО говорят. Главное – попасть в тон. Настроиться на звучание души.
И вот мы все, которые к тебе пришли, на камланье твое шаманское мы – попадаем в тон.
А остальные – нет. Ну не дано! Слуха нет.
Так что – верь себе!

Однажды Послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила…

Однажды послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл моей жизни?
– А в чем смысл жизни пальца на твоей руке?
– О, Многомудрый! Как же может быть свой смысл жизни у пальца на руке! Он же часть моего тела!
– Вот видишь! – сказал Лё Ше, – какой же смысл может быть в твоей жизни, если ты – часть тела Вселенной?
– Это что же, – спросила послушница Дже, я подобна бессмысленному пальцу?!
– А то! – сказал Многомудрый и закрыл дверь своей кельи.

Однажды послушница Дже потеряла смысл жизни. Пришла она на берег реки и подумала:
– Может, утопиться?
Тут как раз мимо шел Многомудрый Лё Ше и послушница Дже спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной: надо ли топиться, когда теряешь смысл жизни?
– Не надо, – ответил Лё Ше, – ибо утопившись, ты не найдешь смысла жизни, а обретешь смысл смерти.

Однажды послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл жизни?
Ничего не ответил Великий.
На другой день Послушница Дже снова пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл жизни?
Ничего не ответил Великий.
На третий день Послушница Дже снова пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
– О, Великий! Ответь мне, недостойной – в чем смысл жизни?
– Твоей или моей? – сказал Великий.
– Ну, моей!
– Задавать вопросы.
– А твоей?
– Не отвечать на них.

Однажды Послушница Дже пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О, Великий! Ответь мне, недостойной — что есть милосердие?
Ничего не ответил Великий.
На следующий день послушница Дже опять пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О, Великий! Ответь мне, недостойной — что есть милосердие?
Ничего не ответил Великий.
На третий день Послушница Дже снова пришла к Многомудрому Лё Ше и спросила:
— О, Великий! Ответь мне, недостойной — что есть милосердие?
Ничего не ответил Великий.
Вздохнула Послушница Дже и ушла со словами:
— Не приду больше…
А Многомудрый Лё Ше сказал ей вослед:
— Вот оно, милосердие…

…и конечно же, вы сразу вспоминаете Франсуазу Саган!

Кире – с благодарностью за навязанное чтение!

…и конечно же, вы сразу вспоминаете Франсуазу Саган!
Кого же еще?
Обе – француженки, обе – талантливые писательницы, обе пишут о любви…
О любви…
Не-ет, Анна Гавальда – совсем не Франсуаза Саган!
В ней нет такой горечи и душевной опустошенности, безнадежности и отчаянья – это не ледяная речная вода, в которой слишком мало солнца, нет! Это – теплая и нежная водичка бассейна, где так приятно поболтать босыми ногами, попивая вино из бокала с солнечным зайчиком и напевая что-то легкомысленное… Читать далее →

ВОЗВРАЩЕНИЕ В БРАЙДСХЕД ИВЛИНА ВО

знать и любить другого человека –
в этом и есть корень всякой мудрости…

Этот роман – о любви.
О любви, которая живет в душе, а не в чреслах. Мы тоскуем по ней, ищем ее и, не находя, утешаемся на смятых простынях, ублажая свое вожделеющее тело чужой плотью, в то время как наши одинокие души тщетно стучатся в одну и ту же запертую дверь. Каждая – со своей стороны.
«…может быть, всякая наша любовь – это лишь знак, лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас многими; может быть, ты и я – лишь некие образы, и грусть, посещающая нас порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках, тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за поворотом, так и не подпустив к себе…»
Может быть…
Этот роман – о силе и слабости, о вере и верности, о надежде и отчаянии. О юности и зрелости. О потерях и обретениях.
Открывая книгу, словно отворяешь тяжелые ставни – в полутемную комнату врывается ликующий свет июньского полдня, ароматы таволги и медуницы, звонкие трели птиц, жужжание пчел, яркие краски цветущих садов Оксфорда…
Студенческие пирушки и чудачества, конспекты и попойки, поездки на чужом автомобиле, вино с земляникой под сенью раскидистых вязов…
И первая любовь.
Себастьян – покупающий серебряную щетку для волос своему плюшевому мишке Алоизиусу – для того, чтобы грозить ему щеткой, когда он расшалится.
Себастьян – отправляющийся в полночь любоваться плющом в ботаническом саду.
Себастьян – обаятельный и загадочный, простодушный и эксцентричный, одинокий и безвольный.
Себастьян и Чарльз…
Обоим – по 19 лет.
«На ощипанном овцами пригорке… мы раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь – Себастьян, глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем, как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый не единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался с ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы…»
Нет, это совсем не то, о чем вы, может быть, подумали.
Это не та любовь, которая, что греха таить, имела место под крышами мужских учебных заведений Англии, что подвергалась остракизму и преследованию со стороны закона и церкви.
Нет.
Это та любовь, которой нет названия в нашем языке, и поэтому мы стыдливо прикрываем бушующие в душе чувства школьным словом «дружба».
«Свирепей дружбы в мире нет любви…» – это сказала Белла Ахмадуллина.
«Любимая» подруга, «лучший» друг – кто из нас не сотворял себе кумира? У кого не было страстной дружеской привязанности к существу одного с тобой пола, привязанности, не отягощенной никаким чувственными притязаниями?
У вас? Не верю.
Потом, спустя много-много лет, Чарльз полюбит сестру Себастьяна Джулию и поймет, что Себастьян был предтечей – «в нем любил он Джулию в далекие аркадийские дни.
Et in Arcadia ego…
«– Звучит не слишком-то утешительно, – сказал Джулия, когда я попытался ей это объяснить. – Откуда мне знать, что в один прекрасный день я не окажусь кем-то еще? По-моему, это удобный предлог бросить бедную девушку».
Ивлин Во пишет длинными периодами – одно предложение растягивается строк на двадцать, за ним следует несколько коротких, отчего чувствуешь себя, словно на океанских волнах: слова укачивают и заколдовывают.
Хотя эта книга о любви, не ждите эротических сцен – Ивлин Во писатель английский, сдержанный и целомудренный в описании чувств и страстей, он умеет так описать любовную сцену, что…
Да что зря говорить!
Вот Чарльз и Джулия на пароходе: «Медленно, с трудом пробирались мы с кормы на нос, подальше от хлопьев сажи, летевшей из дымовой трубы, и нас то бросало друг к другу, то начинало растаскивать в разные стороны, и руки наши напрягались, пальцы переплетались, и мы останавливались, я – крепко держась за поручни, она – за меня; и снова толкало друг на друга, и снова тянуло врозь; и вдруг, когда пароход особенно круто завалился на борт, меня швырнуло прямо на нее, я прижал ее к борту, схватившись за поручни руками, и она оказалась заперта с обеих сторон; и так мы стояли с ней, пока судно, замерев на какие-то мгновенья, как бы набирало силы для обратного броска, стояли, обнявшись, под открытым небом, щека к щеке, и волосы ее бились на ветру и хлестали меня по глазам; темный горизонт клокочущей воды, здесь и там подсвеченный золотом, остановился где-то высоко над нами, потом пошел, понесся вниз, и прямо перед собой сквозь волосы Джулии я увидел широко распахнутое золотое закатное небо, а ее прижало к моему сердцу, и мы повисли у борта на моих неразжатых руках, все так же щека к щеке.
И в эту минуту, когда я чувствовал ее губы у своего уха, а на лице ее теплое дыхание в соленом холодном дыхании ветра, она сказала, хотя я и не произнес ни слова: «Да, сейчас», – и, когда пароход выровнялся и качка на какое-то время утихла, Джулия увела меня вниз.»
Шторм кончился, любовь не удалась…
«О Господи, – сказала Джулия, – где же нам, сиротам шторма, прятаться в хорошую погоду?»
Хорошей погоды выпало маловато.
Продолжая читать, не сразу замечаешь, как меркнет ясный день, жухнут листья – жизнь героев постепенно выцветает и превращается в черно-белую фотографию, пожелтевшую от времени.
Бледный снимок памяти.
…птиц не слышно боле, не льется дивная небесная лазурь на зеленеющее поле…
Вместо июньского полдня – пасмурное военное утро.
Двадцать лет спустя Чарльз – друг Себастьяна, возлюбленный Джулии, художник, офицер, капитан третьей роты – возвращается в Брайдсхед, ставший военным лагерем.
В доме разместился штаб бригады…
А няня Хокинс все еще жива, надо же! Сколько же ей лет? Себастьян совершенно спился…
Себастьян?
Юноша с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов?
Кто может себе представить, какие страдания испытывает человек с таким увечьем, как у него, – лишенный собственного достоинства, лишенный воли…
Себастьян совершенно спился, стены и камины в доме зашили досками, Джулия пропадает где-то в Палестине, какой-то олух проехал прямо сквозь живую изгородь и снес кусок балюстрады, а в фонтане полно окурков…
Дыра хуже этой нам не попадалось, – сказал батальонный.

Сознание есть способность порождать еще большее сознание
М. Мамардашвили
Я читала эту книгу, пользуясь методом Фазиля Искандера, мальчишкой выменявшего у приятеля том сочинений Гегеля (чуть ли не на «Таинственный остров» Жюль Верна!). Он тогда еще не знал, что Гегель – автор, трудный для понимания, поэтому понимал почти все. Он открывал гегелевский текст на какой-нибудь цитате и обчитывал вокруг нее, стараясь особенно не удаляться от этого спасательного круга.
Вот так и я читала произведение Александра Секацкого – благо цитат в нем поболее, чем у Гегеля! Книга эта вовсе не о тяжелых буднях международных террористов, как можно было бы подумать, судя по ее названию – «Сила взрывной волны». Не-ет, это – страшно сказать – философское сочинение!
Читать книгу Секацкого трудно, хотя автор очень старался писать доступно и популярно. Так и представляешь, что собратья-философы в академических шапочках, спустившись со своих башен из слоновой кости, пинают ногами бедного автора, обвиняя его в профанации, деградации, деноминации…
Нет, последнее, кажется, не к месту.
Боюсь только, что представления о доступности текста для понимания у нас с Александром Секацким весьма разнятся – к моему глубокому сожалению, потому что пришлось напрячься как никогда, дабы вникнуть, осознать и оценить глубину мысли, широту начитанности и блеск остроумия автора! Главное – дочитать до середины, дальше как-то легче: то ли автор поубавил философического накалу, то ли читатель притерпелся. Нет, конечно, и я не зря ела в университетском буфете сосиски с зеленым горошком: и о Фрейде слышала, и Ницше почитывала! Правда, время от времени я путаю Гегеля с Бебелем, а Бебеля с Бабелем, и по сей день пребываю в уверенности, что Кьеркегор – персонаж трилогии Толкиена «Властелин колец» (кстати, Толкиен – один из любимых у Секацкого, судя по обилию цитирования!)…
В общем, не бабское это дело – философия!
Но все-таки я прочла эту «Взрывную волну». Читая, преисполнилась самоуважения и гордости – вот я какую философию осилила, и даже что-то поняла! Такой кайф, когда, наконец, поймешь, что же автор хотел до тебя донести!
Вот, к примеру: «овеществление представляет собой разновидность отчуждения и в движении Абсолютного духа является всего лишь моментом; природа есть не что иное, как инобытие Абсолютного духа, снимаемое самодвижением к конкретности понятия…»
Понятно?
Чисто конкретно?
Разгадываешь, как кроссворд, и жалеешь, что плохо учился в свое время…
Хотя…
В мое время философия была совсем не такая, а марксистко-ленинская!
Так вот, прочла я книгу эссеев Секацкого, хожу и всем пересказываю, вот и вам собираюсь пересказать…
Нет, не буду, не пугайтесь! Но пару слов скажу – уж очень меня зацепила эта книжка.
Чем же?
Прежде всего – самой манерой изложения, когда высокий штиль соседствует чуть ли не с жаргоном, а цитата из какого-нибудь… ээээ… Жака Деррида (кто это?!) заканчивается фразой из кинофильма «Киндза-дза».
В общем, развлекая – поучай.
Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые. Секацкий бросил свои камешки в наш пруд – круги расходятся. Так о чем же камешки?
Обратимся к оглавлению (путь ленивого критика):
Тайна Кащея Бессмертного
Диверсионно-подрывная миссия художника
Метафизика шпионажа
О Духе Воинственности
Современность как опыт коллективных галлюцинаций
Новые сведения о фетишизме
Слово о паровозе…
Достаточно?
А, еще вот это мне очень нравится:
Постгенитальная сексуальность и европейская цивилизация!
Ну как, ясно, о чем книга?
Не-ет?
Да быть того не может!
Вот это эссе, которое про Кащея – это, между прочим, о судьбах интеллигенции и об ее отношениях с властью; а слово о паровозе… это – слово о паровозе!
Нет, так не пойдет…
Придется углубиться!
Углубимся мы в эссе «Ситуация новой софистики». Его первая часть называется «Длинная Дудочка» и посвящена целям и устремлениям современного Универсального Автора.
Что же такое Длинная Дудочка?
Это инструмент современного автора, заботящегося о том, чтобы он был понят своею страной, а не прошел по ней стороной, как проходит косой дождь. Автора, которому некогда ждать, пока его стихам – как драгоценным винам – настанет свой черед: «благородные вина в темных погребах превращаются в уксус: при этом число вкушающих эти тонкие напитки не стало больше, а количество профессиональных дегустаторов существенно уменьшилось; сама по себе «глубина чтения» есть личное дело читателя, за которое не полагается вознаграждение…»
Вместо того чтобы апеллировать к Вечности, к будущему Идеальному Читателю, Универсальный Автор берет на вооружение тактику удава Каа, гипнотизирующего и подманивающего бандерлогов.
Тут-то и нужна Длинная Дудочка, чтобы «достать» читателя здесь и сейчас – схватить на лету за рукав, заставить слушать и – ближ-же, ближж-жже – заворожить, как факир завораживает змей…
«Я есть автор живых, а не мертвых, – заявляет Универсальный Автор – будьте умны моим умом, вожделейте моими чувствами, и этим воздадите мне сторицей, сами того не подозревая».
Среди мастеров хорошо играть на Длинной Дудочке Секацкий называет Борхеса и Павича, Линча и Спилберга, Гигерича и Бодрийара (понятия не имею, кто эти двое последних… а-а! философы!)
Ну вот, примерно так.
Для затравки.
Для того чтобы захотелось найти книжку, прочесть и обдумать – а во всем ли прав Секацкий? А так ли оно на самом деле? Действительно ли «модус авторствования», к примеру, «ассимилируется все большим числом субъектов»?
Ну, если судить по Самиздату, то да.
Нас тьмы, и тьмы и тьмы: «вирус авторствования, размножившись необычайно за последние два века, привел мир к состоянию всеобщей неутолимой графомании». И все мы пишем, говорим, бормочем, комментируем, критикуем, перебиваем друг друга… Шумим, братец, шумим!
Производим «белый шум» – «Морис Бланшо справедливо заметил, что со смертью последнего писателя на земле воцарится вовсе не тишина, как может показаться на первый взгляд, а ее противоположность – непрерывное бормотание, белый шум на сером фоне. Причина понятна: кого же теперь стыдится, если вымерли Писатели. Но столь же верно и обратное: только сильная книга сильного писателя способна произвести «тишину окрест» – остановить на какое-то время бормотание».
Я советую прочесть эту книгу всякому, претендующему на гордое звание Универсального Автора… ну ладно, просто на звание автора.
Секацкий заставит вас осознать скрытые побудительные мотивы вашего творчества и развенчает многие мифы – вот, например, миф о «писателе без влияния»: «настоящий писатель сидит себе в глубинке и несуетно творит; во избежание помех и подражаний он ничему не внемлет, никого не читает, а лишь прислушивается к своему внутреннему голосу – и создает оригинальное произведение…»
Не-ет, – говорит философ Секацкий, – не-ет, батенька! Дудки! «Писатель», который вообще мало чего читал или «не проникся», отнюдь не свободен от подражаний: «просто он подражает усредненному анонимному канону писательства, некоему набору общих мест – и в силу этого неизбежно банален».
Так что, братья (и сестры) писатели, наша главная задача – перефразируя дедушку Ленина – читать, читать и еще раз читать!
И тогда… может быть… мы и напишем… вполне вероятно… что-нибудь вполне достойное… создадим текст, «ставящий точку над пока еще невидымым «i» и производящий вокруг себя зону минутного молчания».
Удачи вам – говорящие в тишине!

Романы Ивлина Во

…так что вскоре их собралась большая компания, и из соседней палаты явился Саймон в веселеньком халате, и они ставили новые пластинки, а мисс Рансибл под одеялом двигала забинтованными руками и ногами в негритянском ритме…

Проза Ивлина Во похожа на легкое светлое вино – ароматное, веселое, но с чуть заметной горчинкой. Ты пьешь, не задумываясь, но уже после второго бокала начинает казаться, что горечь усилилась. В конце концов ты сидишь, роняя слезы в оливье и сокрушаешься о тщете всего сущего, ибо – что есть человек?
Мерзкая плоть…
Пригоршня праха…
Именно так и называются романы Ивлина Во. Поначалу сюжеты их кажутся почти водевильными, а герои – прямыми родственниками персонажей Вудхауса, всех этих Фредди, Китти, Эрни и Лотти, главная беда которых – недостаток ума или денег. Или того и другого одновременно.
Да и время у Вудхауза и Ивлина Во практически то же самое – маленький островок тишины и мира между двумя великими войнами.
Светская суета с легким оттенком безумия: званые обеды и бульварные газеты, интрижки и романчики, автогонки и киносъемки, неоплаченные чеки и невозвращенные долги, помолвки и разводы, дирижабли и фокстроты…
Летчики-пилоты, танки-пулеметы…
Вдребезги пьяный майор, пьющий на брудершафт с бывшим королем Руритании; премьер-министр в объятиях баронессы Иосивара; отец Ротшильд, одолживший чемодан у французского лакея; Непорочность, потерявшая свои ношеные крылья и миссис Оранг, читающая проповедь в курительной парохода, приближающегося к Дувру…
Незабвенная мисс Рансибл, бесцеремонно обысканная таможенниками – «Ой, если б я могла вам рассказать, что они там со мной делали!»
В общем, весь Цвет Нашей Молодежи.
Но потом видишь, что автор железной рукой поместил картонных и бумажных героев в настоящую жизнь, где они страдают, льют слезы – «Ты, надеюсь, не воображаешь, что это настоящие слезы?»…
…льют слезы, проливают кровь и умирают – совсем как живые люди. Водевиль оборачивается драмой. Но это – английская драма: челюсти крепко сжаты, нижняя губа не дрожит. О разорении говорят – улыбаясь, умирают от любви – иронизируя, а стреляются – одевшись в парадную форму и начистив ордена.
Вечеринка над пропастью.
Пирушка во время…
…нет, не Чумы.
Инфлюэнцы.
А от этой Инфлюэнцы, между прочим, вымерло пол-Европы.
Так что – все всерьез, хотя и понарошку: леди Бренда скучала, поэтому она решила завести роман с Джоном Бивером, и роман этот завел ее настолько далеко, что она забыла обо всем на свете, и когда ее маленький сын Джон-Эндрю погиб глупой случайной смертью, упав с лошади, она…
Услышав печальное известие, она решила было – погиб Джон Бивер.
Ее муж Тони при разводе не дал ей денег и любовник не смог на ней жениться, потому что своих денег у Джона Бивера отродясь не бывало, и поэтому он уехал с матерью в Америку.
А Тони умер в Бразилии – с ее именем на устах, между прочим.
Так что она очутилась на ярком солнечном свете совсем одна…
И вышла замуж за Джока Грант-Мезиса.
Об этом публику своевременно оповестили бульварные газеты, поместив сообщение о свадьбе (леди Бренда была чудо как хороша в своем платье от Пакена) среди прочих новостей, причем журналист сокрушался, что «лондонский сезон в прошлом понимании отжил свой век; теперь все слишком заняты, и довоенные обычаи отходят в прошлое; теперь не устраивают больше балов, а развлекаются с меньшим размахом, зато без передыха…»
– Это же заболеть можно, – сказала мисс Рансибл и, что редко с ней случалось, попала в точку.

«…для того, кто исполнил свой долг читателя, то есть определил по скудным, там и сям оброненным нашим намекам полный объем и очерк личности, расслышал в глуховатом нашем шепоте живой голос героя;
усмотрел без всяких даже наших на то указаний черты его лица и понял без единой нашей подсказки все его мысли – а для него-то мы только и пишем, – для такого приметливого читателя совершенно ясно, что…»

Я дочитала «Орландо» Вирджинии Вульф, и душу мою охватило странное чувство… Может быть, это острый приступ болезни, давно уже овладевшей моим организмом и обостряющейся всякий раз, когда мне доводится читать нечто прекрасное и совершенное – «ведь когда болезнь чтения проникает в организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная жертва его начинает писать…»
Читать далее →