маленькая литературоведческая фантазия

В десятый раз включая телевизор и натыкаясь на знакомую компанию Гумберт, Лолита…, Блонди не выдержала и публикует рецензию на роман Набокова автора Юлии К.

часть 2
«Вот она — свобода:»

«Я — Никто. А ты — ты кто?
Может быть — тоже — Никто?
Тогда нас двое. Молчок!
Чего доброго — выдворят нас за порог.

Как уныло — быть кем-нибудь —
И — весь июнь напролет —
Лягушкой имя свое выкликать —
К восторгу местных болот».

Эмили Дикинсон не следовала советам Хаггинсона. Всем, кроме одного: Поэтесса так и не проявила желания быть напечатанной. Тем не менее, семь ее стихотворений вышли еще при жизни, но вышли: а) анонимно, б) без гонорара и в) против ее желания. В письме к Хиггинсону Эмили писала: «Я улыбаюсь, когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль мне так чужда — как небосвод Плавнику рыбы — Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя Собака откажет мне в своем доверии — вот почему — мой Босоногий Ранг лучше». Мало того, отношение к публикации стихов у Дикинсон носило более чем принципиальный характер. Недаром она называла книгоиздание «аукционом человеческого ума», творчество для нее было высшим таинством, а разве за таинство можно брать деньги, а уж тем более зарабатывать им на жизнь, как шитьем сапог?

Читать далее →

Эмили Дикинсон — гениальная дилетантка

часть 1
«— «И смерть меня не остановит» — чудесное стихотворение.

— Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.

— Переписываете кого? — ляпнул я…».

(Р. Брэдбери «Лучшее из времен»)

Думаю, ни для кого не секрет, что «коэффициент полезного действия» женской поэзии чрезвычайно низок. Я специально употребил столь грубый технический термин. Ведь общее количество поэтесс (по крайней мере, за последние два века) не намного уступало количеству поэтов-мужчин. Мало того, само слово «поэтесса» давно приобрело в литературной критике несколько пренебрежительный оттенок — недаром лучших представительниц «Парнаса» все-таки предпочитают именовать в мужском роде — поэтами.

Читать далее →

Я тут, формы ради, старика Сэллинджера почитывал, эту, надоевшую всем, как вопль резаной свиньи, «Над пропастью во ржи». Я вообще-то больше рассказы его люблю. Да и кто его рассказы не любит – подставляйтесь: плюну в глаза. И лучше не подставляйтесь: желающих плюнуть протянется очередь от Песильванского вокзала до Южного выхода в Центральном парке. Это тот самый, где утки куда-то деваются с пруда. Холдена дело это, похоже, сильно интересовало, а мне как-то пофигу: улетели они или же на голубом грузовичке укатили под надписью «Живая рыба». Не, реально, а в чём их возить? В автобусе – на сиденья нагадят, в тачку не вместятся. А цистерна всё одно свободная, когда пруд замёрз. Или, считаете, америкосы тоже с пешнёй и донками — на полёдный лов в валенках с калошами? – Сомневаюсь. Да оно, честно, и фиолетово: цистерночка синяя или же Иллинойский скорый. Мне интересней другое: с фига ли он к мистеру Антолини назад с вокзала не вернулся…
Ну, если без околичностей, то скорее всего Антолини — пидор, ну не ясным же профилем Холдена любоваться он в спальню к тому явился. Это ежу понятно, женщинам-то в особенности: если спишь у знакомых,и тебе вдруг на лоб руку кладут, скорее всего минуты две спустя рука та го-ораздо ниже лба окажется. Если только знакомые не позвонили твоей маме, но и тогда она, конечно, смеряет температурку, но уж потом ка-ак размахнётся, да даст: — Дома ночуй! …Опять же значительно ниже лба.
Словом, валить тут надо было, конечно,немедленно: или же Антолини, желательно обоих, или – от них.
Колфилд выбрал второе. Возможно, ствола под рукой не было, тогда понятно, но вот потом… С фига б не вернуться к грёбаному Антолини, и не выспаться там как следует: голубого раз окоротил, — всё. Да и в конце-концов, в конце любой стрит можно спокойно у встречного ниггера купить по дешёвке ствол: 8 долларов и 65-ти центов в ценах 50-х хватало с лихвой, еще бы осталось.
(В магазины — нет, ночью амеры-оружейники не работают, да и шестнадцатилетнему реальному пацану в США еще пять лет на стрелках пикой махать, пока не прозвонит совершеннолетие.)
Какая же это свобода, когда пацан без ствола и не может рассчитаться? И что с того, что умному Антолини до смерти надоела его старая, по выражению Холдена «на сотню лет старше его жена», с которой и живёт-то, потому что богатая, медленно спиваясь при этом. Мне, лично, нисколько гнойного не жалко, а вот Холден пожалел и не поехал назад на разборки со стволом, которого у него не было. Возможно, он не хотел валить и лифтёра, который, как мы помним, не впускал Холдена, на фига лишний труп, а по пожарке пацану, ясно, в падлу подняться. «Брату – 2» не в падлу, хотя и повыше, но там шло о бабках. А тут чисто разборки по понятиям, вот и не поехал
…-«бы» — надо тут добавить. «БЫ», и это надо обязательно понимать, в чём и прикол: Холдену забил на алкопидара с его богатой «мамочкой», не нужны были Холдену бабки, (иначе он, чем сдавать за двадцатку девяностодолларовую пишущую машинку в комнатке в конце коридора в Пэнси, просто вытряхнул бы из богатенького козла недостающую сумму. Один хрен – на ноги падать.)
— Но нет, – не бабки и не разборки интересуют пацана, и пацана, как мы видели, не торпеду, какую нибудь, не бычка натестостероненного, — нет, пацан тонкий, рефлексирующий , думающий бля, вот в чём закавыка, думающий! Так о чём же он думает?
А думает он…
– Ээ-е-е, тормозим!.. Остыньте. То, что он сестрёнке Фиби втирал перед тем как черепа их на флэт завалились, то, что по учебникам двенадцатым кеглем сто раз прописано, этот набивший оскомину отлов заплутавших малышей над «…пропастью во ржи» — гониво, чисто! А представьте, вы влезли домой, стремаясь: родаки-то вот-вот нагрянут, а тут приставала-сестренка лезет со своими глупостями… — А? Тут что угодно сплетёшь лишь бы отделаться…
Не, не спорю,- говорено, правда, говорено, и за базар пацан на всём протяжении 160 страниц классического варианта (М., «Худ.лит.», 1983 г., синяя, с предисловием Мулярчика) мазу тянет, вот только истину Джером. Д. Сэллинджер размазал манною кашей по всему массиву повествования, отдав должное как эксплицит.., так и имплицитно выраженным смыслам. И мы попробуем смыслы эти, как золото с ворованной платы, вытопить и собрать.
Итак: пацан собирается ловить малышей над пропастью во ржи. Если вспомнить постоянную эрекцию шестнадцатилетних, поневоле задумаешься: а фига он их там, ну, это, ловит… Однако: вспомним прокинутого алкаша, и — базары излишни. Ибо, «если человек- г, то на нём муха.» А мухи нет: текст написан в форме внутреннего монолога героя, а внутри себя человеку незачем врать. И, наконец, Джером Д.Сэллинджер мастер мастеров текста, десятый дан, и вот, кабы герой его вдруг да зашустрил на козе, то базар бы просек, и маякнул. Но – шухера нет. Всё чисто.
Далее: Холден — зуб. Помните Джеймса Касла, мальчика, выпрыгнувшего из окна в Элктон-Хилле, после того, как школьные отморозки, очень похожие по описанию на киношный образ бригады Драко Малфоя (мисс Джоан К.Роулинг тоже откуда-то берёт свои образы, обширно гребёт, а то где ж их придумать на 275 усл. печат. листов контрактного текста?), опустили его, как урла по русским пресс-хатам? Касл не стал жить, выкинулся из окна, но не забрал свои слова обратно. Так вот, Холден так же ни разу не забирает свои слова. Неизменно ловит по чайнику, (от Стрэдлейтера, от Мориса-лифтёра , что немало для пары дней повествования,) но ни разу не косорезит, с базара не съезжает. При этом — не мазохист. Что нам не стоит доказывать, ибо очевидно читающим, а прочих и не звали.
Далее: Холден умён. Чисто умён. – Кто поспорит?
Далее: Холден всё время в движении. Прикиньте: сквозной образ пацана, с кучей ненужного ему фехтовального хлама блуждающего по сложнейшим петлям Нью-Йоркской подземки, чтобы, в конце-концов, потерять всё на одной из станций, потерять вместе с целью движения — дублируется всей траекторией чисто текста. Он всё едет, едет, как под землёю заплутав, сходит на той или иной станции, аскает у попутчиков маршрут, но Юнга или Сократа нет а прочие гонят, либо заняты своими мыслями. Можно постулировать в образе героя — образ подземной реки, движущейся, возможно стремящейся наружу. Стикс ли она – вопрос уместный, ведь в повествовании два жмурика. Алли, писавший стихи на рукавице для гольфа и тонкорукий Касл. Да и сам Холден мечтает «оседлать атомную бомбу». Так что вполне возможно, что Холден и движется по течению подземной реки, разделяющей мир живых с миром теней.
Мы не станем за уши тянуть сюда визжащих и лягающихся Аргусов: если кто их увидел в образах лифтёров, это личное дело. Но хитрых Харонов, которые возят пацана от тёрки к тёрке – море.Это кэбби. Таксисты. Только деньги они берут пока не с глаз Холдена, а из его кармана. Впрочем, быстро пустеющего.
Ежу понятно: Д.Б., братец-сценарист с «ягуаром», подогреет брата, но это же не навсегда. Словом, приближается час полного «П», как сказал бы Пелевин, и тут – Холден наконец базарит о главном, самом основном с малеткой Фиби, сестрёнкой, перед тем, как посадить её вдругоряд на бурую лошадь с карусели. Он подписался: «вернётся домой». Он не уедет.
Всё. Кольцо замкнулось. ТОчнее кольца: автор, тиская рОман, многократно страхуется, чтобы не позникло непоняток, а было всё по закону. А если есть сомнения, вспомните, что именно ловила Фиби, катаясь по КОЛЬЦУ на лошадке?
Она ловила ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО, и вряд ли её тут её интересовали Новгород, а потом Суздаль…
Она, растущая женщина, осаживала имевшего рядом с нею место, мужчину, не давая ему утечь навсегда в пропасть, в ничто. (И пидоры бывают правы). Осаживала, покудова, брата. — Ловила его, катаясь. И преуспела. Пока.
Вот наконец и ответ: ловит «над пропастью во ржи» не мужчина, а женщина. Мужчина артикулирует тему, но исполнять её женщине. В основном методом «кольцевания». А мужчина до конца дней своих останется водой между миром живых и мёртвых, а если кольцо зажмёт слишком узко, останавливая движение, достанет искомый ствол, и — готов новый жмур.
Но это уже дальше : «Хорошо ловится рыбка бананка». Всё тот же Дж.Д.С…
Вот, для того, чтобы всё, нами описанное, узнать и не вернулся с вокзала со стволом чисто пацан Холден. Шоб я сдох.
Алексей УМОРИН

КАК БЫ… Роман Ольги Славниковой «2017» (Букер 2006)
Видите, Балаганов, что можно сделать
из простой швейной машинки Зингера?
Небольшое приспособление –
и получилась прелестная
колхозная сноповязалка.
И.Ильф и Е.Петров
Золотой теленок

Нет, нет! Ни о какой швейной машинке Зингера и речи быть не может! Перед нами – несомненно ручная работа, тщательная, ювелирная, выполненная изящными женскими ручками с отточенным маникюром. Вышивка бисером – или нет! – мозаика, составленная из блесток, мелкой каменной крошки, разноцветных бусинок и бисеринок – где осколок изумруда соседствует с матовой крупинкой яшмы, а блеск золоченой пайетки затмевает приглушенное сияние самородной золотинки. Любуясь сверкающей мелочью, как-то выпускаешь из виду всю картинку в целом. Приглядевшись, понимаешь, что ее КАК БЫ и нет – все распадется на мельчайшие декоративные пазлы.
Автор смело соединяет в одной мозаике сказы Бажова (Каменная девка, Великий Полоз и прочая горнорудная экзотика) с желтогазетным фельетоном о жизни светской тусовки, фольклор хитников со статьей политолога, щедро присыпав метафорами и сравнениями – настолько щедро, что у читателя возникает тягостное ощущение прогулки по лесу, наглухо заросшему ежевикой: и я годы вкусные, и пройти никак нельзя!
Любимые авторские слова: КАК БЫ, СЛОВНО, БУДТО, ТОЧНО, ПОХОЖИЙ НА… – они пасутся стаями на любой странице. Такое ощущение, что для создания одного образа автору необходимо сослаться на другой образ – каждый предмет или явление не существуют сами по себе, но отражаются в другом предмете или явлении, множа до бесконечности количество отражений и ослепляя ртутным блеском стекла.
Вот урожай, собранный на ягодной поляне одной только одной страницы, где растет «неказистая, с ягодами В ВИДЕ узелков, но удивительно ароматная лесная клубника», где «декоративная скала с россыпью галки ПОХОЖА НА разбитую копилку», а «от скалы, дойдя до предела сужения, СЛОВНО БЫ вновь расходятся во всю пространственную ширь водные, земляные, каменные круги», и где растет береза «СЛОВНО БЫ украшенная, в дополнение к своей плакучей гриве, новогодним елочным дождем»!
На следующей странице мы находим «КАК БЫ заплесневелые булыжники с малахитовыми корками, покрытые черными окислами» и «ПОХОЖИЕ НА городской весенний лед кварцевые друзы», и попадаем в старую шахту, «ЧТО НАПОМИНАЕТ похороненную, полураздавленную камнем низкую избу» и куда ведет «дырка в земле, ПОХОЖАЯ НА беззубый и запавший старческий рот». Внутри – «холодные лиственничные крепи, шелушащиеся мертвой, СЛОВНО вываренной временем щепой», а звуки раздаются такие, «СЛОВНО кто вытирает ноги о сырую каменную крошку»…
Характерно, что перемена места прилагательных и прочих определений практически не меняет смысла написанного! Вот два абзаца – один из них авторский, другой – измененный.
Итак, что есть что:
«Между тем круглое летнее время, казавшееся бесконечным, как наполненный самим собой небесный купол, все-таки шло… Рабочие часы, проводимые без Тани в камнерезке, сделались ненужно тягостными: душа его словно ссутулилась, он замирал в стесненных позах над бесчувственными заготовками, перебирая бирюльки липкими пальцами, отчего камешки становились тусклыми, будто леденцы».
«Между тем бесконечное летнее время, казавшееся круглым, как наполненный самим собой небесный купол, все-таки шло… Рабочие часы, проводимые без Тани в камнерезке, сделались тягостно ненужными: душа его была стеснена, он замирал в сутулых позах над тусклыми заготовками, перебирая камешки бесчувственными пальцами, отчего бирюльки становились липкими, будто леденцы».
Маниакальное увлечение автора всяческими эпитетами и метафорами приводит порой к тому, что читатель начинает ощущать себя полным идиотом: так, автор заботливо объясняет нам, что у аквариума стенка стеклянная – а то вдруг, не дай бог, мы подумаем, что деревянная, а смятый стаканчик на столике летнего кафе – пластиковый! Как будто можно смять стеклянный…
Стремление автора «сделать красиво» заставляет его строить фразы сложным затейливым образом, вот, к примеру: Тамара «завидовала его васильковым глазам (сказать по правде, сильно уже попорченным усталостью, солью и кровью), притом, что собственная пара была настолько хороша, что писавшие Тамару художники, вопреки законам построения портрета, всегда начинали с глаз…»
Как вы, сразу поняли, о какой паре идет речь? Да о глазах Тамары, которых у нее, как и положено – пара. Очевидно, это надо было специально подчеркнуть, а то вдруг, опять же, читатель подумает, что героиня одноглазая!
Сюжет, очищенный от блесток и чешуи, прост, как рыбий скелетик. Герои встречаются на вокзале, причем читателю сразу ясно, что эта загадочная женщина, назвавшаяся Таней и неизвестно чем пленившая Крылова, связана с профессором Анфилоговым – о чем Крылов упорно не желает догадываться на протяжении сотни страниц. Между героями образуется некие тягостные любовно-мистические отношения, осложненные присутствием загадочного соглядатая (привет от М. Булгакова!).
При этом автор изо всех сил старается, чтобы повествование никак не напоминало пресловутый женский роман – свят, свят, свят! Никаких тебе сантиментов и сюсюканья, нежности и прелести, никаких, избави боже, эротических сцен! При самом воспаленном воображении трудно назвать эротической ту сцену (единственную, практически!), что происходит между Крыловым и псевдо Таней: «Соски ее были большие и мягкие, как переспелые сливы, на узком, немного осевшем животе обнаружился шрам, похожий на нитку вареной лапши. На коже ее, сопротивлявшейся губам «Ивана» мелкой сборчатой волной, то и дело попадались какие-то жгучие пятна, словно там было натерто аптечной мазью, словно она вообще была не очень здорова. В тот момент, когда «Ивану» удалось довести ее до первого слабого завершения, «Таня» глухо закашлялась, виски ее надулись и смолкли…»
Бр-р!
И чтобы завершить разговор о главной героине – вот ее описание, данное устами Крылова, страстно ее ожидающего: «Она поднимается по ступеням метро, роясь в сумке, висевшей на плече, напоминая курицу, решившую покопаться клювом у себя под мышкой…»
А в это самое время экспедиция профессора Анфилогова находит неимоверной ценности корунды, с ними же и погибоша посреди Рифейских гор, вдруг просиявших невиданной ранее страшной красотой. Причем автор, убоявшись собственной храбрости, отметает все разбросанные им самим намеки на мистический или инопланетный источник происходящих гибельных чудес, и дает сему простое житейское объяснение – тривиальная утечка неких отравляющих веществ.
Параллельно развиваются не менее сложные отношения героя с его бывшей женой Тамарой, с которой он никак не может расстаться, сочувствуя экономическим злоключениям этой новорусской бизнес-леди, все норовящей осчастливить его каким-нибудь бесполезным подарком.
На заднем плане в городе и стране потихоньку начинается и разворачивается – как гротескное отражение событий 1917 года – некая странная революция, разыгрываемая КАК БЫ двумя командами КВН – командой Белых и командой Красных, не отличающихся друг от друга ничем, кроме формы. Такое ощущение, что данная революция нужна автору только для того, чтобы свести Крылова с крайне необходимым по сюжету программером. А в остальном, все существуют сами по себе: революция – отдельно, герои – отдельно. В конце сюжет закольцовывается, как змея, укусившая себя за хвост: тот же вокзал, та же экспедиция, туда же и за тем же.
Так за чем же? Что движет героями, что заставляет их мучаться, страдать, томиться? Ответ прост – ДЕНЬГИ! Люди гибнут за металл, а в данном конкретном случае – за кристалл!
Тема денег проходит сквозной ниткой через все повествование. Крылов считает, что борьба за женщину есть борьба экономическая. За мужчину, кстати, тоже – именно поэтому он так сопротивляется «скромному обаянию» Тамариного богатства и не пускает его в свою отдельную жизнь. Великая любовь его к «Тане» оборачивается денежным фарсом – к концу повествования, соответствуя авторскому закону зеркальности и закольцованности, «Таня», бывшая до сего момента как бы негативом Тамары, живущим в зазеркалье, обретает немерянное богатство и вместе с ним реальность, превращаясь в ту же Тамару. Таким образом, Крылов возвращается к тому, с чего некогда начинал.
Тамара, вызывающая несомненное авторское сочувствие, выглядит наиболее живой в этой компании призраков, живущих ненастоящей жизнью. Ее НАСТОЯЩАЯ жизнь меряется только деньгами. Она – элита общества, все остальные – масса социальных идиотов. Богатая, успешная, «радикально омоложенная», имеющая ВСЕ, «но соединенная с этим «всем» единственно правом собственности», она добровольно несет крест женского одиночества как наказание за единственную измену Крылову.
Именно ее устами автор излагает кощунственную правду нового времени: «гуманизм закончился», «главная тайна нового дивного мира… в ненужности основной массы населения для экономики и прогресса». А кто, как вы думаете, виноват в происходящем абсурде? Правильно: «главная причина идиотизма этого мира – в них, в этой массе социальных идиотов».
«Ненавижу так называемых простых людей» – говорит Тамара. Это – ненависть холеного богатства к ограбленной нищете. Профессор Преображенский, если помните, тоже признавался: «ненавижу пролетариат» – но то была ненависть уничтожаемого разумного мира к безумию наступающего хама.
Мир романа является территорией нелюбви. Никто никого не любит – любовь Крылова к «Тане» – это морок, наведенный Каменной девкой, любовь Тамары к Крылову – алчность собственницы. Не любит и автор своих героев – за исключением, может быть, Тамары, этой современной Хозяйки Медной горы.
Только деньги – богатство, воплощенное в кровавом блеске корундов – имеет смысл, только оно движет миром, только оно ведет по жизни Крылова со товарищи – туда, где равнодушная природа красою вечною сияет.
Роман Ольги Славниковой – это КАК БЫ литература, имеющая такое же отношение к НАСТОЯЩЕЙ литературе, как портрет Джоконды, собранный из бумажных пазлов – к бессмертному творению Леонардо да Винчи. Он призван, очевидно, донести до массы социальных идиотов простую вечную мысль: без бумажки – ты букашка, а с бумажкой – человек. Бумажка – это денежка, и как ты ее заработал – в принципе неважно. Главное, что она есть.
Немного жаль авторского труда, облачившего эту короткую мысль в столь прихотливые одежды, украшенные сотнями стразов, вышивок бисером, бусинок и пуговиц, среди которых даже попадаются один-два подлинных брилланта и корунда.
Хотя… труд оценен по достоинству! Премия Буккера свидетельствует о том, что…
Да о чем же, собственно, она свидетельствует?
Может быть, о том, что сегодня, как говорит Тамара, «имеет смысл производить только то, что потребляется и спускается в унитаз».

Как сказать»батюшки!» по-английски
http://www.vestnik.com/issues/2001/1009/koi/miller.htm

Издательство «Глас» выпустило мою книгу прозы в английском переводе. Независимо поэт и переводчик Ричард Маккейн перевёл на английский сборник стихов и пригласил меня в Пушкинский клуб, который довольно давно существует в Лондоне и где регулярно происходят встречи с писателями из России. Презентация книги и чтение стихов по-русски и по-английски были намечены на 15 мая.

Я приехала в Лондон 3-его мая с тем, чтобы почти сразу отправиться в Шотландию, где на славистском факультете Эдинбургского университета должна была состояться моя встреча со студентами, изучающими русский язык. Но всё это я говорю не для того, чтобы рассказать о себе, а чтобы поделиться мыслями, связанными с этой поездкой. Если меня спросят, как всё было и как прошли встречи в Эдинбурге и Лондоне, я скажу: «Хорошо». Аудитория была, как англичане говорят, all ears. В нужным местах смеялась, в нужных хмурилась. Я имею в виду прозу. Но и стихи тоже слушали, затаив дыхание, что меня особенно удивило, потому что я слабо верю в перевод стихов. Нет ничего интимнее звуков. Перевод звуковой ткани невозможен. Возможна только полная замена одних звуков другими. Но если невозможен перевод звуков, то уж тем более невозможен перевод пауз, то есть той воздушной среды, в которую звуки помещены. А она (воздушная среда) не менее важна, чем значимые слова или восклицания типа английских «упс, ауч, вау» или русских «ой, ай, ах». В словаре наше «батюшки!» переведено как «good gracious!» Но разве это то же самое?

Понимаю, что сужу как профан, как человек, чей переводческий опыт ограничился переводом в студенческие годы нескольких стихотворений поэтов потерянного поколения (Rupert Brook, Wilfred Owen). Я перестала пытаться переводить, когда увидела, что меня непреодолимо тянет использовать оригинал для писания собственных стихов. Поняв, что происходит не совсем то, я бросила этим заниматься.

Другой язык — это не просто другой словарь и другая грамматика. Это другая вселенная, в чём я лишний раз убедилась, прочтя подаренную мне моими английскими друзьями книгу «Lost in translation». Написала её литератор и музыкант Ева Хофман, родившаяся в Кракове в 46-ом году и в тринадцать лет эмигрировавшая с родителями в Канаду, а позже в Штаты. У неё первой я прочла о трудностях врастания в чужую речь. Именно в речь, а не в жизнь, о чём и до неё многие писали. Она, конечно же, имеет в виду не языковый минимум, нужный, чтоб объясниться на улице или в магазине, а речь, необходимую для полноценной жизни и самоидентификации. У неё первой я прочла о трудностях рождения звуков при произнесении слов на иностранном языке. «Мой голос делает странные вещи. Кажется, он возникает не из тех частей тела, что раньше. Он рождается из горла — напряжённый, тонкий и матовый голос без модуляций, подъёмов и спадов, которые бывали раньше, когда он шёл из живота и через голову…». Вот она — нутряная связь с языком. Ева Хофман слишком тонка и требовательна, она слишком хорошо знает, что значит владеть речью, чтоб удовлетвориться её суррогатом. Вот как она пишет о диктате языка, о том, что в судьбоносные моменты жизни диктовал ей родной польский и не родной английский: «Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-английски. Да. Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-польски. Нет… Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-английски. Нет, не должна. Не могу. Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-польски. Да, должна. Любой ценой».

Язык — это психика, нервы, чувства, лимфа, кровь. Судьба. Поддаётся ли всё это переводу, то есть, замене? Всегда помню слова Маршака о том, что переводить поэзию невозможно. Каждый раз это исключение. А ещё кто-то сказал, что поэзия — это то, что осталось непереведённым в результате перевода.

Во время поездки я получила в подарок несколько стихотворных сборников. Вот один из них. Автор — сорокасемилетний шотландский поэт Кен Кокбёрн. Листаю изящно изданную книгу, читаю стихи:

I know the way.
Up and down — stairs.
To the front garden, and the back.
I know where to go when it rains.
I know what’s behind the wall,
round the corner, over the road.1

Мне нравятся эти стихи, хотя я осознаю, что воспринимаю их чисто внешне, оставаясь по сю сторону слов. Чтобы проникнуть вглубь мне не хватает именно того, о чём пишет поэт — интимного знания той среды, того «сора», из которого произросли стихи, знания тех подробностей («знаю, что за стеной, за углом, через дорогу»), без которых не чувствуешь себя дома ни в стране, ни в поэзии.

Когда-то я думала, что в моём невосприятии «виновато» отсутствие характерной для русской поэзии рифмы. Но вот читаю стихи другого современного поэта Ричарда Маккейна, того самого который перевёл мои стихи:

Oh, I have climbed the pinnacle
and stared at the void below,
have witnessed the many miracles,
that only love can bestow.2

Всё на месте — привычный размер, рифма, и всё равно я не проникаю внутрь стихов, оставаясь чужеземкой на той почве, на которой они родились.

Если даже на родном языке восприятие поэзии — процесс сложный и загадочный, то на чужом — и подавно. Какой уж тут перевод?

Тем не менее, поэты пишут, переводчики переводят, читатели читают. И даже получают удовольствие. У некоторых появляются любимые переводные стихи. И у меня в том числе. Стихотворение Рильке в переводе Пастернака — одно из моих любимых: «Я зачитался, я читал давно/ С тех пор как дождь пошёл хлестать в окно,/ Весь с головою в чтение уйдя,/ Не слышал я дождя…». Только не знаю чьи это стихи — Рильке или Пастернака. Но, может быть, это и есть путь: создавать не подобное, а другое.

Когда я по приглашению поэта Кена Кокбёрна пришла в библиотеку шотландской поэзии, там как раз шло занятие Открытого университета для студентов третьего возраста — то есть, для пенсионеров. Подобная практика — бесплатное или весьма недорогое обучение пожилых людей — получила широкое распространение везде на Западе. Люди, перестав заботиться о хлебе насущном, наконец-то могут вполне бескорыстно заняться тем, что им нравится: учить языки, историю, читать поэзию. Во время моего посещения библиотеки у них как раз шёл семинар по русской поэзии. На столе лежали сборники стойко популярного на Западе Евтушенко, а также Симонова. Я почитала свои стихи по-русски, Кен — в переводе. Слушатели во время чтения могли следить глазами за текстом по двуязычной книжке, которая в количестве пятидесяти экземпляров была специально подготовлена для моих выступлений. Некоторые просили прочесть особенно понравившиеся стихи дважды. Несмотря на моё к нему отношение, перевод зажил самостоятельной жизнью. Возник разговор о переводе. Мой муж прочёл по-русски «Горные вершины спят во тьме ночной» и сказал, что существует мнение, что лермонтовский перевод лучше оригинала. И тут кто-то из слушателей начал читать Гёте по-немецки. Другие принялись подсказывать слова, зазвучал целый хор голосов. «Не знаю, как по-русски, — сказал пожилой господин, — но по-немецки это прекрасно. Такие звуки, что, кажется, будто воздух дрожит».

Глядя на всё это, я испытывала смешанное чувство радости и досады. Радости от того, что весьма пожилые люди регулярно собираются вместе и с великим воодушевлением говорят о литературе, читают стихи. А досады от того, что наши старики вынуждены вести совсем другую жизнь. Им не до стихов. Как, впрочем, и людям помоложе. Вообще, в Англии и Шотландии я столкнулась с тем, чего давно не нахожу дома: там многие читают вслух — стихи или прозу. Мой немолодой друг, у которого мы с мужем жили в Лондоне, снял с полки клеенную-переклеенную любимую с детства книжку Поттер и принялся читать вслух сказку, которую знал почти наизусть. Читал, по два раза повторяя каждую фразу и приглашая меня разделить его восторг. «Вы только послушайте как это звучит! Только вслушайтесь!» Однажды он принёс и положил передо мной несколько сборничков своего любимого поэта Дилана Томаса: «Я хочу подарить Вам эти книжки». И Джон принялся читать стихи наизусть и из книг: «There is nothing left of the sea but its sound,/ Under the earth the loud sea walks…»3 . Он часто с наслаждением декламировал Киплинга, весьма активно посещаемую страничку которого, делает в интернете. Его дочери постоянно читают стихи своим маленьким детям. Наш знакомый из Ноттингема — историк и преподаватель университета — с удовольствием читал стихи по-немецки. В «самой читающей стране в мире» — в России — я давно уже не нахожу ничего подобного. Правда, и в Англии жалуются на то, что поэзией мало кто интересуется, что детям мало читают, что они почти не знают своей классики. Наверное, это тоже правда. Тем не менее тот же Кен Кокбёрн, являющийся сотрудником Шотландской библиотеки поэзии, рассказал, что библиотека сделала для школьников компакт диск, на котором современные шотландские поэты, помимо собственных стихов, читают классику. Неизвестно, велик ли спрос на этот диск, многие ли школы его заказали, но важно, что программа по созданию таких дисков существует. И хорошо, что поэты читают не только собственные стихи, но и старую поэзию.

Эдинбург весьма экзотический город. По улицам бродят ведьмы, которые не только весело пугают прохожих, но и невероятно красиво произносят разные колдовские заклинания. И при этом ещё делают свой маленький бизнес, ловко торгуя очередной книжной новинкой с рассказами про ведьм и ведовство.

А в другом месте мы оказались очевидцами публичной казни с пытками. На одной из площадей Эдинбурга милая девушка стегала длиннющим кнутом двух волонтёров из публики — отца и сына, которые вызвались испытать на себе средневековую экзекуцию. Они так вошли в роль, что, хотя бич пролетал на корректном от них расстоянии, пытались издавать звуки, похожие на вопли. Но меня не столько поразила казнь, сколько превосходная дикция юной экзекуторши, которая ещё до казни очень живо поведала разные исторические байки. Много ли в нашей стране массовиков-затейников (а ведь именно этим она занималась), так владеющих речью?

За две недели в Великобритании я особенно остро почувствовала, как мне надоел наш новояз с его «чисто-конкретно, типа того, озвучить и по жизни». Как хочется услышать настоящую русскую речь. Есть в России замечательная газета для школ «Первое сентября», которая, как сама, так и с помощью своих приложений, многое делает для того, чтобы вернуть стремительно исчезающую культуру. Но подобным изданиям противостоят куда более мощные силы — в первую очередь телевидение и радио. Я с ужасом смотрю на юных потребителей попсы, говорящих, жующих, целующихся, спящих с наушниками в ушах. Что с их душами? И есть ли у них душа? Или давно отлетела, не выдержав шумовой агрессии? Шум — тотальная проблема. В Англии тоже немало магазинов, особенно молодёжных, где гремит музыка. И всё же масштаб не тот. Улицы свободны от звукового мусора, которым полна Москва. Вас никто не имеет права поливать музыкальными помоями из окон и с балконов. А если кто-то и посмеет, есть возможность пресечь. Работает закон.

Перед началом моего чтения в Пушкинском клубе в зал забежал потерявшийся щенок, которого, как мы узнали из надписи на ошейнике, зовут Тоска (видимо, хозяева — любители оперы). Тоска весело обнюхала всех присутствующих, а присутствующие в свою очередь немедленно занялись устройством тоскиной судьбы. Никому и в голову не пришло прогонять собаку. Была одна объединившая всех забота — найти хозяев. Позвонили по трём указанным на ошейнике телефонам. Никого не было на месте. Сообщили на автоответчик телефон клуба. Где-то нашли поводок и, извинившись перед гостями за некоторую задержку и за то, что, вопреки правилам, телефон во время чтения останется включённым, начали вечер. Умный телефон позвонил только во время перерыва. Хозяева нашлись, и одна из ведущих вечера вызвалась отвести Тоску домой, благо дом был рядом. Правда, это заняло больше времени, чем она предполагала, и второе отделение пришлось начать без неё. Тем не менее, всё кончилось благополучно. Но я поинтересовалась, что пришлось бы предпринять, если бы хозяева не нашлись. Мне сказали, что самый простой путь — доставить собаку в полицию. Сочетание «собака — полиция» прозвучало для моих ушей устрашающе, но меня уверили, что в полиции прекрасно обращаются с животными, и найти хозяев или отвезти собаку в приют — прямая обязанность полицейских. И здесь работает закон. Вообще, нормально, как любят говорить в нашем ненормальном государстве, где полно не только бесхозных собак, но и бесхозных людей. Правда, музыки много, если то, что гремит и стучит на всех перекрёстках, можно назвать музыкой.

Когда я вернулась в Москву, меня часто спрашивали, как я отдохнула. Я не отдохнула, а устала — от выступлений, общений, перемещений. Если я и отдохнула, то от некоторых особенно назойливых свойств нашей жизни. Правда, отдыхать от них опасно. По возвращении трудно привыкать. Ведь возвращаешься из страны, где непрерывно говорят «thank you» и «sorry», в страну, которая встречает тебя в аэропорту ледяным: «Женщина, проходим».

«Во, жиды приехали», — услышала я в зале, где пришлось долго ждать чемоданов. Это разговаривали подвыпившие носильщики, которые тоже ждали наших чемоданов, собрав все имеющиеся в наличии тележки. «Откуда ты знаешь, что это жиды?», — спросил напарник. «Ясно, что жиды. У них по всему миру родственники и знакомые. Вот они и шляются». «А ты, случайно, не жид?». «Не, я с Кубани» «А какая на Кубани река?» «Дон» «Прости, Олег, — с трудом собирая слова, произнёс тот, кто оппонировал Олегу, — но Дон и Кубань — совершенно разные вещи». «Ты чего? — настаивал Олег, — Дон, конечно». «Прости, Олег, — продолжал оппонент, — но Дон и Кубань — совершенно разные вещи. Дон и Кубань — совершенно разные вещи. Ты уж прости, Олег…». Поняв, что разговор обещает быть долгим и трудным, я пересела в другой конец зала и развернула газету. Но и газета не стала утешением, поскольку я наткнулась на какую-то книжную рецензию, которая являла собой сплошные ужимки и прыжки, ёрничанье и желание задеть побольнее. Слава Богу, что захватила с собой из Лондона пятничный номер «Independent» («Независимой»), с приложением, в котором публикуется огромное число рецензий на спектакли, фильмы, концерты, книги. Их интересно читать даже тем, кто не смотрел спектакля, не посещал выставки, не слушал концерта. Нет, вовсе не все рецензии хвалебные. Много критики, но мотивированной и корректной. Пишет не «отвязанный» юнец (хотя у нас уже и не юнцы так пишут), а владеющий материалом профессионал. В Англии тоже полно таблоидов и жёлтой прессы. Но разница в том, что существует периодика, которая держит марку и ни при каких условиях не опустится до дешёвки. Есть пресса, где качество гарантировано.

Конечно, в стране, где тебе не гарантируют ни жизнь, ни здоровье, ни безопасность, качество прессы, может, и не самый главный вопрос, но дело в том, что всё взаимосвязано. И хаос в одном неминуемо порождает хаос в другом.

Часто вспоминаю узкую дорожку в Лондоне вдоль длинного канала, где мы однажды вздумали прогуляться. Оказалось, что это — любимая трасса велосипедистов. И каждый раз, когда мы делали шаг в сторону, чтоб пропустить велосипедиста, тот или благодарил или растягивал губы в благодарной улыбке. Мы уже совсем размякли от умиления, когда вдруг идущий нам навстречу молодой человек резко остановился и поднял голову. На парапете моста над нами сидела стайка милых мальчиков, которые развлекались тем, что смачно плевали на голову прохожим. Нам повезло, а молодому человеку не очень. «Нет, не надо умиляться, — подумали мы, — везде есть и хорошее и дурное, важно только, чего больше». Интересно, какие слова и междометия произнёс в сердцах пострадавший (а у него изо рта вылетало множество каких-то произносимых под нос шипящих и свистящих). Что в этом случае произнесли бы в России, гадать не надо. Это так же плохо поддаётся переводу, как стихи.

———————————————————————————

1 Я знаю дорогу.
Лестницу, ведущую вверх и вниз.
К саду перед домом и позади него.
Я знаю, где спрятаться от дождя.
Я знаю, что за стеной, за углом, через дорогу.

2 О, я поднимался на вершину
И смотрел на пустоту внизу,
Я был свидетелем многим чудесам,
Которыми способна одарить только любовь.

3 Ничего не осталось от моря, кроме шума,/ Там под землей шумно волнуется море.

Ужастики я читала всегда. Впрочем, как и мистику. И любовные романы. И науч-поп литературу. И сайенс фикшн. Какая разница, о чем, если главное — как.Поэтому я читаю Кинга и не читаю Кунца.Была у меня знакомая читательница, которая качество ужастика определяла по количеству уморенного автором народа. Принеся мне очередную книжечку в мягкой обложке, мечтательно характеризовала: «Там столько трупов — целый город! Бери, Ленка, не пожалеешь!»И нашему читателю Кинга, из-за внешней ужастиковости почти всех его романов, очень не повезло. Продираясь через безграмотные дебри писанных левой ногой переводов (быстрей-быстрей, пока за это денег дают…), с тоской ловишь нестерпимое сияние Настоящей литературы. Ее, к счастью, даже переводом не всегда удается уничтожить. Так что, хорошо читать те романы, где мало мистики, ужасного действа и монстров. Там уж бедному переводчику некуда деваться. И получаешь наслаждение от прекрасных описаний сельской Америки, воспоминаний о мальчишках и девчонках, о местах и людях — ну, много от чего.Именно проза Кинга приблизила ко мне Америку, после всех этих лет оголтелой пропаганды национальной розни дала понять, что, как говорила другая моя подруга (большая умница): «Да они такие же ребята, как и мы!».Читая на днях книгу «Как писать книги — мемуары о писательском ремесле», я искренне радовалась, что мы с Кингом современники. Что он выжил, слава Богу, после аварии. И что он пишет.Немножко жалею об одном — отвлекся бы он от своих ужастиков на несколько лет, да и написал бы пару-тройку тяжеловесных романов в духе «Саги о Форсайтах», — уж я была бы самой преданной читательницей!А пока приходится ждать хороших переводов уже перечитанных вещей. Говорят, уже появляются.

Я читаю «Колыбельную» и думаю, как роскошно звучит это слово по-английски. Lullaby — лалебай. Колыбельная… Баюльная песня. Так мягко и нежно, так успокаивающе. И сколько всего вываливает на меня автор с первых страниц романа!

Щедрый Чак — он ничего не жалеет, он делится всем. Вам нужны шокирующие подробности? Головокружительный сюжет? Картины апокалипсиса на второй странице из трехсот? Цвета? Звуки? Вам нужны персонажи настолько нелитературные, что целый день они будут ходить за вашим правым локтем, дышать вам в ухо и заглядывать через плечо? Вам нужны мысли, которые бродят и бродят в голове, как трудолюбивое вино, независимо от того, чем вы там занимаетесь? Паланик позаботится о вас. И не только на первых страницах. Он будет держать вас за горло до самого адреса издательства, напечатанного в нижней части задней обложки.И, закрыв книгу, вы продолжите думать, разговаривать, спорить с Моной, Устрицей, Элен и Стрейтором — со всеми этими надоедами, которые уже никогда не уйдут. И не надейтесь!А нам, читателям, останется лишь удивляться щедрости Чака, дарящего жизнь своим героям, чтобы потом подарить их нам.Я не могу читать Паланика много. Мне начинает казаться, что он истеричен. А вопрос «что делать», задаваемый без конца, становится все больше и мешает дышать. Паланик сдирает с меня кожу и сыплет соль, чем-то пыточным раскрывает глаза и заставляет держать их открытыми. Чтобы смотреть, смотреть и смотреть, как несовершенен этот мир, и как мы стараемся сделать его еще хуже.И я сердито захлопываю книгу и ставлю ее на самую дальнюю полку. Чтобы через месяц-другой, забравшись на табуретку, встать на цыпочки и выковырять потертый покетбук из-под накопившегося хлама. И снова прочитать «Едем в машине. Все, что снаружи, — желтое. Желтое до самого горизонта. Но не лимонно-желтое, а желтое, как теннисный мячик. Как желтый теннисный мячик на ярко-зеленом корте. Мир по обеим сторонам шоссе — одного цвета. Желтого.»А за перевод Т. Ю. Покидаевой отдельное огромное спасибо!

о романе Светланы Дильдиной ака Кара «Песня цветов аконита»

Честно говоря, подвигнуть на написание этой статьи меня подвигло не наличие творческого зуда, а желание дополнить раздел очередной рецой на фэнтези, ведь писать, а еще более ругать фэнтези стало модным трендом. Следующим этапом стал творческий поиск, ибо среди нескольких ящиков книг (а я их храню в ящиках, ибо часто меняю ПМЖ) я не нашел ничего строго подпадающего под определение фэнтези. Ну, почти ничего… В конце второго часа я извлек единственную книгу, которая, можно сказать, попадала под определение «странного фэнтези» — дело в том, что там нет уже набивших оскомину «героев меча и магии», поэтому автора трудно назвать очередным певцом героев и богов. Стоп! – возразит читатель, — Как же так! В фэнтези должны быть загадочные и злые миры, темные личности и светлые герои и прочая дребедень, гордо именуемая сюжетом, завязкой, развязкой и пр., и др., там ведь должна быть феерия, полет авторского воображения, красота и уникальность креатива. Согласен с вами, читатель. Я по этой части полный ноль, я просто тупо строю вертолёты… но сейчас положите свои догмы, штампы, ножи, вилки и зубы на полку. Сейчас будет нечто ненормативное.
Я эту книгу читал еще в зачаточном варианте, когда она лежала на Самиздате и, видимо, никто, кроме самых преданных поклонников жанра, её не осилил. Я тоже не осилил. Книжка тем временем росла, крепчала, обрастала частями пока не пришла к своему логическому финалу. Правильно, к перерождению в бумажный формат, позволяющий потрогать вещь руками. К этому стремятся, дабы победить (ввожу термин) комплекс сетевого писателя, когда человек считает себя недоавтором, что ли, пока хотя бы один из продуктов его творчества не увидит себя на бумаге. Хотя у меня имеется подозрение, что основными покупателями данной книжной продукции являются сетевые товарищи автора, которые читали сие на страницах электронного самиздата. Покупая книги, они, во первых, дублируют текст книжной копией (корректура не в счет), а во вторых, часть из них культивирует в себе комплекс сетевого писателя и зубами рвет, дабы издать себя в бумаге. И многие хотят еще одного – чтобы их фото украшало обложку. Маленькая такая фотка, но чтобы можно было узнать. Зачем? Дабы показаться в реале и предъявить книгу как удостоверение личности писателя. Может, я преувеличиваю, но картина у меня примерно такая.
Что-то уклонился я от генеральной линии. Обозреваемое мною произведение называется «Песня цветов аконита» и написала его красивая девушка Светлана Дильдина (куда сейчас без фото на обложке), сетевой псевдоним Кара. Желающим поплотнее ознакомиться с творчеством даю ссылку – www.zhurnal.lib.ru/k/kara/. Вообще, в таких случаях, надо кратко описать предисторию попадания книги в мои руки – а дело было в провинциальном городе Пугачёв Саратовской области, где я занимался привычным делом – ждал поезд. А пять часов «окна» я посвятил экскурсии по книжным магазинам города, благо в этой деревне книжных магазинов на тысячу душ столько же (если не больше), чем в ином мегаполисе. Вот там и приобрел, клюнув на знакомое название. Книга провалялась у меня долго. Начинал читать несколько раз, не осиливал, останавливался, делал перерыв и начинал снова, снова останавливался и так длилось долго. Год. За это время её прочитали все, кому читать было нечего, все фэнтезиманы и другие жертвы научной фантастики – кто угодно, кроме меня. Книгу затерли, засалили, прожгли в нескольких местах сигаретой, облили соляркой и еще чем-то. И от очевидного финиша всех общих книг, её спасли то ли моя совесть, то ли моя жадность – книгу то ты купил, а прочитать не прочитал… Так вот, книгу я прочитал, а для полного очищения совести постараюсь отозваться о ней.
А книга эта про маленького мальчика из провинции (причем глубокой и далекой), мальчик как самый обычный провинциальный мальчик – пашет по дому, строит младших, неровно дышит к дочке какой-то местечковой шишки, но при этом проявляет чувство прекрасного, имеет художественные задатки и отличается излишней склонностью к мыслительному процессу. Но таких, видимо, совсем немало – и он попадает «в люди», где успевает попасть в рабство и попасть в школу по подготовке младшего прислуживающего состава. В этой «школе» у него окончательна проявляются некоторые качества, выгодно отличающие его от других будущих слуг – особый склад характера, выражающийся в абсолютной пассивности, покорности и пофигизме, да и внешний вид настолько необычен, что в совокупности заставляет верить местное народонаселение в потустороннее происхождение и природу нашего героя. Естественно, такая фишка будет к лицу дому, и каждый хочет заметь себе такую. Несмотря на то, что расставаться с такой штуковиной не хочется никому, но подавлением административного ресурса наш герой перемещается в дома все более высоких и высоких начальников, пока не попадает в дом самого главного начальника, самого большого начальника, сияющего где-то на небе и плюющего на всех. Начальник человек занятой, обремененный властью и заботой о государстве, но все равно живой человек со всякими слабостями и наклонностями. Вот и решил он поиграть с нашим главным героем в творца. И поиграл. Доигрался до того, что наш герой стал сильно значимой фигурой. Настолько значимой, что ему стало совсем тесно в пределах резиденции начальника, и он был назначен наместником в самую далекую и тревожную провинцию, где все должен был спечься. Но не дождались, не спекся. Так и потекла его жизнь — в работе, разъездах, в решениях. Он тоже заводит себе фишку, которая должна его развлекать. Вроде жизнь налаживается. Но тут происходит страшное – большой начальник умирает, и вот наш герой уже не в фаворе, вот уже начинают разгораться вновь старые межклановые войны и наш герой попадает меду их жерновами, где и пропадает. Все.
Как я упоминал выше, книгу читал не один я. А у людей можно поинтересоваться, что их впечатлило и какие есть претензии. Самая распространенная формулировка – сюжет не самый веселый и интресный, медленный, даже тягомотный, конец предсказуемый, к тому все и шло, постоянные намеки на наличие «голубой» темы несколько раздражают… Я, как существо стадное, соглашусь. Есть это.
Но Светлана сделала то, что многие фэнтезийные авторы порываются сделать, изводя мегабайты букв и километры бумаги, что запросто передирают у других, втыкая свой сюжетец. Она смогла создать Мир. Создать мир – это, как я понял, особая заслуга в среде фэнтези, своего рода великий успех, номинируемый на фэнтезийный Оскар. Мало кому удается создать свой мир. Светлане удалось. Рецепт прост.
Она просто взяла излюбленное фентези средневековье, добавила немного всегда модной восточной эстетики и построила Мир из цветов и деталей. Мелких таких деталей, которые складываются в ощущение чего-то цельного, чего такого, что не потрогаешь руками, не выразишь словами. Просто почувствуешь. Автор просто дает детали и намеки, все остальное сделает ваше направляемое по нужному руслу воображение, оно пойдет по тонкой полосе между сюжетом и иллюстрацией. Не пытайтесь понять, где кончается одно и начинается другое – это понять можно, но оно того не стоит – просто читайте и не морочьте себе голову ерундой. Не читайте по диагонали, не читайте вдумчиво, читайте не напрягаясь. И тогда вам понравится.
Я не буду её рекомендовать кому-то. Я буду рекомендовать её всем, кто так или иначе будет вынужден тупо убить время. С этой книгой вы убьёте его и не пожалеете о содеянном.
А вот автора найду и возьму автограф.

P.S. Обязательно прочтите предисловие.