История простая: человек, с которым я познакомился через Блонди, сказал в асю: «Почитай Веллера, «Мое дело», про то, как он стал писателем. Есть на Альбаране».
Я подумал, что это прикольно, типа Веллера всего разобрали на Земле, и теперь его книги только на Альдебаране остались. И то — в жутком дефиците. В очереди надо постоять.
Ну, слышал я про этот сайт, да, только занят был, попросил человека — дай прямую ссылку. А он, наверное, обиделся. Не дал. О! Я вспомнил, чем занят был… Мне одна прекрасная незнакомка прислала 12 Гб (!) музыки, редчайшей. Вот я и сортировал, копируя на винт, мантры из буддистских монастырей, индийские раги, и тувинское горловое пение. А тут Альдебаран… Не-а.
А потом подумал, какого черта мне так активно втюхивают Веллера? Тем более, что мнение свое высказал по его поводу. Не читая. (Не орите, уже почитал!) Мне хватило его выступлений по телевизору. Его обиженной манеры говорить, мне, блин, хватило. Но все равно — Веллер, Веллер… Я даже вспомнил Довлатова, помните, где все ходят и про Кафку канючат. Времена прошли. Кафку сменил Веллер. И фиг бы с ним.
Сегодня попросил водителя притормозить возле «книжки». У меня кто-то увел «Города красной ночи» Берроуза, решил купить еще раз. Я так часто делаю. Такие как я — мечта любого автора. Одну книгу я четыре раза могу купить. Не жалко. (Сравните меня с теми, кто экономит и портит глаза об монитор. Или пялится в КПК). Водитель нервный, зараза, спешил куда-то, попросил долго не зависать в магазине, типа я тебя знаю — час на книги, два часа на потрепаться с продавщицами.
Берроуза за три минуты нашел, бегу к кассе, и врезаюсь в бок очень даже ничегошной девке. У нее книги рассыпаются, у меня Берроуз, как СС-20 вылетает из рук, и все эта макулатура кучей на пол валится. Я извиняюсь, она приседает за своими книгами, я за своей. Блин, коленки классные, тут же погладить захотелось, но это уже лирика. Подаю ей одну из книг, она говорит: спасибо… Бля, смотрю — Веллер. «Ножик Сережи Довлатова». Как спрашиваю? А она — еще не читала. Ну, думаю, дай куплю, ради общего развития. Купил.
У… Забыл кое-что… Как о коленках нацеленных прямо в солнечное сплетение подумал, про которые уже написал, так и забыл о… О том, что когда я с музыкой разобрался, то залез на этот чертов Альдебаран. И скачал «Мое дело», и даже немного почитал, по диагонали. Подумал — куплю на бумаге, и хорошенько перечитаю. А купил, из-за коленок — «Ножик…»
Так вот, из того, что я прочитал с экрана, я понял, что человек устал, человек стар; человек помнит все обиды, что ему нанесли за годы творчества. Такое мы уже читали. У того же Довлатова. Только у Довлатова была ирония и чувство юмора. И Довлатов — обаятельный. И не злой. А вот Веллер… В общем из «Моего (то есть его, Веллерова) дела» я узнал об его детстве, о любимых книжках, и дры. О том, как его жестко гнобили, и как он отвечает: ну, с-суки!
Ок! Да, это я из чтения по диагонали вынес. Прикиньте, как я не по диагонали читаю.
А коленки я сегодня видел, часов в десять.
Потом в машине почитал, дома почитал… Бля, я точно мечта автора — уже пишу пусть и не рецензию, но все-таки, что-то этакое, похожее… А еще даже не вечер.
Начало книги, краткое описание: мы были светлыми, мы во все верили, а нас, с-суки коммунисты, взяли и наебали. Плюс про водку за два с чем-то и про трояк, и закуску на сдачу. Про стройотряды. Про все то, что даже я еще помню, а если и не помню, то всегда могу поинтересоваться у своих родителей. Веллер как раз на моего папу по возрасту тянет. Да и по мировоззрению тоже тянет. Папа тоже поныть любит. Он тоже, наверное, верил. А ведь сто раз мог остаться в Канаде, или Лас-Пальмасе. Не остался, хотя многие оставались. Они, может, не верили. Думаю, они сейчас не ноют.
Ок, про нытье, и про то, какие все суки — прочитал. Далее — про его гуру. Ну, был у него литературный учитель, который (!) учил, что слово «который» в литературе недопустимо, как и «что», и «чтобы»…. Ну не знаю… Обороты тоже заебывают. Тут просто мера нужна. Но стало поинтереснее. Прочитал. А потом — рассказы какие-то… Просто рассказы. Есть такая фигня — читать рассказы Довлатова не о Довлатове — не катит. Ну, не очень они. Как ранние, так и поздние. Словно героя убрали. А герой-то — Довлатов. Так и тут — перестал Веллер быть героем, так сразу неинтересно стало. Но это был такой хитрый ход. Там про Алтай, где Веллер работал погонщиком скота, и вот рассказы — вроде введения, а потом — прямая речь автора, в его же стиле. Почти о том же, что и раньше…
Я снова перешел на диагональ. Таким образом, я пролистал совсем непонятные мне, неизвестно кем написанные интервью с автором на разные темы. Неинтересные — потому что интервьюера не видно. Или это он сам себя спрашивал? Потом, ваще офигел, когда пошли типа рецензии на «Как закалялась сталь», на мини-зарисовки о Бунине и Гайдаре, «Молодой Гвардии». Блин, кто это составлял? Такая каша… Никакой, даже самой хреновой концепции…
И вот так я долистался до мини-романчика «Ножик Сережи Довлатова». Ну, думаю, сейчас станет хорошо, ведь будет сразу два героя, одного из которого я шибко уважаю.
Да?
Хрена лысого!
А потому — на диагональ его! (Это типа как на рею, только более жестоко). Довлатов, как выяснилось, толком и не знал, кто такой Веллер. Но Веллер нашел повод написать этот романчик. Из Америки пришел подарок — духи дамам и ножик, который взял себе Веллер. От Довлатова. И снова в тексте мелькали фамилии, которые запомнились по «Моему делу», и снова — с-суки… И, что самое неприятное, вроде бы и ироничное… Хотя нет. Не очень ироничное… Намеками и прямым текстом — ах, Довлатов, перешел мне дорогу, иду по твоим стопам, все сравниваю меня с тобой, причем не в лучшую стороны. Всю жизнь мне, Довлатов, испортил.
Уф!!!
Господа, не предлагайте мне больше Веллера. Он хороший человек, на стукачество не способен, на выстрел в спину тоже… Порядочный. Но… Не буду я его больше читать. Поскольку уже знаю все, о чем написано в других книгах. А если не об этом, то станет совсем неинтересно. Если про выдуманных героев будет.
Жаль, что Довлатов умер. Думаю, он бы не писал посреди книги в скобочках:
(Сойдет ли мне написанное с рук? Напечатают ли цитату из Высоцкого? Не припомнят ли через несколько лет, если все вернется?)
Хе-хе! Не боись, Михаил, все будет пучком. Коль до сих пор боишься, зачем пишешь? Копирайтик-то 2004 года. А если все вернется, то, бля, вместе на Колыму пойдем, стопудово. Ну, на крайняк, если в Норвегии-Америки слинять не успеем, чтобы отрастить там нехилые бороды, и снова в Россию вернуться такими мудрыми, все знающими. Я ради прикола буду говорить, даже с акцентом:
— Дайте нам паровоз! Мы проедем по России и будем думать, как ее обустроить. Мы, под «Маргариту» много думали во Флориде, под пальмами, как нам, еб вашу мать, обустроить Россию.
Хотя нет. Веллер уже стар вроде… Да не важно!
Так вот, Довлатов не боялся. А если и боялся, то не показывал этого. А если и показывал, то только очень близким людям. Блин, Веллер, вот прекрасные коленки прочитают про твой страх, и что подумают? Ничего хорошего!
Думаю, если бы Довлатов не умер, и его пригласили на телевидение, то он не готовился бы к выступлению на политические темы, а зарулил бы туда с опозданием, пьяным, перещупал всех девок-ассистенток и заблевал бы трибуну у Соловьева. Ну, может быть и не стал бы он так делать, но я уверен — он мог бы так сделать.
А вы, господин, показываете всем видом — вам это важно. Вы слишком много придаете значение тем, на кого не стоит обращать внимания. Ваша гражданская позиция неплоха, но реально простирается не дальше разговоров. Пока один Лимонов отсидел за то, что хотел что-то изменить.
С-суки!!!
А вы не знали?
Но знаете, я ожидал, что где-нибудь промелькнет в ваших строках: я благодарен вам, с-суки! За то, что благодаря вам, и вашим сучьим делам стал тем, кем я стал. Самым коммерческим из всех некоммерческих авторов. За то, что я выстоял, и окреп. За все это, вам, суки, спасибо!
А вы по-прежнему злитесь на них. За то, что были обделены в молодости многим. Не вы, кстати, один были таким обделенным. А вся страна, кроме сук.
И, о чем бы вы сейчас писали? А? Не окажись на вашем пути столько сук.
Май Алекс. Опубликовано на литературном портале Книгозавр www.knigozavr.ru

Почитавши книжку Дины Рубиной «Во вратах твоих»
Всем, кто хочет ехать от нас в Израиль, надо давать прочитать Дину Рубину. А кто в Америку — Лимонова. А кто в Германию — Набокова. А кто в Японию — Овчинникова. (К слову: а кто на Кубу — Фиделя Кастро, если верен анекдот про шпиона Федьку Кастрюлина…)
В Китай же, Австралию с Аргентиной езжайте невозбранно, ибо, кроме поименованных, нету мест, куда, приехав, русский эмигрант начинает зарабатывать писанием книги.

Скажем, зачем сейчас русскому горевать о родине во… скажем, — Франции?
— Та же Россия, были мы тут два столетия назад, да и сейчас не очень-то ушли. В Англию, правда, толпой не приходили, но зато теперь прибываем неуклонно, что градусник у больного птичьим гриппом…
Или взять Испанию — тут строители нужны. Сиделки, а не писатели…
И вообще: человек живёт как проще, а проще тут упасть на автобус, и, через день-полтора, — вот она, обожаемая, сморкающаяся, слякотная, своя…

Не, это только новые русские израилитяне, вечно делающие всё раз и навсегда (именно потому, что русские они), вот они, да улетающие за океан, ну, еще прибавьте, русских немцев — отрезанные ломти. Отрезанные навсегда.

Но, чтобы написать о разлуке, надо…
Чтобы написать о приживании на новом месте…
Чтобы передать ощущение старой жизни на новом месте надо…
— Что?

…Талант у Рубиной есть. Но, если был отрыв, надо, чтобы автор к глазам приблизил и дал посмотреть само место, где ткань раздёрнута пополам — все эти шевелящиеся еще волокна, ниточки в ряд, надо, чтобы ворсинки еще струились в луче чужого душного заката после решительного жеста руками врозь, как птица разводит маховые плоскости свои. Перед — взлететь.
…Не взлетело.
То, что приросло на новом месте — понятно. То, что это потребовало некоторых усилий, прямо скажем, небольших — тоже понятно. Но напонятен мотив, то есть мотивация: для чего создан был этот текст?

Я опускаю самый прямой вариант — что это просто такая замаскированная агитка: «Приезжайте к нам на Бам, я вам там на рельсах …ам». Типа: нет проще, как свалить за рубеж и чтобы сразу квартиру на верхнем этаже, с роскошным видом на древний град. (Хотя сейчас и время такое, что всё может быть, ну не хочется верить, ну не должны читателей «аж вот так».)

Остаётся гадать. Кто знает, что помешало ей, Рубиной, своё, дернутое по шву, показать. Окрестности Иерусалима, дважды похожие на шкуру животного, нам продемонстрировали (образ использован повторно, очевидно, по забывчивости). Как воют сирены при начале войны Америки с Ираком нам описали, как тётки с дядьками еврейскими вволю дерутся и побеждают — тоже дважды.
Про гордого нищего — (ставьте галочку) — есть.
Безобидный сумасшедший и хэппи энд имеются.
Что ж, книжка, считай, состоялась.
…А вот полёту. А на фига вам полёт? Нам…

И всё же, если это не агитка, такая замаскированная, то, я
думаю, дело в том, что нету откровенности. А откровенности автора мешает либо страх — они же, новой родине, должны — не должны, а стараются демонстрировать лояльность.
Или же текст «Во вратах Твоих»- и есть вариант, который дал ей Он, сказав в душе её «О!», когда наконец героиня искренне, впервые очевидно, попросила о главном. А главное было у героини Рубиной — заработать. Так и сказала.
И Он — дал.
Эту книжку — ей.
10 тысяч экз. издательства ЭКСМО.
Но мы-то тут причём?
…Разве — неисповедимы пути Твои?
…Хоссподи!
А.УМОРИН,
ДЛЯ ЛИТПОРТАЛА «КНИГОЗАВР»

маленькая литературоведческая фантазия

В десятый раз включая телевизор и натыкаясь на знакомую компанию Гумберт, Лолита…, Блонди не выдержала и публикует рецензию на роман Набокова автора Юлии К.

часть 2
«Вот она — свобода:»

«Я — Никто. А ты — ты кто?
Может быть — тоже — Никто?
Тогда нас двое. Молчок!
Чего доброго — выдворят нас за порог.

Как уныло — быть кем-нибудь —
И — весь июнь напролет —
Лягушкой имя свое выкликать —
К восторгу местных болот».

Эмили Дикинсон не следовала советам Хаггинсона. Всем, кроме одного: Поэтесса так и не проявила желания быть напечатанной. Тем не менее, семь ее стихотворений вышли еще при жизни, но вышли: а) анонимно, б) без гонорара и в) против ее желания. В письме к Хиггинсону Эмили писала: «Я улыбаюсь, когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль мне так чужда — как небосвод Плавнику рыбы — Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя Собака откажет мне в своем доверии — вот почему — мой Босоногий Ранг лучше». Мало того, отношение к публикации стихов у Дикинсон носило более чем принципиальный характер. Недаром она называла книгоиздание «аукционом человеческого ума», творчество для нее было высшим таинством, а разве за таинство можно брать деньги, а уж тем более зарабатывать им на жизнь, как шитьем сапог?

Читать далее →

Эмили Дикинсон — гениальная дилетантка

часть 1
«— «И смерть меня не остановит» — чудесное стихотворение.

— Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.

— Переписываете кого? — ляпнул я…».

(Р. Брэдбери «Лучшее из времен»)

Думаю, ни для кого не секрет, что «коэффициент полезного действия» женской поэзии чрезвычайно низок. Я специально употребил столь грубый технический термин. Ведь общее количество поэтесс (по крайней мере, за последние два века) не намного уступало количеству поэтов-мужчин. Мало того, само слово «поэтесса» давно приобрело в литературной критике несколько пренебрежительный оттенок — недаром лучших представительниц «Парнаса» все-таки предпочитают именовать в мужском роде — поэтами.

Читать далее →

Я тут, формы ради, старика Сэллинджера почитывал, эту, надоевшую всем, как вопль резаной свиньи, «Над пропастью во ржи». Я вообще-то больше рассказы его люблю. Да и кто его рассказы не любит – подставляйтесь: плюну в глаза. И лучше не подставляйтесь: желающих плюнуть протянется очередь от Песильванского вокзала до Южного выхода в Центральном парке. Это тот самый, где утки куда-то деваются с пруда. Холдена дело это, похоже, сильно интересовало, а мне как-то пофигу: улетели они или же на голубом грузовичке укатили под надписью «Живая рыба». Не, реально, а в чём их возить? В автобусе – на сиденья нагадят, в тачку не вместятся. А цистерна всё одно свободная, когда пруд замёрз. Или, считаете, америкосы тоже с пешнёй и донками — на полёдный лов в валенках с калошами? – Сомневаюсь. Да оно, честно, и фиолетово: цистерночка синяя или же Иллинойский скорый. Мне интересней другое: с фига ли он к мистеру Антолини назад с вокзала не вернулся…
Ну, если без околичностей, то скорее всего Антолини — пидор, ну не ясным же профилем Холдена любоваться он в спальню к тому явился. Это ежу понятно, женщинам-то в особенности: если спишь у знакомых,и тебе вдруг на лоб руку кладут, скорее всего минуты две спустя рука та го-ораздо ниже лба окажется. Если только знакомые не позвонили твоей маме, но и тогда она, конечно, смеряет температурку, но уж потом ка-ак размахнётся, да даст: — Дома ночуй! …Опять же значительно ниже лба.
Словом, валить тут надо было, конечно,немедленно: или же Антолини, желательно обоих, или – от них.
Колфилд выбрал второе. Возможно, ствола под рукой не было, тогда понятно, но вот потом… С фига б не вернуться к грёбаному Антолини, и не выспаться там как следует: голубого раз окоротил, — всё. Да и в конце-концов, в конце любой стрит можно спокойно у встречного ниггера купить по дешёвке ствол: 8 долларов и 65-ти центов в ценах 50-х хватало с лихвой, еще бы осталось.
(В магазины — нет, ночью амеры-оружейники не работают, да и шестнадцатилетнему реальному пацану в США еще пять лет на стрелках пикой махать, пока не прозвонит совершеннолетие.)
Какая же это свобода, когда пацан без ствола и не может рассчитаться? И что с того, что умному Антолини до смерти надоела его старая, по выражению Холдена «на сотню лет старше его жена», с которой и живёт-то, потому что богатая, медленно спиваясь при этом. Мне, лично, нисколько гнойного не жалко, а вот Холден пожалел и не поехал назад на разборки со стволом, которого у него не было. Возможно, он не хотел валить и лифтёра, который, как мы помним, не впускал Холдена, на фига лишний труп, а по пожарке пацану, ясно, в падлу подняться. «Брату – 2» не в падлу, хотя и повыше, но там шло о бабках. А тут чисто разборки по понятиям, вот и не поехал
…-«бы» — надо тут добавить. «БЫ», и это надо обязательно понимать, в чём и прикол: Холдену забил на алкопидара с его богатой «мамочкой», не нужны были Холдену бабки, (иначе он, чем сдавать за двадцатку девяностодолларовую пишущую машинку в комнатке в конце коридора в Пэнси, просто вытряхнул бы из богатенького козла недостающую сумму. Один хрен – на ноги падать.)
— Но нет, – не бабки и не разборки интересуют пацана, и пацана, как мы видели, не торпеду, какую нибудь, не бычка натестостероненного, — нет, пацан тонкий, рефлексирующий , думающий бля, вот в чём закавыка, думающий! Так о чём же он думает?
А думает он…
– Ээ-е-е, тормозим!.. Остыньте. То, что он сестрёнке Фиби втирал перед тем как черепа их на флэт завалились, то, что по учебникам двенадцатым кеглем сто раз прописано, этот набивший оскомину отлов заплутавших малышей над «…пропастью во ржи» — гониво, чисто! А представьте, вы влезли домой, стремаясь: родаки-то вот-вот нагрянут, а тут приставала-сестренка лезет со своими глупостями… — А? Тут что угодно сплетёшь лишь бы отделаться…
Не, не спорю,- говорено, правда, говорено, и за базар пацан на всём протяжении 160 страниц классического варианта (М., «Худ.лит.», 1983 г., синяя, с предисловием Мулярчика) мазу тянет, вот только истину Джером. Д. Сэллинджер размазал манною кашей по всему массиву повествования, отдав должное как эксплицит.., так и имплицитно выраженным смыслам. И мы попробуем смыслы эти, как золото с ворованной платы, вытопить и собрать.
Итак: пацан собирается ловить малышей над пропастью во ржи. Если вспомнить постоянную эрекцию шестнадцатилетних, поневоле задумаешься: а фига он их там, ну, это, ловит… Однако: вспомним прокинутого алкаша, и — базары излишни. Ибо, «если человек- г, то на нём муха.» А мухи нет: текст написан в форме внутреннего монолога героя, а внутри себя человеку незачем врать. И, наконец, Джером Д.Сэллинджер мастер мастеров текста, десятый дан, и вот, кабы герой его вдруг да зашустрил на козе, то базар бы просек, и маякнул. Но – шухера нет. Всё чисто.
Далее: Холден — зуб. Помните Джеймса Касла, мальчика, выпрыгнувшего из окна в Элктон-Хилле, после того, как школьные отморозки, очень похожие по описанию на киношный образ бригады Драко Малфоя (мисс Джоан К.Роулинг тоже откуда-то берёт свои образы, обширно гребёт, а то где ж их придумать на 275 усл. печат. листов контрактного текста?), опустили его, как урла по русским пресс-хатам? Касл не стал жить, выкинулся из окна, но не забрал свои слова обратно. Так вот, Холден так же ни разу не забирает свои слова. Неизменно ловит по чайнику, (от Стрэдлейтера, от Мориса-лифтёра , что немало для пары дней повествования,) но ни разу не косорезит, с базара не съезжает. При этом — не мазохист. Что нам не стоит доказывать, ибо очевидно читающим, а прочих и не звали.
Далее: Холден умён. Чисто умён. – Кто поспорит?
Далее: Холден всё время в движении. Прикиньте: сквозной образ пацана, с кучей ненужного ему фехтовального хлама блуждающего по сложнейшим петлям Нью-Йоркской подземки, чтобы, в конце-концов, потерять всё на одной из станций, потерять вместе с целью движения — дублируется всей траекторией чисто текста. Он всё едет, едет, как под землёю заплутав, сходит на той или иной станции, аскает у попутчиков маршрут, но Юнга или Сократа нет а прочие гонят, либо заняты своими мыслями. Можно постулировать в образе героя — образ подземной реки, движущейся, возможно стремящейся наружу. Стикс ли она – вопрос уместный, ведь в повествовании два жмурика. Алли, писавший стихи на рукавице для гольфа и тонкорукий Касл. Да и сам Холден мечтает «оседлать атомную бомбу». Так что вполне возможно, что Холден и движется по течению подземной реки, разделяющей мир живых с миром теней.
Мы не станем за уши тянуть сюда визжащих и лягающихся Аргусов: если кто их увидел в образах лифтёров, это личное дело. Но хитрых Харонов, которые возят пацана от тёрки к тёрке – море.Это кэбби. Таксисты. Только деньги они берут пока не с глаз Холдена, а из его кармана. Впрочем, быстро пустеющего.
Ежу понятно: Д.Б., братец-сценарист с «ягуаром», подогреет брата, но это же не навсегда. Словом, приближается час полного «П», как сказал бы Пелевин, и тут – Холден наконец базарит о главном, самом основном с малеткой Фиби, сестрёнкой, перед тем, как посадить её вдругоряд на бурую лошадь с карусели. Он подписался: «вернётся домой». Он не уедет.
Всё. Кольцо замкнулось. ТОчнее кольца: автор, тиская рОман, многократно страхуется, чтобы не позникло непоняток, а было всё по закону. А если есть сомнения, вспомните, что именно ловила Фиби, катаясь по КОЛЬЦУ на лошадке?
Она ловила ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО, и вряд ли её тут её интересовали Новгород, а потом Суздаль…
Она, растущая женщина, осаживала имевшего рядом с нею место, мужчину, не давая ему утечь навсегда в пропасть, в ничто. (И пидоры бывают правы). Осаживала, покудова, брата. — Ловила его, катаясь. И преуспела. Пока.
Вот наконец и ответ: ловит «над пропастью во ржи» не мужчина, а женщина. Мужчина артикулирует тему, но исполнять её женщине. В основном методом «кольцевания». А мужчина до конца дней своих останется водой между миром живых и мёртвых, а если кольцо зажмёт слишком узко, останавливая движение, достанет искомый ствол, и — готов новый жмур.
Но это уже дальше : «Хорошо ловится рыбка бананка». Всё тот же Дж.Д.С…
Вот, для того, чтобы всё, нами описанное, узнать и не вернулся с вокзала со стволом чисто пацан Холден. Шоб я сдох.
Алексей УМОРИН

КАК БЫ… Роман Ольги Славниковой «2017» (Букер 2006)
Видите, Балаганов, что можно сделать
из простой швейной машинки Зингера?
Небольшое приспособление –
и получилась прелестная
колхозная сноповязалка.
И.Ильф и Е.Петров
Золотой теленок

Нет, нет! Ни о какой швейной машинке Зингера и речи быть не может! Перед нами – несомненно ручная работа, тщательная, ювелирная, выполненная изящными женскими ручками с отточенным маникюром. Вышивка бисером – или нет! – мозаика, составленная из блесток, мелкой каменной крошки, разноцветных бусинок и бисеринок – где осколок изумруда соседствует с матовой крупинкой яшмы, а блеск золоченой пайетки затмевает приглушенное сияние самородной золотинки. Любуясь сверкающей мелочью, как-то выпускаешь из виду всю картинку в целом. Приглядевшись, понимаешь, что ее КАК БЫ и нет – все распадется на мельчайшие декоративные пазлы.
Автор смело соединяет в одной мозаике сказы Бажова (Каменная девка, Великий Полоз и прочая горнорудная экзотика) с желтогазетным фельетоном о жизни светской тусовки, фольклор хитников со статьей политолога, щедро присыпав метафорами и сравнениями – настолько щедро, что у читателя возникает тягостное ощущение прогулки по лесу, наглухо заросшему ежевикой: и я годы вкусные, и пройти никак нельзя!
Любимые авторские слова: КАК БЫ, СЛОВНО, БУДТО, ТОЧНО, ПОХОЖИЙ НА… – они пасутся стаями на любой странице. Такое ощущение, что для создания одного образа автору необходимо сослаться на другой образ – каждый предмет или явление не существуют сами по себе, но отражаются в другом предмете или явлении, множа до бесконечности количество отражений и ослепляя ртутным блеском стекла.
Вот урожай, собранный на ягодной поляне одной только одной страницы, где растет «неказистая, с ягодами В ВИДЕ узелков, но удивительно ароматная лесная клубника», где «декоративная скала с россыпью галки ПОХОЖА НА разбитую копилку», а «от скалы, дойдя до предела сужения, СЛОВНО БЫ вновь расходятся во всю пространственную ширь водные, земляные, каменные круги», и где растет береза «СЛОВНО БЫ украшенная, в дополнение к своей плакучей гриве, новогодним елочным дождем»!
На следующей странице мы находим «КАК БЫ заплесневелые булыжники с малахитовыми корками, покрытые черными окислами» и «ПОХОЖИЕ НА городской весенний лед кварцевые друзы», и попадаем в старую шахту, «ЧТО НАПОМИНАЕТ похороненную, полураздавленную камнем низкую избу» и куда ведет «дырка в земле, ПОХОЖАЯ НА беззубый и запавший старческий рот». Внутри – «холодные лиственничные крепи, шелушащиеся мертвой, СЛОВНО вываренной временем щепой», а звуки раздаются такие, «СЛОВНО кто вытирает ноги о сырую каменную крошку»…
Характерно, что перемена места прилагательных и прочих определений практически не меняет смысла написанного! Вот два абзаца – один из них авторский, другой – измененный.
Итак, что есть что:
«Между тем круглое летнее время, казавшееся бесконечным, как наполненный самим собой небесный купол, все-таки шло… Рабочие часы, проводимые без Тани в камнерезке, сделались ненужно тягостными: душа его словно ссутулилась, он замирал в стесненных позах над бесчувственными заготовками, перебирая бирюльки липкими пальцами, отчего камешки становились тусклыми, будто леденцы».
«Между тем бесконечное летнее время, казавшееся круглым, как наполненный самим собой небесный купол, все-таки шло… Рабочие часы, проводимые без Тани в камнерезке, сделались тягостно ненужными: душа его была стеснена, он замирал в сутулых позах над тусклыми заготовками, перебирая камешки бесчувственными пальцами, отчего бирюльки становились липкими, будто леденцы».
Маниакальное увлечение автора всяческими эпитетами и метафорами приводит порой к тому, что читатель начинает ощущать себя полным идиотом: так, автор заботливо объясняет нам, что у аквариума стенка стеклянная – а то вдруг, не дай бог, мы подумаем, что деревянная, а смятый стаканчик на столике летнего кафе – пластиковый! Как будто можно смять стеклянный…
Стремление автора «сделать красиво» заставляет его строить фразы сложным затейливым образом, вот, к примеру: Тамара «завидовала его васильковым глазам (сказать по правде, сильно уже попорченным усталостью, солью и кровью), притом, что собственная пара была настолько хороша, что писавшие Тамару художники, вопреки законам построения портрета, всегда начинали с глаз…»
Как вы, сразу поняли, о какой паре идет речь? Да о глазах Тамары, которых у нее, как и положено – пара. Очевидно, это надо было специально подчеркнуть, а то вдруг, опять же, читатель подумает, что героиня одноглазая!
Сюжет, очищенный от блесток и чешуи, прост, как рыбий скелетик. Герои встречаются на вокзале, причем читателю сразу ясно, что эта загадочная женщина, назвавшаяся Таней и неизвестно чем пленившая Крылова, связана с профессором Анфилоговым – о чем Крылов упорно не желает догадываться на протяжении сотни страниц. Между героями образуется некие тягостные любовно-мистические отношения, осложненные присутствием загадочного соглядатая (привет от М. Булгакова!).
При этом автор изо всех сил старается, чтобы повествование никак не напоминало пресловутый женский роман – свят, свят, свят! Никаких тебе сантиментов и сюсюканья, нежности и прелести, никаких, избави боже, эротических сцен! При самом воспаленном воображении трудно назвать эротической ту сцену (единственную, практически!), что происходит между Крыловым и псевдо Таней: «Соски ее были большие и мягкие, как переспелые сливы, на узком, немного осевшем животе обнаружился шрам, похожий на нитку вареной лапши. На коже ее, сопротивлявшейся губам «Ивана» мелкой сборчатой волной, то и дело попадались какие-то жгучие пятна, словно там было натерто аптечной мазью, словно она вообще была не очень здорова. В тот момент, когда «Ивану» удалось довести ее до первого слабого завершения, «Таня» глухо закашлялась, виски ее надулись и смолкли…»
Бр-р!
И чтобы завершить разговор о главной героине – вот ее описание, данное устами Крылова, страстно ее ожидающего: «Она поднимается по ступеням метро, роясь в сумке, висевшей на плече, напоминая курицу, решившую покопаться клювом у себя под мышкой…»
А в это самое время экспедиция профессора Анфилогова находит неимоверной ценности корунды, с ними же и погибоша посреди Рифейских гор, вдруг просиявших невиданной ранее страшной красотой. Причем автор, убоявшись собственной храбрости, отметает все разбросанные им самим намеки на мистический или инопланетный источник происходящих гибельных чудес, и дает сему простое житейское объяснение – тривиальная утечка неких отравляющих веществ.
Параллельно развиваются не менее сложные отношения героя с его бывшей женой Тамарой, с которой он никак не может расстаться, сочувствуя экономическим злоключениям этой новорусской бизнес-леди, все норовящей осчастливить его каким-нибудь бесполезным подарком.
На заднем плане в городе и стране потихоньку начинается и разворачивается – как гротескное отражение событий 1917 года – некая странная революция, разыгрываемая КАК БЫ двумя командами КВН – командой Белых и командой Красных, не отличающихся друг от друга ничем, кроме формы. Такое ощущение, что данная революция нужна автору только для того, чтобы свести Крылова с крайне необходимым по сюжету программером. А в остальном, все существуют сами по себе: революция – отдельно, герои – отдельно. В конце сюжет закольцовывается, как змея, укусившая себя за хвост: тот же вокзал, та же экспедиция, туда же и за тем же.
Так за чем же? Что движет героями, что заставляет их мучаться, страдать, томиться? Ответ прост – ДЕНЬГИ! Люди гибнут за металл, а в данном конкретном случае – за кристалл!
Тема денег проходит сквозной ниткой через все повествование. Крылов считает, что борьба за женщину есть борьба экономическая. За мужчину, кстати, тоже – именно поэтому он так сопротивляется «скромному обаянию» Тамариного богатства и не пускает его в свою отдельную жизнь. Великая любовь его к «Тане» оборачивается денежным фарсом – к концу повествования, соответствуя авторскому закону зеркальности и закольцованности, «Таня», бывшая до сего момента как бы негативом Тамары, живущим в зазеркалье, обретает немерянное богатство и вместе с ним реальность, превращаясь в ту же Тамару. Таким образом, Крылов возвращается к тому, с чего некогда начинал.
Тамара, вызывающая несомненное авторское сочувствие, выглядит наиболее живой в этой компании призраков, живущих ненастоящей жизнью. Ее НАСТОЯЩАЯ жизнь меряется только деньгами. Она – элита общества, все остальные – масса социальных идиотов. Богатая, успешная, «радикально омоложенная», имеющая ВСЕ, «но соединенная с этим «всем» единственно правом собственности», она добровольно несет крест женского одиночества как наказание за единственную измену Крылову.
Именно ее устами автор излагает кощунственную правду нового времени: «гуманизм закончился», «главная тайна нового дивного мира… в ненужности основной массы населения для экономики и прогресса». А кто, как вы думаете, виноват в происходящем абсурде? Правильно: «главная причина идиотизма этого мира – в них, в этой массе социальных идиотов».
«Ненавижу так называемых простых людей» – говорит Тамара. Это – ненависть холеного богатства к ограбленной нищете. Профессор Преображенский, если помните, тоже признавался: «ненавижу пролетариат» – но то была ненависть уничтожаемого разумного мира к безумию наступающего хама.
Мир романа является территорией нелюбви. Никто никого не любит – любовь Крылова к «Тане» – это морок, наведенный Каменной девкой, любовь Тамары к Крылову – алчность собственницы. Не любит и автор своих героев – за исключением, может быть, Тамары, этой современной Хозяйки Медной горы.
Только деньги – богатство, воплощенное в кровавом блеске корундов – имеет смысл, только оно движет миром, только оно ведет по жизни Крылова со товарищи – туда, где равнодушная природа красою вечною сияет.
Роман Ольги Славниковой – это КАК БЫ литература, имеющая такое же отношение к НАСТОЯЩЕЙ литературе, как портрет Джоконды, собранный из бумажных пазлов – к бессмертному творению Леонардо да Винчи. Он призван, очевидно, донести до массы социальных идиотов простую вечную мысль: без бумажки – ты букашка, а с бумажкой – человек. Бумажка – это денежка, и как ты ее заработал – в принципе неважно. Главное, что она есть.
Немного жаль авторского труда, облачившего эту короткую мысль в столь прихотливые одежды, украшенные сотнями стразов, вышивок бисером, бусинок и пуговиц, среди которых даже попадаются один-два подлинных брилланта и корунда.
Хотя… труд оценен по достоинству! Премия Буккера свидетельствует о том, что…
Да о чем же, собственно, она свидетельствует?
Может быть, о том, что сегодня, как говорит Тамара, «имеет смысл производить только то, что потребляется и спускается в унитаз».

Как сказать»батюшки!» по-английски
http://www.vestnik.com/issues/2001/1009/koi/miller.htm

Издательство «Глас» выпустило мою книгу прозы в английском переводе. Независимо поэт и переводчик Ричард Маккейн перевёл на английский сборник стихов и пригласил меня в Пушкинский клуб, который довольно давно существует в Лондоне и где регулярно происходят встречи с писателями из России. Презентация книги и чтение стихов по-русски и по-английски были намечены на 15 мая.

Я приехала в Лондон 3-его мая с тем, чтобы почти сразу отправиться в Шотландию, где на славистском факультете Эдинбургского университета должна была состояться моя встреча со студентами, изучающими русский язык. Но всё это я говорю не для того, чтобы рассказать о себе, а чтобы поделиться мыслями, связанными с этой поездкой. Если меня спросят, как всё было и как прошли встречи в Эдинбурге и Лондоне, я скажу: «Хорошо». Аудитория была, как англичане говорят, all ears. В нужным местах смеялась, в нужных хмурилась. Я имею в виду прозу. Но и стихи тоже слушали, затаив дыхание, что меня особенно удивило, потому что я слабо верю в перевод стихов. Нет ничего интимнее звуков. Перевод звуковой ткани невозможен. Возможна только полная замена одних звуков другими. Но если невозможен перевод звуков, то уж тем более невозможен перевод пауз, то есть той воздушной среды, в которую звуки помещены. А она (воздушная среда) не менее важна, чем значимые слова или восклицания типа английских «упс, ауч, вау» или русских «ой, ай, ах». В словаре наше «батюшки!» переведено как «good gracious!» Но разве это то же самое?

Понимаю, что сужу как профан, как человек, чей переводческий опыт ограничился переводом в студенческие годы нескольких стихотворений поэтов потерянного поколения (Rupert Brook, Wilfred Owen). Я перестала пытаться переводить, когда увидела, что меня непреодолимо тянет использовать оригинал для писания собственных стихов. Поняв, что происходит не совсем то, я бросила этим заниматься.

Другой язык — это не просто другой словарь и другая грамматика. Это другая вселенная, в чём я лишний раз убедилась, прочтя подаренную мне моими английскими друзьями книгу «Lost in translation». Написала её литератор и музыкант Ева Хофман, родившаяся в Кракове в 46-ом году и в тринадцать лет эмигрировавшая с родителями в Канаду, а позже в Штаты. У неё первой я прочла о трудностях врастания в чужую речь. Именно в речь, а не в жизнь, о чём и до неё многие писали. Она, конечно же, имеет в виду не языковый минимум, нужный, чтоб объясниться на улице или в магазине, а речь, необходимую для полноценной жизни и самоидентификации. У неё первой я прочла о трудностях рождения звуков при произнесении слов на иностранном языке. «Мой голос делает странные вещи. Кажется, он возникает не из тех частей тела, что раньше. Он рождается из горла — напряжённый, тонкий и матовый голос без модуляций, подъёмов и спадов, которые бывали раньше, когда он шёл из живота и через голову…». Вот она — нутряная связь с языком. Ева Хофман слишком тонка и требовательна, она слишком хорошо знает, что значит владеть речью, чтоб удовлетвориться её суррогатом. Вот как она пишет о диктате языка, о том, что в судьбоносные моменты жизни диктовал ей родной польский и не родной английский: «Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-английски. Да. Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-польски. Нет… Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-английски. Нет, не должна. Не могу. Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-польски. Да, должна. Любой ценой».

Язык — это психика, нервы, чувства, лимфа, кровь. Судьба. Поддаётся ли всё это переводу, то есть, замене? Всегда помню слова Маршака о том, что переводить поэзию невозможно. Каждый раз это исключение. А ещё кто-то сказал, что поэзия — это то, что осталось непереведённым в результате перевода.

Во время поездки я получила в подарок несколько стихотворных сборников. Вот один из них. Автор — сорокасемилетний шотландский поэт Кен Кокбёрн. Листаю изящно изданную книгу, читаю стихи:

I know the way.
Up and down — stairs.
To the front garden, and the back.
I know where to go when it rains.
I know what’s behind the wall,
round the corner, over the road.1

Мне нравятся эти стихи, хотя я осознаю, что воспринимаю их чисто внешне, оставаясь по сю сторону слов. Чтобы проникнуть вглубь мне не хватает именно того, о чём пишет поэт — интимного знания той среды, того «сора», из которого произросли стихи, знания тех подробностей («знаю, что за стеной, за углом, через дорогу»), без которых не чувствуешь себя дома ни в стране, ни в поэзии.

Когда-то я думала, что в моём невосприятии «виновато» отсутствие характерной для русской поэзии рифмы. Но вот читаю стихи другого современного поэта Ричарда Маккейна, того самого который перевёл мои стихи:

Oh, I have climbed the pinnacle
and stared at the void below,
have witnessed the many miracles,
that only love can bestow.2

Всё на месте — привычный размер, рифма, и всё равно я не проникаю внутрь стихов, оставаясь чужеземкой на той почве, на которой они родились.

Если даже на родном языке восприятие поэзии — процесс сложный и загадочный, то на чужом — и подавно. Какой уж тут перевод?

Тем не менее, поэты пишут, переводчики переводят, читатели читают. И даже получают удовольствие. У некоторых появляются любимые переводные стихи. И у меня в том числе. Стихотворение Рильке в переводе Пастернака — одно из моих любимых: «Я зачитался, я читал давно/ С тех пор как дождь пошёл хлестать в окно,/ Весь с головою в чтение уйдя,/ Не слышал я дождя…». Только не знаю чьи это стихи — Рильке или Пастернака. Но, может быть, это и есть путь: создавать не подобное, а другое.

Когда я по приглашению поэта Кена Кокбёрна пришла в библиотеку шотландской поэзии, там как раз шло занятие Открытого университета для студентов третьего возраста — то есть, для пенсионеров. Подобная практика — бесплатное или весьма недорогое обучение пожилых людей — получила широкое распространение везде на Западе. Люди, перестав заботиться о хлебе насущном, наконец-то могут вполне бескорыстно заняться тем, что им нравится: учить языки, историю, читать поэзию. Во время моего посещения библиотеки у них как раз шёл семинар по русской поэзии. На столе лежали сборники стойко популярного на Западе Евтушенко, а также Симонова. Я почитала свои стихи по-русски, Кен — в переводе. Слушатели во время чтения могли следить глазами за текстом по двуязычной книжке, которая в количестве пятидесяти экземпляров была специально подготовлена для моих выступлений. Некоторые просили прочесть особенно понравившиеся стихи дважды. Несмотря на моё к нему отношение, перевод зажил самостоятельной жизнью. Возник разговор о переводе. Мой муж прочёл по-русски «Горные вершины спят во тьме ночной» и сказал, что существует мнение, что лермонтовский перевод лучше оригинала. И тут кто-то из слушателей начал читать Гёте по-немецки. Другие принялись подсказывать слова, зазвучал целый хор голосов. «Не знаю, как по-русски, — сказал пожилой господин, — но по-немецки это прекрасно. Такие звуки, что, кажется, будто воздух дрожит».

Глядя на всё это, я испытывала смешанное чувство радости и досады. Радости от того, что весьма пожилые люди регулярно собираются вместе и с великим воодушевлением говорят о литературе, читают стихи. А досады от того, что наши старики вынуждены вести совсем другую жизнь. Им не до стихов. Как, впрочем, и людям помоложе. Вообще, в Англии и Шотландии я столкнулась с тем, чего давно не нахожу дома: там многие читают вслух — стихи или прозу. Мой немолодой друг, у которого мы с мужем жили в Лондоне, снял с полки клеенную-переклеенную любимую с детства книжку Поттер и принялся читать вслух сказку, которую знал почти наизусть. Читал, по два раза повторяя каждую фразу и приглашая меня разделить его восторг. «Вы только послушайте как это звучит! Только вслушайтесь!» Однажды он принёс и положил передо мной несколько сборничков своего любимого поэта Дилана Томаса: «Я хочу подарить Вам эти книжки». И Джон принялся читать стихи наизусть и из книг: «There is nothing left of the sea but its sound,/ Under the earth the loud sea walks…»3 . Он часто с наслаждением декламировал Киплинга, весьма активно посещаемую страничку которого, делает в интернете. Его дочери постоянно читают стихи своим маленьким детям. Наш знакомый из Ноттингема — историк и преподаватель университета — с удовольствием читал стихи по-немецки. В «самой читающей стране в мире» — в России — я давно уже не нахожу ничего подобного. Правда, и в Англии жалуются на то, что поэзией мало кто интересуется, что детям мало читают, что они почти не знают своей классики. Наверное, это тоже правда. Тем не менее тот же Кен Кокбёрн, являющийся сотрудником Шотландской библиотеки поэзии, рассказал, что библиотека сделала для школьников компакт диск, на котором современные шотландские поэты, помимо собственных стихов, читают классику. Неизвестно, велик ли спрос на этот диск, многие ли школы его заказали, но важно, что программа по созданию таких дисков существует. И хорошо, что поэты читают не только собственные стихи, но и старую поэзию.

Эдинбург весьма экзотический город. По улицам бродят ведьмы, которые не только весело пугают прохожих, но и невероятно красиво произносят разные колдовские заклинания. И при этом ещё делают свой маленький бизнес, ловко торгуя очередной книжной новинкой с рассказами про ведьм и ведовство.

А в другом месте мы оказались очевидцами публичной казни с пытками. На одной из площадей Эдинбурга милая девушка стегала длиннющим кнутом двух волонтёров из публики — отца и сына, которые вызвались испытать на себе средневековую экзекуцию. Они так вошли в роль, что, хотя бич пролетал на корректном от них расстоянии, пытались издавать звуки, похожие на вопли. Но меня не столько поразила казнь, сколько превосходная дикция юной экзекуторши, которая ещё до казни очень живо поведала разные исторические байки. Много ли в нашей стране массовиков-затейников (а ведь именно этим она занималась), так владеющих речью?

За две недели в Великобритании я особенно остро почувствовала, как мне надоел наш новояз с его «чисто-конкретно, типа того, озвучить и по жизни». Как хочется услышать настоящую русскую речь. Есть в России замечательная газета для школ «Первое сентября», которая, как сама, так и с помощью своих приложений, многое делает для того, чтобы вернуть стремительно исчезающую культуру. Но подобным изданиям противостоят куда более мощные силы — в первую очередь телевидение и радио. Я с ужасом смотрю на юных потребителей попсы, говорящих, жующих, целующихся, спящих с наушниками в ушах. Что с их душами? И есть ли у них душа? Или давно отлетела, не выдержав шумовой агрессии? Шум — тотальная проблема. В Англии тоже немало магазинов, особенно молодёжных, где гремит музыка. И всё же масштаб не тот. Улицы свободны от звукового мусора, которым полна Москва. Вас никто не имеет права поливать музыкальными помоями из окон и с балконов. А если кто-то и посмеет, есть возможность пресечь. Работает закон.

Перед началом моего чтения в Пушкинском клубе в зал забежал потерявшийся щенок, которого, как мы узнали из надписи на ошейнике, зовут Тоска (видимо, хозяева — любители оперы). Тоска весело обнюхала всех присутствующих, а присутствующие в свою очередь немедленно занялись устройством тоскиной судьбы. Никому и в голову не пришло прогонять собаку. Была одна объединившая всех забота — найти хозяев. Позвонили по трём указанным на ошейнике телефонам. Никого не было на месте. Сообщили на автоответчик телефон клуба. Где-то нашли поводок и, извинившись перед гостями за некоторую задержку и за то, что, вопреки правилам, телефон во время чтения останется включённым, начали вечер. Умный телефон позвонил только во время перерыва. Хозяева нашлись, и одна из ведущих вечера вызвалась отвести Тоску домой, благо дом был рядом. Правда, это заняло больше времени, чем она предполагала, и второе отделение пришлось начать без неё. Тем не менее, всё кончилось благополучно. Но я поинтересовалась, что пришлось бы предпринять, если бы хозяева не нашлись. Мне сказали, что самый простой путь — доставить собаку в полицию. Сочетание «собака — полиция» прозвучало для моих ушей устрашающе, но меня уверили, что в полиции прекрасно обращаются с животными, и найти хозяев или отвезти собаку в приют — прямая обязанность полицейских. И здесь работает закон. Вообще, нормально, как любят говорить в нашем ненормальном государстве, где полно не только бесхозных собак, но и бесхозных людей. Правда, музыки много, если то, что гремит и стучит на всех перекрёстках, можно назвать музыкой.

Когда я вернулась в Москву, меня часто спрашивали, как я отдохнула. Я не отдохнула, а устала — от выступлений, общений, перемещений. Если я и отдохнула, то от некоторых особенно назойливых свойств нашей жизни. Правда, отдыхать от них опасно. По возвращении трудно привыкать. Ведь возвращаешься из страны, где непрерывно говорят «thank you» и «sorry», в страну, которая встречает тебя в аэропорту ледяным: «Женщина, проходим».

«Во, жиды приехали», — услышала я в зале, где пришлось долго ждать чемоданов. Это разговаривали подвыпившие носильщики, которые тоже ждали наших чемоданов, собрав все имеющиеся в наличии тележки. «Откуда ты знаешь, что это жиды?», — спросил напарник. «Ясно, что жиды. У них по всему миру родственники и знакомые. Вот они и шляются». «А ты, случайно, не жид?». «Не, я с Кубани» «А какая на Кубани река?» «Дон» «Прости, Олег, — с трудом собирая слова, произнёс тот, кто оппонировал Олегу, — но Дон и Кубань — совершенно разные вещи». «Ты чего? — настаивал Олег, — Дон, конечно». «Прости, Олег, — продолжал оппонент, — но Дон и Кубань — совершенно разные вещи. Дон и Кубань — совершенно разные вещи. Ты уж прости, Олег…». Поняв, что разговор обещает быть долгим и трудным, я пересела в другой конец зала и развернула газету. Но и газета не стала утешением, поскольку я наткнулась на какую-то книжную рецензию, которая являла собой сплошные ужимки и прыжки, ёрничанье и желание задеть побольнее. Слава Богу, что захватила с собой из Лондона пятничный номер «Independent» («Независимой»), с приложением, в котором публикуется огромное число рецензий на спектакли, фильмы, концерты, книги. Их интересно читать даже тем, кто не смотрел спектакля, не посещал выставки, не слушал концерта. Нет, вовсе не все рецензии хвалебные. Много критики, но мотивированной и корректной. Пишет не «отвязанный» юнец (хотя у нас уже и не юнцы так пишут), а владеющий материалом профессионал. В Англии тоже полно таблоидов и жёлтой прессы. Но разница в том, что существует периодика, которая держит марку и ни при каких условиях не опустится до дешёвки. Есть пресса, где качество гарантировано.

Конечно, в стране, где тебе не гарантируют ни жизнь, ни здоровье, ни безопасность, качество прессы, может, и не самый главный вопрос, но дело в том, что всё взаимосвязано. И хаос в одном неминуемо порождает хаос в другом.

Часто вспоминаю узкую дорожку в Лондоне вдоль длинного канала, где мы однажды вздумали прогуляться. Оказалось, что это — любимая трасса велосипедистов. И каждый раз, когда мы делали шаг в сторону, чтоб пропустить велосипедиста, тот или благодарил или растягивал губы в благодарной улыбке. Мы уже совсем размякли от умиления, когда вдруг идущий нам навстречу молодой человек резко остановился и поднял голову. На парапете моста над нами сидела стайка милых мальчиков, которые развлекались тем, что смачно плевали на голову прохожим. Нам повезло, а молодому человеку не очень. «Нет, не надо умиляться, — подумали мы, — везде есть и хорошее и дурное, важно только, чего больше». Интересно, какие слова и междометия произнёс в сердцах пострадавший (а у него изо рта вылетало множество каких-то произносимых под нос шипящих и свистящих). Что в этом случае произнесли бы в России, гадать не надо. Это так же плохо поддаётся переводу, как стихи.

———————————————————————————

1 Я знаю дорогу.
Лестницу, ведущую вверх и вниз.
К саду перед домом и позади него.
Я знаю, где спрятаться от дождя.
Я знаю, что за стеной, за углом, через дорогу.

2 О, я поднимался на вершину
И смотрел на пустоту внизу,
Я был свидетелем многим чудесам,
Которыми способна одарить только любовь.

3 Ничего не осталось от моря, кроме шума,/ Там под землей шумно волнуется море.

Ужастики я читала всегда. Впрочем, как и мистику. И любовные романы. И науч-поп литературу. И сайенс фикшн. Какая разница, о чем, если главное — как.Поэтому я читаю Кинга и не читаю Кунца.Была у меня знакомая читательница, которая качество ужастика определяла по количеству уморенного автором народа. Принеся мне очередную книжечку в мягкой обложке, мечтательно характеризовала: «Там столько трупов — целый город! Бери, Ленка, не пожалеешь!»И нашему читателю Кинга, из-за внешней ужастиковости почти всех его романов, очень не повезло. Продираясь через безграмотные дебри писанных левой ногой переводов (быстрей-быстрей, пока за это денег дают…), с тоской ловишь нестерпимое сияние Настоящей литературы. Ее, к счастью, даже переводом не всегда удается уничтожить. Так что, хорошо читать те романы, где мало мистики, ужасного действа и монстров. Там уж бедному переводчику некуда деваться. И получаешь наслаждение от прекрасных описаний сельской Америки, воспоминаний о мальчишках и девчонках, о местах и людях — ну, много от чего.Именно проза Кинга приблизила ко мне Америку, после всех этих лет оголтелой пропаганды национальной розни дала понять, что, как говорила другая моя подруга (большая умница): «Да они такие же ребята, как и мы!».Читая на днях книгу «Как писать книги — мемуары о писательском ремесле», я искренне радовалась, что мы с Кингом современники. Что он выжил, слава Богу, после аварии. И что он пишет.Немножко жалею об одном — отвлекся бы он от своих ужастиков на несколько лет, да и написал бы пару-тройку тяжеловесных романов в духе «Саги о Форсайтах», — уж я была бы самой преданной читательницей!А пока приходится ждать хороших переводов уже перечитанных вещей. Говорят, уже появляются.

Я читаю «Колыбельную» и думаю, как роскошно звучит это слово по-английски. Lullaby — лалебай. Колыбельная… Баюльная песня. Так мягко и нежно, так успокаивающе. И сколько всего вываливает на меня автор с первых страниц романа!

Щедрый Чак — он ничего не жалеет, он делится всем. Вам нужны шокирующие подробности? Головокружительный сюжет? Картины апокалипсиса на второй странице из трехсот? Цвета? Звуки? Вам нужны персонажи настолько нелитературные, что целый день они будут ходить за вашим правым локтем, дышать вам в ухо и заглядывать через плечо? Вам нужны мысли, которые бродят и бродят в голове, как трудолюбивое вино, независимо от того, чем вы там занимаетесь? Паланик позаботится о вас. И не только на первых страницах. Он будет держать вас за горло до самого адреса издательства, напечатанного в нижней части задней обложки.И, закрыв книгу, вы продолжите думать, разговаривать, спорить с Моной, Устрицей, Элен и Стрейтором — со всеми этими надоедами, которые уже никогда не уйдут. И не надейтесь!А нам, читателям, останется лишь удивляться щедрости Чака, дарящего жизнь своим героям, чтобы потом подарить их нам.Я не могу читать Паланика много. Мне начинает казаться, что он истеричен. А вопрос «что делать», задаваемый без конца, становится все больше и мешает дышать. Паланик сдирает с меня кожу и сыплет соль, чем-то пыточным раскрывает глаза и заставляет держать их открытыми. Чтобы смотреть, смотреть и смотреть, как несовершенен этот мир, и как мы стараемся сделать его еще хуже.И я сердито захлопываю книгу и ставлю ее на самую дальнюю полку. Чтобы через месяц-другой, забравшись на табуретку, встать на цыпочки и выковырять потертый покетбук из-под накопившегося хлама. И снова прочитать «Едем в машине. Все, что снаружи, — желтое. Желтое до самого горизонта. Но не лимонно-желтое, а желтое, как теннисный мячик. Как желтый теннисный мячик на ярко-зеленом корте. Мир по обеим сторонам шоссе — одного цвета. Желтого.»А за перевод Т. Ю. Покидаевой отдельное огромное спасибо!