КРУЦ
Я был в Мангейме, когда мой агент позвонил
мне в отель и сказал, что Круц приглашает
на ужин всю банду, и я ответил
моему агенту — о.к.
я подумал, что это очень мило со стороны Круца,
ибо это была немалая банда: мой агент,
моя подруга, французский кинопродюсер и его
подруга, а также
3 или 4 других людей, торчавших вокруг,
быть может, больше чем 3 или 4.
следующим вечером я нашёл себя в одном из самых
дорогих ресторанов города, за большим
зарезервированным столом, с обер-кельнером
и 2 или 3 добавочными официантами.
Круц был со своей подругой, и мы
выпивали и закусывали, когда кто-то заметил,
что, несмотря на молодость, Круц уже —
ведущий издатель Германии.
Круц лишь улыбнулся из-за своей
сигары.
Круц опубликовал меня.
я улыбнулся из-за своей
сигареты.
мой агент был тут со своей женой; я не помню,
сколько всего человек было за столом, наверное,
12, и я подумал, какой славный парень этот
Круц не только за то, что публикует меня,
но и за то, что поит и кормит всех этих людей.
каждый заказывал, пил и ждал;
блюда поступали медленно,
и бутылки с вином осушались, и новые подавались
этими приветливо улыбающимися официантами, и мы
все смеялись, и болтали, и курили, и выпивали,
и вот принесли кушанья — такое волшебство:
лягушечьи лапки, клешни крабов,
отбивные такие нежные,
что их можно было разделить вилкой;
и омары, всякие невиданные блюда,
зелень, сливки и соусы, маслины, соления,
восхитительные тонкие кушанья;
и тёплый хлеб такой пушистый,
что масло просачивалось насквозь;
это была королевская еда,
еда за пределами нашего воображения,
и мы ели и пили и, наконец, насытились,
затем выпили ещё,
и, когда не стало нами предпочитаемого
вина, мы заказали другое, и затем
стало становиться поздно, довольно поздно,
и официанты всё медленнее и медленнее
приносили бутылки, и они больше не улыбались,
и вскоре мы перестали смеяться
и только разговаривали, и затем
бутылки перестали поступать;
подошёл обер-кельнер и поставил
большое серебряное блюдо со счётом
посредине стола,
и оно покоилось там,
и официанты выстроились и ждали,
и мы тоже ждали.
счёт был вблизи Круца, и мы все смотрели
на Круца, но он ни к чему не потянулся,
кроме как к своему пиджаку, из которого из-
влёк большую и дорогую сигару…
он поднёс сигару ко рту и стал не спеша
облизывать, вертеть и облизывать, затем
появилась зажигалка, он вставил сигару в рот,
прикурил и с удовольствием затянулся,
медленно выпуская красивую струю голубоватого
ароматического дыма…
затем стал ждать.
сигнал был очевидным
почти для каждого.
я взглянул на моего агента,
но он был невосприимчив к трагедии,
он улыбался и с кем-то беседовал.
у меня не было денег,
и я огляделся вокруг стола:
это была невероятная сцена, и моя подруга
ткнула меня локтем в бок, прошептав:
«что тут, чёрт, происходит?»
Круц удобнее развалился на стуле, затянулся,
выпустил ещё одну томительную струю голубого дыма.
и тогда официанты внезапно выступили вперёд:
унесли все тарелки, все бутылки, оставив только
наши пустые бокалы и наши пепельницы.
мы все там сидели, и официанты ждали, и
обер-кельнер ждал, и больше не было смеха,
не было разговоров (правда, мой агент всё ещё
был занят беседой и кому-то улыбался).
это была агония, это была гадкая, гадкая агония,
между тем, как Круц продолжал курить…
в конце концов, французский режиссёр спас нас всех,
он помахал своей кредитной карточкой,
и обер-кельнер приблизился
для выстрела…
***
мы смогли тогда покинуть ресторан
и встретились позже на стоянке автомобилей,
где Круц прикурил свежую сигару,
и его подруга вручила нам корзину яблок
из собственного их сада,
за которые
я поблагодарил…
***
вернувшись в отель,
мы с подругой
съели по яблоку,
и она сказала:
«это вкусные яблоки, эти немецкие яблоки…»
и я сказал:
«да, они вкусные».
и когда она отправилась в ванную,
я взял свою выпивку и корзину яблок
и вышел на балкон…
мы были на верхнем этаже,
и я швырял яблоки
одно за другим
в ночь,
на улицу,
в сторону парка,
и, схватив последнее яблоко,
я запустил им так, что
чуть сам не свалился
через край,
но, разумеется, я удержался,
и я повернулся и возвратился
внутрь,
чувствуя себя лучше,
но не намного
лучше.
НАСТОЯЩАЯ ЖЕНЩИНА
мечта мужчины —
блядь с золотым зубом
и с подвязками,
надушенная,
с наклеенными ресницами,
тушь,
серьги,
бледнорозовые трусики,
горячее дыхание,
высокие каблуки,
длинные чулки с лёгкой «стрелкой»
позади, на левой ноге,
слегка полная,
слегка пьяная,
слегка глупая и слегка сумасшедшая,
которая не любит пошлых анекдотов,
у которой три родинки на спине,
которая притворяется, что любит классическую музыку,
которая останется на неделю,
только на одну неделю
и будет мыть посуду и варить, и любить, и ласкать,
и мыть пол на кухне,
и не показывать фото своих детей,
и не рассказывать о муже или о бывшем муже,
или где она училась, или где она родилась,
или за что попала в тюрьму,
или в кого она влюблена,
просто остаться на одну неделю,
только на одну неделю
и делать всё это, и уйти, и никогда не
вернуться
за серёжкой, забытой на комоде.
БЕЛЫЕ ПОЭТЫ
белые поэты обычно стучат довольно рано,
и продолжают стучать и звонить,
звонить и стучать,
даже если шторы опущены;
в конце концов, я поднимаюсь со своего похмелья,
считая, что такая настойчивость
может означать удачу, какой-нибудь приз:
женский или монетарный.
— иду! иду! — восклицаю я,
разыскивая, чем бы прикрыть моё уродливое
голое тело. иногда мне надо даже вырвать сначала,
затем прополоскать горло; полоскание снова вызывает рвоту…
но я забыл — иду к двери:
— хеллоу?
— вы Буковски?
— да, входите.
мы садимся и смотрим друг на друга:
он молодой, энергичный,
одет по последней моде —
разные цвета, шёлк,
ласковое лицо.
— вы меня не помните?
— нет.
— я был у вас раньше. правда, недолго:
вам не понравились мои стихи.
— есть много причин, почему не нравятся
стихи.
— прочтите эти.
он протянул их мне, они были площе бумаги,
на которой были напечатаны.
не было ни импульса, ни искры.
ни звука. я никогда не читал что-либо ничтожнее.
— эх, — сказал я, — эх-эх.
— значит, вам не ПОНРАВИЛИСЬ
они?
— тут ничего нет — это как горшок с усохшей мочой.
он взял бумаги, встал и прошёлся по комнате.
— слушай, Буковски.
я натравлю на тебя такую банду из Малибу,
какую ты никогда не видел.
— о да, малыш? — спросил я.
— да, да, — ответил он
и выскочил за дверь.
его банда из Малибу была подобна
его стихам: она никогда
не появилась.
ЧЕРНЫЕ ПОЭТЫ
молодые
негритянские поэты
подходят к моей двери:
— вы Буковски?
— да, входите.
они садятся и озирают
хаос в комнате
и
меня.
они протягивают мне свои стихи.
я читаю
их.
— нет, — говорю я и возвращаю
им.
— они не нравятся
вам?
— нет.
— ‘рой Джонс бывал на нашем
семинаре.
— я терпеть не могу
семинары.
— Лерой Джонс, Рэй Брэдбери, много больших
шишек… они говорят, эти стихи
неплохие…
— это дурная поэзия, друг, они пудрят вам
мозги.
— а как же этот знаменитый сценарист?
это его идея: семинар писателей Уаттса.
— о, боже, неужели вам не видно? они дурачат вас!
вам надо сжечь весь семинар вместе со зданием!
меня выворачивает от этого!
— ты просто не разбираешься
в поэзии…
— я разбираюсь: это плоская
версификация. вы пишете плохие
стихи.
— слушай, суксын, я выступал по радио,
меня печатала газета «Лос-Анджелес Таймс».
— да?
— как насчёт тебя?
— меня нет.
— о. к., суксын, ты ещё услышишь
обо мне!
надеюсь, что нет.
и бесполезно доказывать, что я не
расист,
потому что
в таком случае
весь предмет становится
тошнотворным.
——————