«Помню, какой был свет на Истберн-авеню. Он лился теплыми слепящими потоками и словно отмывал, отбеливал желтоватые и бурые кирпичные стены, тротуары, как бы линованные в клетку, синий диабаз мостовых бельгийского квартала, все это соединяя в простую и мирную картину.
Дома представлялись мне высшими существами, ведущими между собой неслышную беседу»
По цитате из романа Эдгара Доктороу «Всемирная выставка» читатель может догадаться, о чем же пишет рано или поздно каждый автор. Чаще — позднее. В том возрасте, когда уже хочется оглянуться и увидеть прошлое сундуком или коробкой, откуда можно бережно вынимать вещь за вещью, подставлять свету памяти, и рассмотрев, показав, сложить снова, как складывают новогодние игрушки, зная, что хрупкие, и стараясь уберечь.
Книги о детстве, о собственной семье, улицах, где рос маленьким, комнатах, где играл и укладывался спать, такие книги есть у многих писателей, и практически все они прекрасно читаются.
Роман Доктороу не исключение. Место действия — Нью-Йорк. Этот мегаполис сам — герой многих романов Доктороу. Время действия — 1939 год, знаменитая Всемирная выставка, которая проходила в Нью-Йорке. И совпала с периодом взросления одного отдельно взятого городского мальчишки, который вырастет и станет писателем.
Неспешное повествование, полное милых подробностей: в мягком свете памяти многие мелочи становятся милыми сердцу, но через этот свет ясно видны и трудности, и проблемы, которые мальчику были тогда неведомы, непонятны. Их, эти проблемы, решали взрослые.
Доктороу пишет жизнь взрослых и жизнь детей, ведя две линии повествования, в одной драмы и радости двух братьев, в другой — взрослая жизнь. Иногда линии пересекаются, и на перекрестьи случается встряска, как в истории с собакой Пятнухой. А дальше две почти параллельные линии постепенно сближаются. Дети растут. И Всемирная выставка, куда Эдгар попадает с подружкой, чья мама работает там, в непонятном сначала для него действе, становится как бы точкой, с которой отдельная детская жизнь мальчика кончается, а начинается другая, переплетенная со взрослой, то есть общей, почти «всемирной».
Этот роман можно отнести к отдохновенным книгам, он похож на альбом со старыми фотографиями, их интересно и немного печально рассматривать. Есть в нем и трагедии, семейные, например, смерть бабушки, болезнь самого Эдгара, надолго изменившая его жизнь. И общие, связанные с наступлением нацизма, о чем еврейская семья узнавала не понаслышке и не только из новостей по радио.
Но общего настроя книги драматические детали не меняют. Наверное, это свойство характера самого Доктороу, и будь на его месте кто-то другой, роман получился бы более мрачным.
Но читателям повезло. А сетевым читателя повезло вдвойне, и забив в строке поиска нужные слова, можно по ходу чтения разглядывать старые фотографии и плакаты с той самой выставки, видеть те самые павильоны, полные будущего, в котором мы уже существуем, и то, которое так и не состоялось. И может быть на каких-то снимках увидеть мальчика Эдгара, с миниатюрной девочкой Мег, вместе они идут к павильону с аквариумом, в котором механический осьминог по имени Оскар каждый день охотится за ныряльщицами, среди которых мама Мег — Норма.
«Я торжественно продемонстрировал Арнольду предметы, которые должны были в будущем свидетельствовать о моем житье-бытье: значок юного шифровальщика (специальный циферблат со стрелкой в форме пистолета). Собственноручно мною написанная биография Франклина Делано Рузвельта, за которую я получил высшую оценку — 100 баллов. Ее пришлось скрутить, как сигару. Мою губную гармошку «М. Хонер и K°» в фирменном футляре (гармошка была вообще-то Дональда, но он мне ее отдал, когда раздобыл себе другую, побольше). Две игрушечные межпланетные ракеты, свинцовые, с облупившейся краской — чтобы показать, как я предвидел будущее. Книжку «Самоучитель по чревовещанию» — не потому, что я уже научился, а потому, что надоело. И наконец, поборов смущение, показал Арнольду мамин порванный шелковый чулок, который она выбросила, а я подобрал в качестве образчика бывших у нас в употреблении тканей, хотя, по правде говоря, я уже был наслышан о том, что теперь шелковые чулки у женщин не в ходу — в пику японцам все носили либо простые, либо из нового химического материала под названием «нейлон».
Арнольд тоже кое-что принес и попросил разрешения заложить в трубу.
— Вот, — сказал он, — это мои старые очки. Оправа немножко треснула, зато, если они поглядят через линзы, сразу поймут, какой у нас был уровень техники.
Я сказал: ладно. Когда-то давно Арнольд показывал мне, как он умеет этими очками поджечь костер из сухих веток. Он опустил очки в трубу, я закрыл ее крышкой и сунул в яму.
Затем я снова вынул трубу, открыл крышку и вынул руководство по чревовещанию. Жалко все-таки — хорошая книжка, зачем ее зарывать в землю.
И снова я опустил трубу в яму. Убедившись, что нас никто не видит, мы забросали яму землей, встали и хорошенько утрамбовали землю ногами. Оба были преисполнены ощущения важности совершаемого. Сверху для маскировки накидали листьев и сухой земли.
Помню погоду в тот день: холодно, по небу торопливо несутся тучи, ветер рвет и мечет. Дунет — и полетели опавшие листья, заскрипели деревья в парке. Домой предстояло идти против ветра. Я сунул руки в карманы, ссутулился — и вперед. По дороге практиковался в чревовещании. Шел, слушал, что получается, а от ветра горели щеки и глаза застилала влажная пелена.»