Эта тесная клеть, где придется родиться и околеть,
холодильник с пиццей, страсти по гаражу,
гектар, который забором огорожу,
телевизионный бред –
это все атрибуты счастливых и тучных лет,
штучных лет, скучнее которых нет,
пока рука еще не стучит паркинсоном: SOS,
пока поднимаюсь по лестнице, не вспотев,
и охота любую из встречных дев
поцеловать взасос.
***
Родимое, невыводимое, которое выдаем, за наколку, нанесенную острием.
(Вероятно, времени острием.) Красная капля стекает по острию.
На предплечье – число один. За окном рядовой район, солнце глядит в проем.
Один –
хоть и спит вдвоем, хоть и пьет втроем, хоть идет в строю.
Был с одной и потом с другой, и в выходные еще с одной
(с такой золотой серьгой).
А вот все равно один, как и сто других, расползающихся по сотам.
Станет болеть один – кофеин поможет и никотин и фильм какой-нибудь проходной.
Сатин пижамы пропитается кислым потом,
словно брошенный в водоем.
***
Ему нужны
ножны для меча,
ей – меч для ножен,
потому ночи их не скучны,
кровь горяча,
диалог возможен.
Они готовы опять и снова,
пока ему не понадобится обнова,
ей не понадобится обнова.
Ему нужна слушательница монолога,
ею станет одна из целого каталога,
она станет незаменима и дорога.
Их дорога совпадает, она кивает
и слушает дурака,
вспоминая подругу, которая выпивает
и готова за старика.
В небе виден провал, провал,
виден разлом, разрыв,
туда засосало, как пылесосом,
всех, кто из адресных книг пропал,
из домов пропал,
из богаделен пропал, молоко разлив
и очки разбив.
Кто-то голубем улетел, кто-то уплыл лососем.
И за ними идущие по пятам
оказываются там.
Ему нужно, чтобы кто-то очки протёр
и пятно на полу затёр,
ей нужно, чтобы кто-то завел мотор.
Ей нужен монтёр,
ему – повар и фуражир,
Ему надо, чтобы его кто-то обязательно пережил,
Ей надо, чтобы её кто-то обязательно пережил.
НИКОГДА НЕ МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ ХОРОШО
Даже если бы ключ подошёл и трамвай подошёл,
если б не раздражал два сезона подряд дирижёр,
если б галстук не жал, а потом не навис потолок,
если б за руку взял и с концерта её уволок.
Даже если б на кухне в титане кипел кипяток.
Ели б мясо в сметане, лапшу и капусты вилок…
А ещё б не увяз коготок ни в одном полушарье
и кольца ободок не мешал и ещё не мешали
тыща разных иных.
Позабыв о рефлексах спинных,
а ещё о наручных, песочных, вокзальных, стенных.
Даже если б друг друга нашли, и замёрз водоём,
и по льду перешли, и надолго остались вдвоём.
И дрова б не кончались, а мир соблюдал декалог,
если б тот диалог… и она б не была неправа.
Если бы обвенчались сперва…
Если бы, обвенчавшись, не жили два года в дыре,
не сменили язык на морзянку – на точки, тире,
не кричали всю ночь, что условья теперь таковы…
Если бы да кабы, да кабы, да кабы, да кабы.
НИДЕРЛАНДСКИЙ ПЕЙЗАЖ С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА
Солнце слепило зимой и весну обещало,
люди земные клялись, начинали сначала,
ночь наставала, луна их назад возвращала.
И на равнине – от Ассена до океана –
что-то бубнили потом покаянно о времени трудном,
об окаянной привычке, о смутном, о крупном
и просыпались от звона пустого стакана.
Вот они встали и вышли на площади града,
вот они в таре уносят пустую посуду,
рада чему-то толпа, у суда тарахтит эстакада,
люди повсюду!
Вот женихи провожают невест из чертога,
в зеркало каждая дева глядится и не наглядится…
Захомутала голландца чертовка с востока,
захомутала бельгийца.
Из Приднестровья на запад летят голубицы,
аж до флорид долетают и до калифорний,
сразу готовы влюбляться, навеки влюбиться.
Хочется быть им за сильным, живым и за сытым.
А у Днестра под землёю мужчины лежат в униформе,
каждый надёжно засыпан.
(Кто же захочет пойти за убогих, убитых?)
Роз не хватает, поедем на рынок купить их,
химию в вазу насыпем и свежими долго продержим.
Едет кортеж за кортежем.
Стража застыла на страже, а дирижеры за пультом,
пушка гремит в Бауртанге у самой границы,
хоры церковные песню заводят в больнице,
чтобы счастливее были больные инсультом.
Руки, и ноги, и что-то ещё выступает из торса,
он прохудился за годы, сломался, истёрся,
вот на прогулку его на колесах вывозит сиделка,
поит калеку бульоном, гранатовым соком,
возле окурка очки, возле копчика грелка.
Кто-то здоровый идет по дороге, жену обнимая.
Птица кружится над низкой землёю, над морем высоким,
всё это видит и ждёт наступления мая.
САРКОФАГ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ ОРЕСТА, УБИВАЮЩЕГО ЭГИСТА И КЛИТЕМНЕСТРУ
Что меня удивило и вас удивит.
Барельеф. Возле дев различим индивид.
Жизнь его раздавила – родился, влюбился в семитку,
разобрался в итоге, что мир ядовит.
А потом закровило, богиня взяла мотовило,
перерезала нитку.
Куда ни посмотришь окрест –
этот мир состоит из частей МВД и ОВИРа,
из присутственных мест,
новостей, выходных, дня танкиста…
И не надо гадать на воде, что готовят арест
за убийство Эгиста.
Вас еще удивит, удивит, удивит, удивит
девы вид со звездою Давида.
Как сказать в женском роде по-русски словцо «индивид»?
Индивида?
Путь в элизиум долог, запутан и непроходим,
много впадин и горок.
Незамужняя в сорок, бездетная в сорок один –
так напишет историк.
Расчищать на рельефе два темных пятна,
приговаривать «эка!» и «ну-ка!»
Это паросский камень, однако видна
на лице ее мука.
Поступить на истфак и, последние деньги проев,
описать саркофаг, описать барельеф,
где мужчина зарезан.
Нету денег, а деньги нужны позарез,
потому что сей мир и жесток, и телесен.
Здоровяк в середине – Орест,
он нам неинтересен.