…на Боровиковского надо идти зимой, когда смеркается – чтобы падали с фиолетового московского неба медленные мягкие хлопья, скрипел под ногами снежок, а щеки пощипывал легкий морозец…
Последний день выставки, полупустые вечерние залы Третьяковки на Крымской.
В полутемном фойе светятся свисающие с потолка стеклянные соты, стоит рождественский вертеп – безмолвствуют и бездействуют картонные персонажи…
Синяя гирлянда на окне, за окном – снег заметает внутренний двор, в котором на вечном причале спят три лодки… Снег, снег…
В залах – светло, ярко и празднично: ныне большой прием у Боровиковского!
Вальяжные господа, томные дамы, пылкие юноши и нежные девицы в пудре и кружевах рассматривают нас – кто свысока и снисходительно, а кто и с плохо скрываемым любопытством.
Так и слышатся перешептывания за спиной: «Взгляните-ка, сударь, на этого чудака! Экий у него наряд странный!»
Или: «Ах, сударыня! Какая шаль у этой дамы! А эта! Какое неприличие, не правда ли?!» – а сама так и вытягивает лилейную шейку, чтобы разглядеть получше…
Впрочем, за несколько месяцев выставки они уже достаточно нагляделись на нас, попривыкли и к нарядам нашим, и к разговорам – вот две юные красотки хихикают в уголке: не зная, что такое «пенсион», дававшийся Академией Художеств, они решили, что художник, едва окончив курс, вышел на пенсию и так всю жизнь на ней и жил! Вот хорошо то как, живи себе и живи!
А вот две пожилые дамы под портретом князя Куракина бурно обсуждают какие-то житейские перипетии: «Нет, ты подумай! Эта дура мне и говорит…» Куракин в белом атласе, блистая бриллиантами и орденами, презрительно хмурит лоб и качает головой с высоты гигантского портрета.
Грустит прелестная Лопухина, а бойкая Арсеньева кокетливо улыбается и «строит глазки» рассматривающему ее элегантному иностранцу. Вянущие розы роняют лепестки, белый пудель исподтишка рычит на разглядывающего его юнца – в дредах и с серьгой в носу…
С одного из семейных портретов улетел красногрудый снегирь, сидевший на руке ребенка – улетел и чирикает где-то под потолком, и мальчик напрасно манит его хлебными крошками…
И горестно смотрит на нас неизвестная дама в белом – старая, прекрасная, печальная, мудрая… никогда доселе не виданная…
И сколько не смотри, все поражает и поражает мастерство художника, это непостижимое волшебство кисти, когда сверкающие бриллиантами ордена и золоченые кисти при ближайшем рассмотрении оборачиваются просто пятнами краски, словно бы небрежно набросанными на холсте! Но стоит только отойти – и вновь шелестит блестящий атлас, нежно колышется тончайшее кружево, вздыхает полуобнаженная грудь красавицы и заливается прелестным румянцем округлая щека…
Но вот окончен бал…
Прощайте! Когда доведется увидеться вновь…
Выходишь на крыльцо, закутавшись в шаль и подняв воротник собольей шубы, карета уж ждет – скорей, скорей домой! Кучер взмахнул кнутом, и бодрая вороная четверка понесла рысью по заснеженной Москве – по Садовому на Зацепу…