Кимико Ёсида: «Я приехала в Париж, чтобы иметь возможность говорить «нет». Мне и сейчас трудно сказать «нет». На японском языке, когда хотят сказать «мне холодно» говорят «холодно». «Мне», «я», «ты» не произносят. В этом языке нет ничего личностного. Даже слова, описывающие эмоции, гораздо абстрактнее, чем во французском языке, который позволяет мне выражать себя гораздо точнее. Во Франции я научилась говорить «нет», затем – «я», и наконец делать то, что мне хочется. Я приехала в Париж, чтобы освободиться».
Один из главных мостов к западной культуре для Кимико Ёсида – Жан-Мишель Рибетт (Jean-Michel Ribettes), её куратор, продюсер и супруг. Даже теперь, бегло говоря по-французски, она позволяет мужу говорить от своего имени во время интервью, заканчивать предложения, разъяснять, что именно она хотела сказать.

Ёсида изучала французскую литературу в университете Токио, а затем попала в компанию, занимающуюся модой. В этом бизнесе, полностью основанном на требованиях рынка, она осознала, до какой степени люди привыкли потреблять одинаковые вещи, и как у них формируется необходимость быть как все. Она бросила модную индустрию и занялась изучением фотографии, «чтобы делать что-то более личное, неповторимое». На фотокурсах она снова почувствовала, что всех толкают создавать одинаковое. «Я поняла, что если останусь в Японии, у меня не будет шанса стать другой. Здесь всё основополагающее, всё социальное давление ведет людей в одном и том же направлении. Никаких шансов для самовыражения».

Кроме того, отношение к женщине в японском обществе приводило её в ярость. Это подстегнуло решимость Кимико уехать. Хотя она не говорит о своём прошлом – которые описывает как «травмирующее» в пресс-релизе своей выставки в израильском музее, — и не объясняет, почему называет себя «беженкой из Японии», она вкратце рассказала о своем женихе, который потребовал, чтобы она бросила работу и сидела дома.

Из прочих текстов о Кимико Ёсида можно узнать, что настоящим потрясением для неё стало открытие, что её мать познакомилась с её отцом только в день их свадьбы. «Я поняла, что должна бежать из этого общества. Я была на грани самоубийства. Когда я оказалась во Франции, то почувствовала, что родилась заново. Я никогда не сожалела об отъезде. Я бываю в Японии, только когда там идут мои выставки».

Культурный шок

Кимико Ёсида приехала в Париж около 10 лет назад. Ей было 33 года, она не знала языка, у неё не было друзей. Первые два месяца здесь она только и делала, что плакала. Причиной шока было не только столкновение с новым языком, но и со всей западной культурой, совершенно незнакомой. «Я приехала в Париж, потом отправилась в Венецию. Мы заходили в церкви в барочном стиле, и я не могла понять ничего из увиденного. Я чувствовала, что оказалась в другом мире, и что у меня нет средств, инструментов для общения с ним. Я вернулась в Париж и начала читать Библию и Новый завет, чтобы постичь основы европейской культуры, тесно связанной с христианством. Через пару лет вернувшись в Венецию я уже понимала то, что видела».

Во время этой первой поездки она осознала, что искусство Европы основано на искушении: «Совершенство всей этой художественной структуры призвано соблазнить зрителя, заманить его, держать его под постоянным впечатлением». Это было совсем не похоже на минималистичную дзен культуру, из которой вышла она сама. И вот это пересечение двух полярностей, Востока и Запада, изобилия и пустоты, лежит в основе её произведений.

«Я хотела связать их. Опустошить барокко, очистить его от материализма, при этом сохраняя его соблазнительность».

Эта комбинация нашла выражение в серии цветных фотографий, где она изображена в костюмах и гриме. Для «Всё, что не я» она фотографирует себя в масках, гриме, костюмах, используя артефакты других культур. Для выставки в Heder Galleryона возникла со стеклянной запятой, прикрепленной ко лбу.

«Я хочу подчеркнуть, что не использую фильтров и не обрабатываю фотографии на компьютере. Я использую лишь свет и грим. У меня занимает очень много времени создание, выстраивание фона и подготовка себя к съемке».

— Но почему не достичь похожего результата с помощью компьютера?

Ёсида: «Процесс приготовления к работе ментально подготавливает меня к изменению. Это нечто сродни церемонии, которая изымает человеческое из портрета и превращает меня из изображения человека в объект».

— Если так, то вы, по сути, низвергаете определение автопортрета.

Ёсида: «Это не акт нарциссизма. Это не я; это некто или нечто иное. Я пользуюсь гримом. В западной культуре он призван завлекать, делать тебя ярче, привлекая к тебе внимание людей. А здесь это процесс стирания самости. Когда макияж накладывает гейша, она стирает собственную личность и становится товаром, продуктом. Они все выглядят одинаково, это их работа. Я не подчеркиваю женщину, я выделяю идею женственности. Поглощенность «я» стала клише современного искусства. Я прежде всего заявляю, что такого понятия как автопортрет не существует. Каждая из фотографий – церемония исчезновения. Это не подчеркивание индивидуальности или личности – напротив, это стирание, уничтожение личности. Я описываю свои фотографии словом «натюрморты» (still life, «замершая жизнь» по-английски – Е.К.). Не натюрморты в буржуазном, изнеженном смысле – но в смысле остановки жизни, исчезновения, что тоже – смерть. Я издали разглядываю смерть. Без рисовки, без боли, без вовлеченности и без выразительности. Портрет становится объектом».

— То есть, на самом деле вы не освободились от ощущения дисциплины и смерти, от которых вы бежали в Париж?

Ёсида: «Такова моя судьба, фатум. Это неотъемлемая часть моей японской сущности. Я бежала для того, чтобы освободиться, но не для того, чтобы стать кем-то другим».

«Я стараюсь быть универсальной»

И все-таки, в этом новом месте, куда она приехала, она стала кем-то иным. Зазор, разрыв между мирами, языками и мышлением возникает даже в процессе интервью. На первый взгляд, произведения Ёсида легко систематизировать и каталогизировать, назвав их основными темами те, что относятся к современному искусству: сексуальность, индивидуальность, гендер, колониализм. Она почти всегда возникает в образе женщин; многие изображения ассоциируются со статусом – чернокожей женщины, или невесты. Но Ёсида не согласна.

«Термины индивидуальность, память, гендер – в современном искусстве стали просто клише. Каждый старается сделать нечто уникальное, описать группы и личности. Но я смотрю на это иначе. Для меня важна универсальность, интернационализм, общность вещей. Каждый стремится быть уникальным. Я же пытаюсь быть универсальной. Художник-нарцисс говорит: «я, я, я». Мне это смешно. Я говорю: и сколько же есть разных меня!»

Жан-Мишель: «Вы подходите к этим произведениям со стандартным настроем. В искусстве зритель может установить связь с произведением. Но это не главное. То, что делает Кимико, — комбинация этнографического и современного искусства; религии и ремесла; Японии и Запада; черного и белого; неоднородно и неотчетливо связанного. Это противоположно стремлению сделать некое шокирующее заявление. Например, когда она фотографирует себя с запятой из стекла, то было простейшим использованием одного знака препинания, небольшая передышка, нечто меньшее, чем точка».

На вопрос, почему японское искусство столь влиятельно на современной сцене, Ёсида отвечает: «Потому что все мы пришли откуда-то издалека. Всё, о чем мы сегодня говорили, имеет значение. Исчезновение, пустота, чистота, а также древние традиции, которые соблюдаются до сих пор. Но главное – контраст культур, разница во взглядах. В древней Греции самым красивым считалось самое большое. В Японии красота в хрупком и миниатюрном. Симметрия в Японии – ошибка. Согласно культурной традиции моей страны, сады Версаля – сплошная ошибка, и в отношении планировки, и в художественном исполнении».

источник: Herald Tribune/ Haaretz, Tel Aviv, 2006

Перевод – Е. Кузьмина © http://elenakuzmina.blogspot.com/