В детстве я любил читать книжку Ярослава Голованова «Этюды об ученых». Вернее, только концовки этюдов, где описывалось, как эти ученые умирали, их последние слова. Только недавно я прочел их полностью, коротенькие, как сама жизнь, которая:

Alas, we scarce live long enough to try
Whether a true made clocke run right, or lie.

То есть, жизни нашей не хватит даже на то, чтобы проверить, правильно ли идут хорошо сделанные часы. Этюды оказались скучными: либо о том, как ученых душили до советской власти, либо о том, как ласкали, если до советской власти им посчастливилось дожить. Таковы и дневники Андрея Тарковского: как душили при советской власти, и как ласкали перед смертью, когда от советской власти посчастливилось убежать: мы ошибаемся в наших взглядах на негров, французов! Французы дали квартиру, а негритянская сиделка в больнице оказалась само очарование.

В сущности, «Мартиролог» можно не читать. Или читать, отбросив возвышенный трепет в предвкушении откровения.
В кинематографическом творчестве Тарковского столько поэзии, наверное, потому, что ее не было в жизни. В этих дневниках – всего несколько отвлеченных мыслей, пара набросков сценариев, много выписок из книг, материал для историка, в остальном же, как в поздних письмах Пушкина: длинные списки долгов и описания царских пакостей (к слову, не могу понять, как можно одновременно любить Пушкина и монархию без аннигиляции в мозгах). Чиновники с похмельными испуганными глазами. Бондарчук и Евтушенко (эпитеты, которыми их награждает интеллигентный Андрей Арсеньевич, мы не будем здесь приводить). «Встречал в жизни только одного умного актера, который оказался режиссером» (о великолепном Викторе Шёстрёме). Вот говорят: «литературная, киношная кухня, там всегда воняет…» но ведь воняет только с чужой, если по лестнице в парадной мимо поднимаешься, а на своей должно пахнуть приятными специями… Отдушины: сын (не жена, а сын), Гуэрра, Параджанов, Иоселиани, молодой Сокуров. «Тоска, тоска» и неуживчивость. Душные власти. Как у того же Сокурова, о пограничниках на паспортном контроле: «кто дал им право так смотреть на меня?»

Никто. Тем более – не Бог, пишет же пастор Джон Донн:

Wee seeme ambitious, Gods whole worke t’undoe;
Of nothing hee made us, and we strive too,
To bring our selves to nothing backe; and wee
Doe what wee can, to do’t so soone as hee.

То есть, мы хотим испортить весь Божий труд: Он сотворил нас из ничего, а мы несемся вернуться в ничто прежде, чем Он сам вернет нас туда.

И – странная (все же советская!) смесь в Тарковском христианства, начатков Чань, целительницы Джуны и кружка индийской медитации на Piazza di Spagna (ах, Спанья! Фонтан для пополнения запасов воды, цыганки, выставившие беременные животы на лестнице, построенной для них Буонарроти, красивые женщины, которых затягивает церковь Trinita dei Monti на этой самой monti, и которые потеют босыми на медитации с окнами на жару и все это). Ведь прав Джон Донн:

And that except thou feed (not banquet) on
The supenaturall food, Religion,
Thy better Growth growes withered…

То есть, не будешь питаться (но не пировать при этом!) Религией – этой сверхъестественной пищей – не вырастешь и завянешь.

Но ведь – Андрей Арсеньевич! – Вы хотели свободы, и правильно; вся эта «соборность» – детство, а потом человек остается один, и только на то, что он делает в таком одиночестве, и надо смотреть. Что хороший помазанник, что злой непомазанник, все они уходят и бросают человека на произвол законов природы или списанных с природы, в насмешку, законов экономики, как антихрист в насмешку списан с Христа. А религия не отменяет законов природы. Она просто их освящает. Европу бросили на произвол судьбы намного раньше, чем нас, и те, кто там выживает, вырастают, порой, интересными личностями, видящими в собственной жизни искусство. Азию – не оставит Бог, ведь Вы, Андрей Арсеньевич, пишете, что европейская музыка сплошное «мое», азиатская – сплошь растворение в Боге. Людей посередине, рабских, что так раздражали Вас, хотя они не хуже и не лучше других, уже 20 лет как предоставили самим себе, а они все гадят, в себя и вокруг, и нынешнему однообразию одежд и мыслей позавидовал бы Сталин. Простите мое подражание по форме Монтеню, но сказано же дальше:

Be more than man, or thou’rt lesse then an Ant.

«Будь больше человека, иначе будешь меньше муравья». Тарковского, которого нет, гораздо больше. Спасибо властям, которые не дали его нам. Спасибо издавшим дневники, где эта пустота особенно ощутима. Может быть потому, что «Мартиролог» издан в таком варианте с купюрами – и «резня» продолжается до сих пор. Чувство, что чего-то не хватает, остается сильным.

В буддизме, которым интересовался режиссер, нет мученичества в средиземноморском смысле слова. Осознавший простоту жизни и смерти умирает спокойно (ведь все просто, ради чего здесь страдать?), или жертвует своей плотью ради другого – но закон простоты праха не требует, чтобы, умирая, вы прославляли чье-то имя. Наверное, закон простоты искусства тоже. Ни одна власть, даже римская эпохи первых христиан, не сделает вас бессмертными, если не даст вам жить.

Последние слова «Мартиролога» Андрея Тарковского:

«Негатив, разрезанный почему-то во многих случайных местах».

И рисунок от руки – вилла в Италии (?) и приписка: «Дом, кот. я так и не увижу».