И, клубя пухлые облачка дыма, по серой воде сахарной ватой, бУхает ржавая пушка с борта покинутого Босоногом корабля.
Ждет команда, и старый боцман свистит по крысозверьи в боцманскую огрызанную дуду, и замасленный кок машет чуреком, так похожим на белый живот Бактыгуль, — маня капитана. А юнги мартышками обсели снасти, стрелы и даже пароходную трубу.
Негоже сидеть в тоске, врастая босыми ногами в мягчайшие подушки сонной травы моря.
Ператы ведь…
Спокойно лицо молодого босонога, только чуть пересохли губы, да рука, кою трогает холодный ветер флейты, чуть дрожит.
Где ты, где ты, моя Бактыгуль, цветок счастья, в каких переулках Стамбула потерял я тебя, на каком тропике: рака ли, козерога…
Нет тебя, спят звери, дышат, хранят тайну.
А где-то там, далеко, неслышно, я знаю, колышется во тьме твой полный, похожий на сладкий чурек, живот, которым ты танцевала мне!
О, вернись ко мне, мой цветок!
Устали, устали глаза мои отражать серо-стальное море, весь мир, в котором не больше смысла, чем в прибрежной гальке, пустой мир, в котром нет тебя.
Глухой звук флейты пана плетет косу, рыжую косу ветра и мелодии и сидит капитан, босоног, зарыв озябшие ступни в мягкую морскую траву.
Он и не думал еще, хочет увидеть спящих крысозверей или просто, смотря внутренним глазом на круглые спины их и кулачки черных лапок, подобранные под теплый живот, — играет колыбу. Разреживает полотно сна.
Нежный верхний сон предвесенья, перед тем, как им проснуться и выйти к нему…
но никто к нему не придет: спят еще крысозвери и прочая нежить в зимних укрывищах своих.
Приплывет молодой капитан босоног, выйдет на берег, свяжет себе дудочку многосопловую из тех камышинок и будет до рассвета груууууустную песню свистеть.
И, клубя пухлые облачка дыма, по серой воде сахарной ватой, бУхает ржавая пушка с борта покинутого Босоногом корабля.
Ждет команда, и старый боцман свистит по крысозверьи в боцманскую огрызанную дуду, и замасленный кок машет чуреком, так похожим на белый живот Бактыгуль, — маня капитана. А юнги мартышками обсели снасти, стрелы и даже пароходную трубу.
Негоже сидеть в тоске, врастая босыми ногами в мягчайшие подушки сонной травы моря.
Ператы ведь…
Спокойно лицо молодого босонога, только чуть пересохли губы, да рука, кою трогает холодный ветер флейты, чуть дрожит.
Где ты, где ты, моя Бактыгуль, цветок счастья, в каких переулках Стамбула потерял я тебя, на каком тропике: рака ли, козерога…
Нет тебя, спят звери, дышат, хранят тайну.
А где-то там, далеко, неслышно, я знаю, колышется во тьме твой полный, похожий на сладкий чурек, живот, которым ты танцевала мне!
О, вернись ко мне, мой цветок!
Устали, устали глаза мои отражать серо-стальное море, весь мир, в котором не больше смысла, чем в прибрежной гальке, пустой мир, в котром нет тебя.
Глухой звук флейты пана плетет косу, рыжую косу ветра и мелодии и сидит капитан, босоног, зарыв озябшие ступни в мягкую морскую траву.
Он и не думал еще, хочет увидеть спящих крысозверей или просто, смотря внутренним глазом на круглые спины их и кулачки черных лапок, подобранные под теплый живот, — играет колыбу. Разреживает полотно сна.
Нежный верхний сон предвесенья, перед тем, как им проснуться и выйти к нему…
но никто к нему не придет: спят еще крысозвери и прочая нежить в зимних укрывищах своих.
Приплывет молодой капитан босоног, выйдет на берег, свяжет себе дудочку многосопловую из тех камышинок и будет до рассвета груууууустную песню свистеть.