В переводе с греческого слово «музей» означает «дом муз», именно дом, где веселые музы шалят и с хохотом пробегают по анфиладам комнат, а не морг, где музы уже успокоены, упорядочены и каталогизированы. Все это значит, что и приходящие к музам в дом должны чувствовать себя гостями — желанными и веселыми (кто же ходит в гости в мрачном духе?), а не посетителями усыпальницы, где положено тяжко молчать или переговариваться робким шепотом, постоянно чувствуя пробегающий холодок.
Наверное, есть среди наших музеев настоящие — те, что дома с живыми и ощутимыми музами, где можно вдохновиться и уйти окрыленным, но морги тоже попадаются часто. Даже слишком часто. Охраняют их строгие мойры, при которых даже кашлянуть страшновато.
Но это все полбеды. Когда мы говорим, например, о музеях художественных, то там, вопреки всем мойрам, музы еще как-то дышат из своих золоченых рам. Рамы эти похожи иной раз на тюремные окошки, через которые и происходит свидание с Прекрасным. Конечно, как всякое свидание в тюрьме, оно не должно быть шумным, потому что вы не одни, а под чутким взором служителя порядка, а иногда еще и среди сигнализаций и камер. Ну, тут мы сами виноваты. Картины в тюрьме из-за преступности зрителей, впрочем, это уже другая история.
А есть совсем страшные музеи. Это такие, что называются домами-музеями. Не верьте имени — это самозванцы, потому что никакие это не дома, а самые настоящие склепы. Хотя и тут, уверена, есть исключения.
Так вот, что такое, скажем, Дом-музей писателя Ивана Иванова? Это, охраняемая мойрами, территория, загроможденная предметами быта этого самого Иванова. Кстати о мойрах, первоначально древние представляли их в виде неодушевленных предметов — фетишей. И вот именно слово «фетиш» и есть главное тут, определяющее.
С патологической страстью, сверкая глазами, особо экзальтированные граждане, как фетишист в чулочек, сладострастно впиваются в табуретку, восклицая, что задняя часть гения литературы вступала с этой поверхностью в контакты, определяя тем самым судьбы и пути русской философской мысли. В этом отношении упущением представляется тот факт, что ни в одном Доме-музее не встречалась мне подлинная уборная с тем самым клозетом.
А теперь давайте подумаем вот о чем: пока писатель Иванов был живым, а не обведенным мелом восторга контуром на подлинном паркете подлинного дома, он, возможно, не только о судьбах литературы и Родины думал. И думать он мог следующее: «Выкинуть бы к свиньям эти шторы затрапезные, а то сблевать уже охота от одного их вида». Однако гении, как правило, не очень хозяйственны, а потому дальше мыслей дело могло не идти. Да и боль гении могли испытывать не только от страданий закрепощенного народа, но и от встреч их (гениев) мизинчиков с углами тумбочки, которую они, будучи мастерами слова, материли иной раз так, что извозчики, с улицы слыша, краснели.
А теперь вот паломники сплошным потоком идут отдать дань уважения той самой тумбочке, тем самым шторам…
Чудны дела Твои, Господи! Но и милость Твоя безгранична, ибо при Домах-музеях часто парки бывают, где и птички, и белочки, и Музы, может быть, вполне живут да дышат!
Аминь.