Ольга Сквирская. Васильковые бусы. – Николаев: Издательство Ирины Гудым, 2010. – 64 с., илл.
Первая книга стихов Ольги Сквирской носит незатейливое лирическое название «Васильковые бусы». В этом сборнике зрелость и незрелость, искренность и заигрывание причудливо переплетены. Зрелость проступает уже в предисловии, когда Ольга Сквирская говорит читателю: «Стихи не мои, а твои. Уже твои». Такая авторская скромность и ответственность за написанное подкупают.
В чем же на мой взгляд проявилась незрелость? Книга буквально пышет непосредственностью восприятия и бесхитростной простотой. Напрашиваются аналогии с «Девушкиными песнями» Пелагеи. Правда, исконно-посконная «васильковость» и девичье украшательство «бусами» подходят лишь первому разделу — «Ложечка перламутра». Именно этот раздел угощает читателя «легкой поэзией» — по ложечке, по глотку: «Откушу кусочек утра – оно сладкое: Поцелуями расшито плечо»… Редкое явление — стихи, написанные от избытка позитива. Здесь преобладает тональность мажорная, меняющаяся, впрочем, к концу книги на серьезный и глубокий лад. Интонация «Ложечки перламутра» лиричная, но местами приторная. Правда, медовая эта речь настолько неотделима от образа и личности автора, что это становится приметой стиля.
Ольга после Всеукраинского совещания молодых литераторов в Ирпене сетовала на то, что мэтры повесили безжалостное клеймо на ее поэзию – «есенинщина». Пожалуй, мэтры «сдались» под натиском уменьшительно-ласкательных форм: «По вазочкам – сахар колотый», «Откушу кусочек утра», «Ночь сверкает голубыми коленками», «Для гостей у меня подарочки: Сто чертей – золотые рожки», «Будильник подставляет робко спинку».
И вправду «есенинщина», если слышать «серебряный ручей» в ее слоге. Конечно, Есенина вспомнишь, когда прочтешь:
А подушка золотыми заплатками:
Речкой солнце в наши окна течет.
Впрочем, становится понятно, традиции каких своих учителей развивает автор. Ольгу Сквирскую не упрекнешь в оторванности от корней, традиции и изобретении велосипеда. Ольга прямо и непосредственно указывает и на литературные истоки своего творчества: «Горка книг: Есенин, Бунин, Пастернак», «На диване не вещи – тотемы: Томик хокку и теплая шаль», «У изголовья – Андерсен и Остер». Отсюда – теплота строк и добротная «классичность».
Автор акварельно выписывает свой быт-уют, а незамыленный взгляд на вещный мир дарит такие находки:
Целуются наши тапочки,
Укрывшись ночной накидкой.
(*** / День хрустнул, распавшись надвое)
Простота? Да! Задушевность? Да. А еще – прицельная внимательность и чуткость к будничным вещам, подспудное желание их перечислить, закаталогизировать, сфотографировать – а вдруг они поведут себя нестандартно? А может это попытка не потеряться в вещественности жизни? Поместить все на полочки и самой в центре своей вселенной чувствовать себя хозяйкой положения? Или это просто желание сделать стоп-кадр на память? Вещи застывают, ослепленные вспышкой такого пристального внимания, и вот они уже — на моментальном снимке. Читайте:
Свет в окне.
На стене –
Рисунки: зебра и жираф.
В клетку плед,
Ночник зеленый, мятный чай.
Диван и столик, желтый шкаф.
Звуков нет,
Лишь ложка звякнет невзначай.
(Свет в окне)
Таких вот «перечней» в сборнике в избытке, это и придает общее ощущение водянистости. В них угадываются наброски на нечто большее, как обстановка мебелью новой квартиры, куда еще не въехали жильцы. Складывается ощущение, что автор хотел сказать нечто, но увлекся описанием, да так и оставил. Это детализирование для читателя избыточно (от «быт»), что не трогает.
Примета Олиной поэзии — музыкальность: то «из ниоткуда вытекает джаз», то «Рок-н-ролл занялся сигарой», то «Глена Миллера с Луи Армстронгом запиваю Элвисом Прэсли», то зазвучит «безмолвный ноктюрн пустоты», а еще: «горка дисков: романсы и блюзы, сборник бардов, и джаз, и Битлы». Рифмы свежи и музыкальны: «душ ещё – цветущая», «мебелью – небо лью», «облако – пo боку», «сигарой – огарок» и «солнце – пьётся».
А еще подходит к Олиным стихам определение «увязшая в детстве» (название одного из ее стихотворений). Но это отнюдь не отрицательная характеристика, а скорее — опыт невинности. Это, пожалуй, самое точное определение напросилось после прочтения «Перевернутого города»:
Троллейбусы фыркают, в лужах купая рога,
Собаки луну дегустируют – хватит на всех.
И выросла вновь у калеки с Садовой нога.
Он больше не просит, а чистит на облаке снег.
Исчезли заборы вокруг «дорогих» пустырей,
А с ними – постройки с табличкой «аренда». Ура!
От света зашлись золотые глаза фонарей,
И БАМ залечил на боку своем лестничный шрам.
Во втором разделе «Перевернутый город» интонация меняется, и от этого стихи становятся объемнее, интереснее. В фокусе – город как он есть. Родной город, который Оля нежно любит и чутко реагирует на его боль. Может это и есть «всамделишний» патриотизм?
В этом доме пять поколений
Пили чай, целовались, пели…
А теперь продаются дрели,
От живого тепла – ни тени
(***/ На асфальте – куски обоев)
Городская лирика Оли — не просто любовное признание городу Н. Своей недосказанностью и трагичностью она становится плачем по умирающему очарованию провинциального городка, тщащегося походить на безликую «хай-тэк обитель» с «супермегаэтажными домами». Душа города уходит, но чувствуют это немногие:
Прижимаю к груди обрывки.
Кожей внутрь, наружу газетой.
Отпоет городскую душу
Дворник старенький за конфету
(***/ На асфальте – куски обоев)
Третий раздел – «Опустелый день», пожалуй, самый серьезный, и оттого для меня самый интересный. Если «Ложечка перламутра» показалась мне «распевкой», робкой пробой голоса, то голос этот нарастает к концу сборника до песни и до крика – а как же еще о смерти? Это уже не просто голос птенца, возвещающего о восходе солнца и ликующего с ним, а голос птицы, обретший опыт полетов, испытавшей страх расставания с гнездом и страх вглядывания в бездну. А в строках, как прямое следствие, меньше девичих «солнца», «дождя», «осени» и «чая», а больше философских размышлений. Память полета или желание воспарить над обыденным читаются во многих стихотворениях последней подборки, тема коей — душа-бродяга в «костюме вечного скитальца»:
Послушай, душа, мне не выдержать перерождений.
Прошу, испарись, улети на луну навеки.
Не сможешь – в болото вселись или в куст сирени.
Проклятье – опять появиться на свет человеком.
(Из *** / Надеюсь, душа, что ты не бессмертна)
Это самое пронзительное и зрелое.
В последнем разделе все признаки взросления налицо: и хандра «ослепительно пустого дня», и бессонница, и ощущение тотальной безысходности:
Жизнь на земле потерпела крушение.
Капли. Проспект… И меня уже нет.
(***/Мокрый проспект, фонари удивленные).
Закрывает книгу стихотворение «Прости, украинский мудрец», с которым Ольга попала в финал конкурса «Пушкинская осень» в Одессе. Ее «Всамделишние мудрецы» звучат по-детски наивно и трогательно, совершенно не пафосно и удивительным образом «цепляют».
В послесловии к сборнику николаевский поэт Аркадий Суров замечает, что Ольга Сквирская «пишет акварельно, тонко и нежно». Я бы добавила, что у Оли действительно преобладают эскизы и наброски, блики и штрихи, зарисовки для будущих полотен в слове. Самым удивительным было наблюдать и прочувствовать, как на страницах одной книги стихов ее песни невинности становятся песнями опыта. А из «девушкиных песен» вырастают стихи.