У меня страшно болят зубы. Прямо сейчас это происходит. Вообще вся челюсть болит, и голова. Уже неделю я пью все мыслимые таблетки, и люди, что меня навещают, говорят: «Ты от них сдохнешь, от таблеток». Это Лёнчик сказал. Кроме него, меня, в общем-то, никто и не навещает. «Не сдохну», — ответил я ему. — «Все равно я их вырыгиваю». «Давай лучше выпьем водки», — предложил тогда Лёнчик, доставая бутылку «Русской». «Давай», — согласился я. Лёнчик ушел час назад, после чего я выблевал выпитую водку, сел за письменный стол, взял шариковую ручку, тетрадку в клеточку, открыл ее на середине и написал: «Пинг-понг».
Наша Гнилозубовка
Вообще-то считается, что все мы живем в большом городе. Город наш — металлургический гигант, который, как и все подобные гиганты, состоит из микрорайонов новой застройки, выросших в семидесятые на пике советского жилищного строительства, а помимо них — многочисленных поселков и выселков, каждый из которых носит название, не зафиксированное в путеводителях и справочниках, но принятое в народе, и тут же с готовностью понимаемое местными жителями.По сути, мы живем в самом центре, хотя никто этого за нами не признает. Официально центр там, в новых микрорайонах, там, где горсовет, драмтеатр и проспект Ленина, но если провести черту, умозрительную линию на карте, то в центре окажется завод, тот самый гигант, а под заводом (правильней — над ним) — мы, гнилозубовцы. Расскажу немного о нашей географии, это важно для того, чтобы вы ориентировались на местности.
Как я уже сказал, в самом центре у нас стоит завод. Задом он упирается прямо в море, куда сбрасывает всякое дерьмо. Если же стать спиной к заводским воротам и смотреть прямо перед собой, то вы увидите рельсы, шпалы и пустырь с камышами. Это железная дорога, по которой к заводу подвозят всякое сырье и увозят готовую продукцию. Камыши на пустыре растут оттого, что там протекает река, маленькая вонючка, но очень важная — она делит город как бы надвое, на Левый берег и Правый. Если же глядеть чуть выше, поднять глаза, то за пустырем, камышами и «железкой» видно холм, или, как у нас говорят, бугор, а на том бугре — домики. Это уже наша Гнилозубовка.Домики на бугре отвратительные — это такие, знаете, мазанки, которыми обрастали все металлургические гиганты, некогда нуждавшиеся в рабочей силе, а потому собиравшие бродячий и нищий люд со всех сторон. Люд к заводам тянулся, селился, обживался и клеился мазанками, чтобы впоследствии, как сейчас говорят, портить лицо города. Так говорят те, кто приезжает к нам по железной дороге — да, у нас есть и пассажирская «железка». Я-то сам не особенно куда ездил, но, врать не буду — как ни сядешь в вагон, так вечно те приезжие уставятся в окна на наши мазанки, а потом повернутся, покачают головой и говорят: «Какой ужас. Как это все портит лик города». Так и говорят: «Лик города», ей-богу, сам слышал. За этот самый «лик города» мазанки уже много раз хотели снести к чертям собачьим, но всегда это вызывало какое-то отчаянное сопротивление местных жителей. Говорят, чуть до бунта не доходило, причем в те еще времена, когда за бунт могли переселить всю нашу Гнилозубовку в очень холодные края. Упорство местных было необъяснимым — ведь вместо мазанки могли дать квартиру в новом микрорайоне, но почему-то соглашались немногие. Не хотели, быть может, уходить далеко от моря, да и вокзал, опять же, под носом, если поехать куда нужно. Одним словом, мазанки до сих пор стоят и лик города портят.Дальше больше географии. Как голова-то раскалывается, мамочки, боже ж ты мой. Если взобраться на бугор и пройти через те мазанки и дворы насквозь, то попадешь на вполне даже пристойную улицу — имени Розы Люксембург. Лично я на ней живу, но об этом после, когда дело дойдет. Улица эта застроена совсем не мазанками, а более-менее нормальными домиками — дореволюционными, одно-, а иногда даже двухэтажными. Строго говоря, улица Розы Люксембург — это еще не Гнилозубовка, это еще, практически, город, но дальше она спускается вниз, вьется как змея, кольцами, к вокзалу и морю, и почему-то, на каком-то витке, превращается в улицу Карла Либкнехта. Наверное, эту самую точку, где улица Розы Люксембург переходит в улицу Карла Либкнехта, и стоило бы считать административной границей Гнилозубовки, если бы таковая существовала на картах. По улице Розы Люксембург ходит троллейбус и останавливается на конечной — на пятачке у вокзала. На этом троллейбусе добираются до вокзала все те, кто потом хает наш город, глядя в окна вагонов. От вокзального пятачка расходятся вдоль моря маленькие улочки частного сектора — там тоже мазанки и домишки, в одном из них, в шестом по счету от вокзала, живет Лёнчик. Если же выйти из моего дома, на самом верху улицы Розы Люксембург, и глянуть вниз, срезать, так сказать, дорогу к вокзалу взглядом, то перед вами раскинется кладбище. Его не видно приезжим, когда они едут к своим поездам в троллейбусе, оно скрыто домами и кустами, так что кладбище не портит лик города, но мы-то знаем, что оно там, и с бугра его видно. Теперь вы догадались, почему наш поселок называется Гнилозубовка. Не повезло нам с названием, но никуда не денешься. Вряд ли даже может послужить утешением то, что соседний с нами поселок имеет еще более отвратительное название — Кацапетовка. Понятия не имею, почему он так называется, мы с кацапетовскими не дружны и в гости друг к другу не ходим, хотя в некотором роде мы с ними братья по несчастью — в большом Городе давно принято оскорблять наши поселки. Например, при гоп-стопе (это когда в чужом районе тебя останавливают, чтобы ограбить) городские всегда спрашивают жертву: «Ты с Гнилозубовки или с Кацапетовки?» При этом ты можешь быть и вовсе из Москвы, но тебя обязательно спросят — это такое оскорбление считается, насмешка.Кацапетовка тоже выходит к морю, подальше от завода, дома там получше наших, кацапетовские выращивают помидоры в парниках, картошку, виноград, но в одном мы их превзошли — в мировом кинематографе. Да, да, именно Гнилозубовка есть в кино, а Кацапетовки там нет и, надеюсь, никогда не будет. Дело в том, что у нас в поселке жил когда-то один пацан, Вася его звали, ничем не примечательный пацан, в нашей школе учился, а потом он уехал в Москву и снял там художественное кино. Не только про Гнилозубовку, конечно, а вообще про весь город — памятник самолету снял, качелю какую-то, завод и порт, а среди этого — наше гнилозубовское кладбище. Вот прямо, как я вам описал — вид с бугра. И вроде бы там такой еще домик выходит задами на огород у кладбища, в доме две девушки пьют бражку из эмалированных кружек, и одна из них кричит что-то через окно своему сынишке, копающемуся в огороде, а сынишка ее — негритенок. Это, конечно, художественный вымысел — у нас в городе есть металлургический институт и там, бывает, учатся студенты из Африки, и девчонки, бывает, от них залетают, но что-то я не видел тех негритят у нас в Гнилозубовке. Но все равно Васе спасибо: хоть он и преувеличил с негритенком, но нас прославил — этот фильм очень популярный был, когда только вышел, наград много получил, кажется, даже Оскара, у нас все на него по многу раз ходили и пальцем в экран тыкали, кричали: «Гляди, кладбище! Да это же наша Гнилозубовка!» Одним словом, кацапетовским остается только локти кусать — неизвестно, когда у них свой Вася-режиссер появится. Лет через сто, наверное. За столом я сидеть устал, поэтому взял тетрадку, ручку и переместился с ними на диван, подложил под спину подушку и так сидел, глядя в окно. В тетрадке я написал: «Где мы все живем…», а потом ничего. Закурил. Одно у меня нынче счастье — сигареты.
Где мы все живем…
Живу я на улице Розы Люксембург, по которой к вокзалу спускаются троллейбусы. А сейчас еще автобусы пустили и маршрутки. Вообще здесь — пятак, узел, развязка, самая сердцевина города. Здесь автобусы и троллейбусы кучкуются, а люди пересаживаются с одного маршрута на другой, потому что здесь граница берегов, и многие маршруты ходят только в пределах своего берега, Левого или Правого. Мы все живем на Правом… Троллейбусы я люблю. Я, можно сказать, вырос, наблюдая эти троллейбусы. Особенно я люблю их зимой… Ну, как бы вам это объяснить… Вот вы когда-нибудь наблюдали за поездами? Представьте, что вы стоите у железной дороги, а мимо проходит поезд, и вы видите в вагонах людей, которые могут смотреть в окна и даже вас увидеть, и махнуть в шутку рукой, а могут просто кушать свои «тормозки» там, в глубине вагона, не обращая никакого внимания ни на вас, ни на пейзажи; дети там едут, девушки, старички, мужчины в спортивных штанах и в майках… Вы их видите и представляете себе, куда они едут. Нет, вы, конечно, можете прочитать на поезде: «Москва» и сразу узнать, что все они едут в Москву, но это не то… Я имею в виду, что у каждого из них есть какое-то дело, какая-то жизнь, и они туда едут, в эту другую жизнь, к другим делам, а вот буквально только что, еще вчера, их жизнь была здесь, с вами, и вы здоровались с ними на улице, может быть, они жили в Гнилозубовке, снимали комнаты, быть может, даже у Лёнчика снимали, ходили на море с надувными матрацами, покупали в магазине ситро… А сейчас они едут к другой жизни, а вы стоите здесь, у «железки», в камышах. Не завидуете, нет, потому что черт его знает, что у них там за жизнь… Вот в армию вас когда-нибудь отправляли? Так вот, ну его к черту, я вам скажу, лучше сбоку стоять, в камышах. Но… все-таки… их много там, сто человек, двести, все едут, у каждого своя история, загадочно… Так вот с троллейбусами то же самое, понимаете? Мой дом выходит окнами прямо на улицу, и троллейбус идет ровно напротив окон, рукой подать… ну, близко во всяком случае. Вот и сейчас прошел троллейбус — я наблюдал его в окно. Пожалуй, троллейбусы тоже мои последние друзья. Да, сигареты и троллейбусы, можно жить. А в троллейбусе ровно как том поезде — те же люди, это ведь они сядут потом в свои вагоны и разъедутся по своим городам; на троллейбусе не написано: «Москва», они просто едут на вокзал, в разные города, не угадаешь, с сумками и баулами, торопятся, нервничают. А кто не торопится, тот через окно глядит на меня. Тоже небось думает: «Вот я уезжаю, а этот там в окне сидит, хорошо ему, никуда не надо ехать». Они же не знают, как страшно у меня болит челюсть, и я вот только что заварил крутого чайку; набираю его в рот, полощу и сглатываю. Они думают, что я просто так пью чай, наслаждаюсь. Цветок-алоэ вон у меня еще на подоконнике, кружевная занавеска… Потому я и говорил про зиму. Зимой в троллейбусах окна мерзлые, запотевшие — те, кто на меня глядит, трут их пальцами, рисуют всякое; зимой и лица у них мерзлые, зимние. Прямо, как в той песне Софии Ротару: «Меланколие — дульче мелодие, меланколие — мистреос амор». А еще, бывает, троллейбус сломается (зимой это случается часто), и все пассажиры в панике выскакивают со своими баулами и бегут по улице, по сугробам, вниз к вокзалу, боятся опоздать. Только что пальцами узоры на стекле рисовали, думали про «мистреос амор», а вот уже надо куда-то бежать впопыхах, такое несчастье. Я не злорадствую, наоборот, жалею их. Я ведь такой жалостливый.Живем мы с мамой в старом дореволюционном доме, маленьком, но с мансардой. Этот дом купил мой дед. Дед был сапожником — в старые времена сапожники были что-то вроде Версаче, могли себе позволить купить дом в центре города. Умер дед, когда я был еще маленьким, он кволый был, болезненный, потому что всю молодость провел на каторге — сейчас об этом можно говорить. Там и сапожному делу обучился — жил на поселении с какими-то евреями, они научили. Отец мой живет в другом городе, у него там другая семья и четверо детей. Пару раз он к нам приезжал — брал удочку с поплавком, шел на море и ловил там рыбу, стоя по пояс в воде. Чем он занимается, я не знаю. Кажется, он электрик. Никакого это не имеет значения. Хотя, впрочем, я тоже электрик, гены какие-то, наверное. Сам не пойму, какого черта я стал электриком, случайно вышло — после школы нужно было срочно идти куда-то работать, и выучиться на электрика мне показалось не пыльным. А срочно идти работать нужно было оттого, что мама моя всю жизнь работает врачом-лаборантом в санэпидстанции, и этим все сказано — мы нищие. Жены и девушки у меня нет. Устал писать и снова закурил. Пишу про то, что у меня девушки нет, а тут как раз напротив дома стоят двое, парень с девушкой, и пялятся. Я знаю, что не на меня — какие-то жучки выкупили соседний дом и сделали в нем фотомагазин; теперь туда часто ходят девчонки в проявку и смотрятна вывеску, если впервые пришли, а мне всегда кажется, что на меня. Я нервничаю и пялюсь в ответ. Не везет мне с девчонками — я с ними вечно теряюсь, как школьник. Если бы Лёнчику под дом поставили фотомагазин, те девчонки давно бы все у него в гостях были, а я только и умею, что через окно глазеть. Впрочем, когда смотришь на девчонок, нутро меньше болит. Мои друзья — сигареты, троллейбусы и девчонки. Хоть они этого и не знают. Кажется, я вам все про свой дом рассказал и про свою семью. А обещал рассказать про то, где мы все живем…
Саша-Юра Крокодил
Саша-Юра Крокодил жил с матерью и бабкой в саманном доме позади моего. Вернее, у них там два саманных дома — один побольше, там жил Саша-Юра с матерью, а во втором, маленьком, жила его бабка. Но мать с бабкой померли (бабка давно уже, а мать в прошлом году), а Крокодил женился на одной жабе, и живет уже с ней. Не то чтобы она была внешне жаба, жена его — на лицо она ничего, симпатичная и богатая девчонка, дочка какого-то городского крутелика, депутата, что ли; Крокодил познакомился с ней в баре. Он для того и устроился работать барменом, чтобы познакомиться с выгодной девчонкой, сам того не скрывал, говорил: «В бар все ходят».Вообще-то Крокодил учился на телемастера, тоже, конечно, по расчету — телемастера раньше были цари и боги. Только не свезло Крокодилу: пока он выучился, телевизоры начали импортные продавать, да и наши сейчас лучше делают, не ломаются телеки, не то, что раньше. Вызывали Крокодила какие-то бабушки по старой памяти, у которых еще старье черно-белое стояло, да Крокодил не очень-то был этим доволен — стал вместо того барменом. И вот познакомился с нужной девчонкой, женился, купил себе «Форд», перестал со мной разговаривать. Саша-Юра Крокодил на этот счет странный, у него на машинах бзик — он считает, что если у кого нет машины, то это не человек, и с ним не стоит разговаривать, я вам серьезно говорю, кроме шуток. Он называет это: «свой транспорт». Спрашивает у всех, с кем познакомится: «Имеешь свой транспорт?» Из нашей компании еще только Вовочка Киргиз имеет «свой транспорт», поэтому Крокодил только его сейчас за человека считает. А жена его, когда меня впервые увидела, сразу нагыркала. У вас, говорит, забор не так стоит! Я ни черта не понял, что она мне орет, пожал плечами и ушел. Жаба, одним словом. Тот забор еще при царе Горохе стоял, никому не мешал. «Если тебе мешает, возьми и выкинь его», — говорю ей в следующий раз. Так они взяли его с Крокодилом и выкинули. Мне плевать. Другой бы судился, а мне плевать — я там по задникам не шляюсь, мне места для жизни хватает и, слава богу, я Крокодилов двор не вижу, у меня туда даже окна не выходят. Зато я из своего дома каждый день наблюдаю людей и троллейбусы, а Крокодил из своего — грязный пустырь и «железку». На том и сочлись. Тем более что Крокодил с женой, как только забор мой снесли, из саманного дома переехали в город, на квартиру, которую им девочкин депутат-родак купил, а дом гнилозубовский сдают летом отдыхающим.Немного мне полегчало. Вряд ли воспоминанья о Крокодиле и его жабе-жене так хорошо на меня подействовали, скорее уж та девчонка, что на вывеску глазела. Подумал, что пора написать, почему Сашу-Юру Крокодила зовут Саша-Юра Крокодил… Вы знаете, люди с двойными именами встречаются. Жан-Поль Бельмондо там или Эрих-Мария Ремарк. Французы в основном и немцы. Хотя я себе не представляю, чтобы у нас пацана называли Мария, чудные эти немцы. Но у нас тоже иногда попадаются.Крокодил, насколько я его помню, а помню я его с рождения, был вначале Сашкой. Так его назвала мать. Лет до десяти он был Сашкой. А потом вдруг откуда ни возьмись появился его отец, который бог весть где десять лет шлялся, и решил Крокодила переименовать в Юрку. Наверное, у него тоже был какой-то бзик в голове насчет имен, как у Крокодила с машинами. Наверное, Крокодилов батя не разговаривает с людьми, которых зовут Саша. Переименовав сына, батя решил, что дело сделано, и снова пропал. Лично я его больше никогда не видел. Но мать Крокодилова назад сына в Сашку не переименовывала — боялась, видно, что вдруг опять муж явится и учинит скандал. Так что я понятия не имею, как он там записан в паспорте, но на улице его называют то Сашкой, то Юркой, и он на все откликается. Фамилия Крокодилового бродячего отца была Лютиков. Ясно, что и у Крокодила такая фамилия, а называют его Крокодилом из-за внешности. Причем не из-за его собственной внешности, а из-за материной, которая была страшная, как черт, ее все у нас терпеть не могли и называли всяко оскорбительно: Кобыла, Черт, Горилла (обычно, ко всему этому добавляя «черноротая») и, собственно, Крокодил. Сам же Саша-Юра выглядит вполне пристойно — я здесь попадаю в западню, мне сложно сказать, кто как выглядит из пацанов, это же девчонки должны судить. А девчонкам Крокодил нравится, это точно. Я вам так скажу: внешне он похож на певца Маркина, который бренчит на гитарке и поет козлиным голосом: «Вижу тень наискосок, рыжий берег в полосках ила, я готов целовать песок, по которому ты ходила» — такой же глист, только без усов. Если меня лично спросить, то рожа у Крокодила противная, а девчонкам нравится, так что я здесь умываю руки. Еще у Крокодила есть старший брат, здоровый тупой увалень, похожий на их мать и на крокодила больше, чем сам Крокодил. Постоянно он с ними не жил — где-то учился в ПТУ или работал в другом городе, но наведывался. А когда наведывался, то все время Сашу-Юру избивал. Это всегда было слышно за три версты, потому что Саша-Юра при этом орал, как резаный. Даже я это слышал, хоть у меня окна в их двор не выходят, я думаю, это даже люди, что едут на вокзал в троллейбусах, слышали — думали, наверное, что режут свинью (сейчас-то они правильно думают, потому что Вовочка Киргиз каждый день режет свиней, но тогда он этим еще не занимался). За это я Крокодилового брата (даже имя его забыл) не любил и очень обрадовался, когда ему однажды какие-то парни надавали по морде под магазином. Какие-то мелкие, причем, парни, стояли там, пиво пили, а старший Крокодил к ним, как обычно, припаялся. Парни оказались мелкими боксерами, били гада точно и смачно прямо в рожу, аж трещало, и гнали его до самого дома, любо-дорого было смотреть. Я ведь дружил с Сашей-Юрой, и мне было его жаль, когда он орал там, как свинья, избиваемый братом. Ирония и жалость. Да, я люблю Хемингуэя. Это вообще мой любимый писатель.Что еще сказать? Двор у Крокодила большой. Кроме саманок там еще фанерные домики для отдыхающих — он их выстроил впритык к моему дому, и большой хоздвор, выходящий прямиком на пустырь, «железку» и речку — прямо со двора можно на рыбалку ходить в камыши, там даже забора нет; на хоздворе свален разный хлам, арматура, доски, нужник там, курятник; мы на этом хоздворе в детстве много времени проводили — играли в «войнушку». Ну, это я уже к играм перешел, не надо пока про игры…Пришла ко мне одна врачиха, мамина знакомая — щупала, мерила давление. «Это у тебя, наверное, почки«, — говорит. — «Почки болят?« «Черт его знает«, — говорю. — «Нутро болит«. Выписала мне каких-то таблеток, я положил листик на холодильник.
Вовочка Киргиз
Дом Вовочки Киргиза стоит прямо за Крокодиловым, но не дальше в пустырь, там-то ни черта нет, а как бы вдоль и вниз по нашей улице. Семейство их приезжее — хоть и давно они к нам переехали (кажется из какого-то села, где нет моря), но я помню, что Вовочку я знаю не самого рождения, как Крокодила, Лёнчика и Кипиша. Раньше там жила какая-то бабка, которая померла, и Киргизы выкупили ее дом. Насчет прозвища, конечно же, никакие они не киргизы и, в общем-то, их киргизами не называют, только Вовочку; просто фамилия их Кириченко, и потому на них вкупе чаще всего так и говорят — Кириченковы, а в отдельности на Вовочкину маму — Валька Электровеник. Отец у Вовочки есть и, как все говорят, хозяйственный мужик, только он с ними не живет, так что черт его знает, где он там хозяйствует. Пару раз я его видел в Кириченковом дворе — сидел на табуретке, что-то строгал, опилки кругом, даже не помню толком, как он выглядит на лицо — как будто тоже из полена выструганное. Только что написал про Вовочкиного отца и подумал — а ведь дальше будет про Лёнчикового и Кипишевого, а они будто такие же, как мой, Крокодилов или Вовочкин — вот он есть, и вот его нет. Какие-то у нас отцы одинаковые. Я это не нарочно, клянусь, не выдумываю. В литературном произведении вы бы еще, пожалуй, подумали, что это какая-то аллегория, но здесь, в моих записках, такое совпадение может доказывать лишь одно — все это чистая правда.А Вовочка на лицо симпатяга — блондинчик, то есть не просто светлый, а именно белый-белый, как бумага, я даже подумал бы, что он альбинос, если бы у него были красные глаза, но они у него вроде не красные. Казалось, напишу все в один присест, а сделал перерыв на два дня. Все это время я спал или валялся, глядя в потолок, и писать не мог. Это в литературе так всегда складно выходит, что если автор болеет душой и телом, то ему как-то и пишется, а я вот попробовал и ни черта — валяться выходит, а писать нет. Но сейчас вроде отпустило — продолжу про Вовочку. Кроме того, что он блондинчик-красавчик, Вовочка Киргиз еще и спортсмен. Ну как спортсмен, ловкий очень во всяком случае, быстрый, в футбол лучше нас всех играет, даже в секцию футбольную ходил, кажется, и тусовался поэтому, помимо нас, еще с какими-то городскими ребятами из спортшколы. На этой почве, спортивной, Вовочка в свое время хотел поступать в суворовское училище — он вообще тогда за здоровый образ жизни выступал: не пил, не курил, на турнике каждый день подтягивался. Сам себе тот турник поставил на пустыре за домом и бегал туда — глянешь, бывает, на пустырь, когда по мосту через речку идешь, а там Вовочка подтягивается. Но что-то у Киргиза с суворовским не сложилось, не взяли его, а вместо этого забрали в армию, а после армии Вовочка стал ментом. От ментовки Вовочка испортился. Не то чтобы он нас игнорировал или не здоровался, как Саша-Юра Крокодил, если у тебя нет машины, но… вот я вам пример приведу. Собираются, скажем, пацаны под магазином. Это у нас вроде местного клуба. Сядут там на ступеньках, гитарку, бывает, возьмут, бренчат, или магнитофончик, отдыхают культурно, общаются. Пьют, конечно, не без этого — водочки возьмут в магазине, пивка. И вот я один раз иду в магазин и вижу — как раз пацаны сидят, отдыхают, все наши, гнилозубовские, с гитаркой, и две трехлитровые банки самогона между ними стоят. А тут, значит, появляется на горизонте Вовочка Киргиз. Важный такой идет, вальяжный. Пацаны на него ноль внимания — ну, то есть, не то чтобы не замечают, Вовочку у нас уважают, но не замечают в том смысле, чтобы самогон прятать. А Киргиз подходит такой вальяжный и ручкой так поводит, как королева: «Самогон приберите!» И голос у него уже какой-то другой, будто он этих пацанов не знает, и не с ними еще недавно запанибрата был, будто точно так же на ступеньках не сидел, пока в менты не устроился. За рыбу то же самое, за винишко домашнее торговцев гонял, своих же соседей. Короче, это называют словом «скурвился».А кроме того, что он стал ментом, Вовочка еще принялся свиней резать. Причем не как все нормальные люди — купят поросят, вырастят их, откормят и потом режут, нет, Вовочка покупает уже готовых свиней в колхозе, привозит их к себе во двор и режет. Штук по пять на день. А потом продает мясо отдыхающим втридорога — объявление на заборе повесил: «Продается мясо», а еще: «Куплю доллары и рубли по хорошему курсу» (брешет), ну и конечно: «Сдаются комнаты». Вовочка, вообще, хозяйственный, с этим не поспоришь, это он в батю своего, наверное, пошел, который там вечно строгал что-то на лавочке, как папа Карло. Например, Вовочка строитель. Двор их, от помершей бабки доставшийся, сейчас не узнать — Вовочка понастроил там мильон каких-то пристроек, беседок, веранд, мансард — все для отдыхающих, чтобы комнаты сдавать. И главный дом, в котором сам Вовочка живет с женой — огромный и несуразный, на нем тоже много всякого понавешано и понатыкано — чистый Вавилон, воронья слободка, такой странный у Вовочки архитектурный вкус, вроде как у того испанского архитектора, что чудные дома строит, забыл его фамилию. Хотя не мне его судить, я-то вообще строить не умею и вообще чего-либо делать руками — руки у меня растут из жопы, лампочку разве могу вкрутить и люстру повесить — кое-чему меня в электрическом ПТУ обучили.
Лёнчик
Лёнчик живет у моря, в шестом доме от вокзала — сами понимаете, расположение самое выгодное. Лёнчику не надо вешать объявления: «Сдам комнату», даже на вокзал не надо бегать зазывать, вообще ни черта делать не надо, из кожи лезть, как Крокодилу или Вовочке Киргизу, сиди себе и жди, как паук в засаде. Лёнчик так и делает — сидит все время на воротах в одних трусах, перед ним столик с вином и яблочками, а отдыхающие сами к нему так и прут, как мухи, с вокзала. Они же не полезут в гору к Вовочке и Крокодилу по доброй воле, пойдут вдоль моря, а Лёнчик тут как тут, в трусах. Ему даже строить ни черта не надо — у него и так народу полно, живут во всякой щели. А сам Лёнчик тем временем может спать где угодно — на полу, на земле, в саду на проволочной кровати, на чердаке, на крыше, в погребе. Чаще всего он спит в летней кухне. Живет Лёнчик с матерью, тетя Тина ее зовут, а отец его, как и у всех нас — приходящий. Но приходит его батя чаще, чем к нам — сидит вечно во дворе, за столиком у летней кухни, под деревом-яблоней-белым-наливом, а перед ним всегда — наполовину полный стакан вина. Лёнчикова отца зовут Коля-Николай, и он — добрый алкоголик. Когда заходишь, он всегда тебе улыбнется и что-то скажет. Что он скажет, я написать не могу, потому что это всегда что-то невразумительное и ни к селу, ни к городу, вроде: «Здорова, Серый, как там батя?» (Серый это я, а как там мой батя — откуда я знаю). И губы у него мокрые, а из глаз его лучится кристальное вселенское добро, потому что те полстакана, что перед ним, это, конечно же, не первые его полстакана и не последние. Летом мы часто торчали у Лёнчика во дворе. Где же еще летом торчать, как не у моря? Зимой там, осенью, понятно, в «войнушку» лучше всего у Крокодила играть или у Вовочки с их халабудами, камышами и речкой, у Кипиша в настольный теннис, а летом-то, конечно, у Лёнчика — двор прямиком на песок выходит. В море, бывает, искупаешься, на песочке поваляешься, а потом к Лёнчику, а там в саду абрикосовые деревья и тот самый пресловутый белый налив, яблочки. С этим тоже Лёнчику повезло — у нас все в Гнилозубовке называют свои яблоки белым наливом, но почему-то у всех дрянь и кислятина, а у Лёнчика сладкие, как мед. Так что, может, у него яблоки вовсе и не белый налив, а другие какие-то. Еще дамский пальчик и воловий глаз. Это такой виноград. Вообще, у Лёнчика большой виноградник, но там все больше простые сорта, винные, а среди них — куст дамского пальчика и куст воловьего глаза. Каждый из нас старался обожрать эти кусты первым (мы, конечно же, хорошо знали, где они находятся, и могли незаметно прокрасться в виноградник), на что Лёнчик очень обижался — ведь мы никогда не признавались, кто обожрал его кусты. Он потом начал сам сжирать тот виноград еще зеленым, нарочно, чтобы нам не достался.Лёнчик горазд торговать — сидит вечно на табуретке у ворот, отдыхающих зазывает и девчонок. Вино им домашнее разливает по стаканам. Стаканы даже не моет. Другие люди хотя бы ведро с водой рядом ставят, полощут в них стаканы, а некоторые щепетильные даже из шланга моют, а Лёнчик тем не заботится — плюнет на грязную тряпку, вытрет ею стакан и наливает следующему. А то и вообще не трет — льет в один стакан всем подряд. Работать Лёнчик не работает. Вернее, работает время от времени и кем попало — сторожем, разнорабочим, грузчиком. Хотя по профессии он повар. Одно время он торговал чебуреками на заводской проходной. Иду я, значит, каждый вечер с работы, а он там торчит со своей вываркой, чебуреки продает. Мне даже как-то радостно было от этого — все-таки друг детства, приятно его видеть. На заводе-то каторга, а увидишь Лёнчика с чебуреками, так на душе приятно. Я даже завидовал ему — какого, думаю, черта я сам не пошел учиться на повара? Дернуло меня идти в электрики, чтобы теперь на каторге этой работать. Да что уж там — ходили по школам скауты из разных профтехучилищ, я особо не думал, поймали первыми электрические, к ним и пошел. Но недолго Лёнчик чебуреками торговал. Потом я его в магазине нашем встретил. Он бежал куда-то срочно по делам. «Водки надо купить в городе», — говорит. — «Мы с Валькой-буфетчицей переливаем дешевую водку в бутылки из-под дорогой, мне с ящика — червонец». Это он мне сразу выложил, как только увидел. О том вся Гнилозубовка знала и ничего — молчали в тряпочку, понимали, что если с Валькой-буфетчицей поссоришься, то иди потом вешайся. Впрочем, и в магазине Лёнчик давно уже не работает. Он вообще нигде долго не задерживается. Например, когда он устроился сторожем в пионерлагерь, то в первую же ночь у него украли двадцать проволочных кроватей. Потому что Лёнчик всю ночь торчал в баре на берегу, вместо того, чтобы сторожить лагерь, и все это видели. Поэтому спокойно пошли и украли кровати. Теперь на Лёнчике висит «материальная ответственность», как он сам говорит. Видимо, должен денег за те кровати. Сейчас он, кажется, занимается тем, что ходит летом по пляжу с ящиком и продает всякую всячину — мороженое, казенаки, сладкую вату. А зимой, черт его знает, чем он занимается. Шабашит.У Лёнчика свернут на бок нос и разорвано одно ухо. Те, кто знает его недавно, сказали бы, что это от того, что он занимался классической борьбой — там, мол, принято ломать носы и уши, но я-то знаю Лёнчика с рождения, поэтому могу поклясться — ухо у него было разорвано, а нос вывернут с самого раннего детства, когда он еще был худым шкетом, а не накаченным от классической борьбы амбалом, как сейчас. Лёнчиково ухо часто вызывает насмешки и вопросы окружающих, но где, кем и когда оно было порвано — тайна, покрытая мраком, Лёнчик не признается. Иногда говорит в шутку: «Мамка в детстве дверью прищемила». И если следовать тому посылу, что самая неправдоподобная версия может оказаться единственно верной, то, может быть, он и не врет. У Лёнчика, у единственного из нас, есть условная судимость. Бабы довели. Вообще, Лёнчик добрый, наверное, самый добрый из нас, даже добрее меня, но почему-то ему не везет: то в школе кого-то побил, так его перевели в другую, специальную школу для умственно отсталых дегенератов и криминальных элементов; то бабы эти. Лёнчик ведь жиголо, вроде Крокодила, только дурней. Он с виду такой мачо, на киноактера Де Ниро похож или вот больше — на солиста группы «Веселые ребята» Буйнова, и бабы его любят. А он их. Из-за этого у него во дворе часто торчат разные красотки, подолгу живут, иногда все лето, причем, центровые все барышни, козырные — из Москвы, Ленинграда. Сожительствуют с Лёнчиком. А потом, когда лето проходит, козырные барышни уезжают, и Лёнчик начинает встречаться с какими-то нашими шмарами, на лицо одна страшнее другой, крокодилицы, а Лёнчику все равно — он как будто не видит разницы между козырной из Ленинграда и шмарой с Карьера. Называет их всех «манюнями». Так вот условный срок у него за то, что он когда-то одну из этих «манюнь» избил. И это спасибо еще, что условный, деньгами откупился, по всем дворам бегал, даже у Крокодила был.