В конце девяностых, когда я учился на втором курсе, однокашник принес книгу сочинителя Пелевина. Однокашник в те годы занимался какой-то загадочной восточной борьбой. То было время, когда прошло увлечение Чаком Норрисом, когда схлынула первая волна «братков», соревновавшихся, кто выше задерет ударную ногу и хваставшихся шрамами перед девочками в саунах – все эти ребята не выдержали конкуренции с огнестрельным оружием. Нищая армия распродавала запасы, и «ударные» виды боевых искусств, кое-как годившиеся против штыка-молодца, оказались бессильны перед дурой-пулей. К тому же, юные технари и гуманитарии переняли у маргиналов обычай заниматься художественным мордобоем. Со всеми вытекающими последствиями. Ленивые, изнеженные мальчики, воспитанные мамами и бабушками, делали в своих занятиях упор уже не на силовую, а на «энергетическую» составляющую боя, работу с внутренними каналами, ци, астральными техниками. Спарринги у молодежи велись плавные, почти бесконтактные; словом, увлечение жесткими стилями сменилось увлечением стилями мягкими. При этом как-то деликатно забывали о том, что мягкие стили хороши в бою лишь тогда, когда ими занимаются десятилетиями, изо дня в день, без перерыва на потрындеть. И работа с астральными техниками приносит плоды в тех же условиях. Иначе говоря, молодежь страдала ерундой.
     На этих мальчиках быстро научились делать деньги хитрые негодяи. Негодяи рядились в шелковые кимоно или военную форму без знаков различия, художественно размахивали конечностями, продавали кассеты с записью своих танцев и заманивали доверчивых мальцов в спортзалы, на Курсы Восточных Единоборств По Уникальной Системе. Там мальцам быстро все объясняли про ци-гун и внутренние каналы, а также немного учили махать конечностями. Самые умные мальцы, выйдя из этих спортзалов, открывали собственные Уникальные Системы, а самые глупые страдали в драках с городскими маргиналами, которые ничего не знали про ци-гун, зато дружили со штыком-молодцом (очень часто), пулей-дурой (изредка) и братом-арматурным-прутком (чаще всего).
     То же самое происходило и с культурой.
     Негодяи от эзотерики сильно походили на негодяев от боевых искусств: тех и других роднил высокий травматизм среди учеников. К концу девяностых перемерли доморощенные последователи Дона Хуана. Надо полагать, маленький Карлито очень удивился, когда в его Икстлан обетованный стали пачками прибывать русские адепты, заблеванные и воняющие техническими растворителями. Сатанисты научились правильно резать вены или пали в неравной борьбе с худым портвейном, заменявшим Кровь Черного Агнца во время Кладбищенских Месс. Растаманы, уповавшие на путь Джа, один за другим принимались искать Джа в коксе и героине, и находили совсем не Джа. На этом фоне повезло кришнаитам, которые, похоже, элементарно свалили в Индию: их не стало как-то разом, вдруг, и поначалу даже не хватало этих веселых ребят, водивших хороводы по Невскому. Подросшая на смену павшим героям молодежь стала относиться к эзотерике с разумной опаской. Словом, в культурном мире после угара девяностых наметился некоторый вакуум.
     Его-то и заполнил Пелевин. Мы, сытые по горло проповедями Кастанеды, с восторгом читали про незадачливых наркоманов, которые сами себя курили в косяке. Вспоминая девальвированные идеи Аненербе, зачитывались историей магического покорения космоса. Искали Шамбалу вместе с Чапаевым и его верным ординарцем. Пелевин играл с тем, что давно просилось стать игрой – с эзотерическими культами, обесценившими себя в глазах нового поколения. И вместо мрачной магической зауми, вместо наркотической зауми Кастанеды предлагал – что?
     Буддизм, да. Правда, с очень серьезной оговоркой: это был не тот буддизм, которому учат тибетские ламы и индийские йогины. Это был пелевинский, личный буддизм. О таком, правда, нигде не говорилось в его книгах, так что многие читатели познакомились, так сказать, с Дхармой непосредственно из пелевинских рук. Хорошо ли это? Если книги ПВО стали толчком, после которого человек пошел читать первоисточники, попытался разобраться в «Алмазной сутре» или принялся изучать буддийскую философию по работам признанных мастеров – прекрасно. Но так делали единицы, а для миллионов знакомство с буддизмом началось с «Чапаева» и закончилось «Омоном Ра».
     Учение Пелевина соотносится с учением Будды примерно так же, как коммунизм – с идеями Христа. Христос предлагал отринуть ненависть, страсть к материальному, возлюбить всех людей и жить в духовном равенстве. Коммунизм зиждился на уравнивании прав материальных, полагая, что бытие как-нибудь само определится с сознанием, и вслед за равенством мирским наступит равенство духовное. Базовый стержень христианства – любовь к ближнему – выпадал из коммунистической системы ценностей, уступая место абстрактной справедливости. Примерно так. В буддизме основным методом просветления, равно как и в христианстве, являются любовь и сострадание. Философия, учение о Пустоте – это лишь средства, призванные на помощь адептам в нелегком деле отречения от эгоистического «Я», препятствующего всеобщей любви. Пелевин же ни о любви, ни о сострадании почти ничего не говорит. Он предлагает читателю достичь просветления, играя в логические игры. Но и сам ПВО признает, что главное назначение любой философии – это обеспечивать работой философов. Философия ни одного человека не сделала счастливым.
     «Ну как, прочел?» — спросил меня однокашник через неделю. Я кивнул: «Крутая вещь». «Чтобы понимать эту книгу, — с оттенком превосходства заметил мой товарищ, — нужно быть подкованным в восточных учениях. Мне-то там все понятно, а вот ты, боюсь, мало что уловил». Стало обидно. Решил заняться буддизмом вплотную. Сейчас, через десять с лишним лет, я кажется, достаточно подкован для пелевинского текста. Об этом говорит тот факт, что, слушая «Жизнь насекомых», я не испытываю и тени прежнего восторга. Да, по-прежнему книга написана человеком умным и знающим толк в художественном слове. По-прежнему жалко муху Наташу и её незадачливую мать-муравьиху. Комары смешны и уродливы, как и раньше, а мотыльки – прекрасны, так что самому хочется быть именно мотыльком. Еще я стал отцом и узнаю в навознике собственные черты гораздо больше, чем мне бы хотелось. Но вся книга в целом оставляет впечатление очень странное.
     Тут вот в чем дело. Чтобы понять постмодернистские игры с буддийской философией, действительно нужно знать хотя бы основы учения, Дхармы. Но тот, кто с Дхармой знаком, сразу почует ущербность в пелевинских выкладках, и буддисту читать такие книги будет не весьма интересно. Получается замкнутый круг. Корень ущербности найти просто: в текстах Пелевина нет любви. Жалко муху – но это брезгливая жалость. Сострадаешь муравьям – но они описаны так гротескно, что сострадание это по своей природе высокомерно и не имеет с буддизмом ничего общего. И вот что печально: в ранних книгах Пелевин относится к своим героям снисходительно, покровительственно, но все же тепло, по-отцовски. Трогателен юный Омон, тонок и уязвим Петр Пустота, а пара скарабеев, отец и сын – так и вовсе стоики по натуре. Но, чем позже написана книга, тем меньше любви вкладывает ПВО в персонажей. Глуп и пуглив герой «Чисел», безжалостен и холоден граф Т., жесток и жалок летчик Дамилола. О женских персонажах вообще молчу.
     И вот здесь кроется причина, отчего «Жизнь насекомых» для меня была и остается одной из лучших пелевинских книг. В ней, пожалуй, ПВО ближе всего приблизился к буддийскому учению. Эта книга светлей и печальней всех прочих. Можно сказать, «Жизнь насекомых» – последняя «добрая» книга Пелевина. До неё были написаны «Затворник и Шестипалый», «Ника», «Желтая стрела», где писатель еще наделяет героев искрой божественной, авторской любви. После «Насекомых» пришла пора «Чапаева» — песни о смерти и разрушении, а еще после были только «недобрые» романы, романы-памфлеты: «Поколение П» «Числа», «Empire V». «Добрый» Пелевин мне нравится куда больше Пелевина-памфлетиста.
     Теперь – собственно об аудиокниге.
     «Жизнь насекомых» читает Сергей Маковецкий. Ироничные, легкие интонации, распевная манера чтения. Актер надиктовывает нам книгу отстраненно, словно порою думая о чем-то своем, и оттого жизненные коллизии героев кажутся мелкими, незначительными, словно и впрямь не люди мечутся, а роится мошкара вокруг плафона. Для каждого из героев Маковецкий подбирает свой уникальный тембр голоса и манеру речи, перевоплощается мастерски, как Шерлок Холмс в пору охоты.
     Но нет ничего хорошего, чего нельзя было бы испортить. Режиссер Максим Осипов облачил голос Маковецкого в назойливые спецэффекты, добавил «эха», реверберации, по непонятной прихоти где замедлил, а где ускорил воспроизведение, да так местами, что слов не разобрать. Более того, он взял на себя труд «оформить» книгу в музыкальном ключе. На заднем плане звучат пошлые, китчевые мелодии, сыгранные в лучших традициях девяностых на детском синтезаторе. Речь артиста перебивается вскриками, ударами, натужным кряхтением и даже звуком кишечных газов (примерно так были озвучены выпуски передачи «Маски-шоу»). Зацикленный отрывок песни группы «Мираж» пьет из слушателя кровь почище комара Сэма. И все это звучит вместе со стихами Бродского, вынесенными в эпиграф. Ощущение складывается совершенно инфернальное.
     Впрочем, к середине книги к этому привыкаешь, словно к шансону в салоне такси, и сознание отфильтровывает помехи. Остается только великолепный артист, который читает отличный текст.
     Последнюю добрую книгу Пелевина.