Я хотел свергнуть правительство, но всё, что я смог, —
это низвергнуть чужую жену

30 собак, 20 человек на 20-ти лошадях и одна лиса,
и глянь сюда, что они пишут:
вы эгоисты и мечтатели,
толку от вас нет ни для страны, ни для церкви,
читайте свою историю, изучайте монетарную систему,
заметьте, что расовой войне уже 23000 лет.

прекрасно, я помню 20 лет назад,
сидя со старым еврейским портным —
его нос при свете лампы казался пушкой,
нацеленной на врага —
и итальянцем-фармацевтом,
жившим в дорогой квартире в лучшей части города,
мы замышляли свергнуть неустойчивую династию;
портной, пришивая пуговицы к жилету,
итальянец, тыча сигарой мне в глаз, просвещали меня,
самого по себе — неустойчивую династию,
всегда пьяного, насколько возможно,
начитанного, голодающего, подавленного;
и, в сущности,
молодая, добротная баба разрешила бы всю мою вражду,
но я не знал этого;
я слушал моего итальянца и моего еврея,
и брёл затем вдоль тёмных улиц, покуривая чужие сигареты
и наблюдая, как тыльные стены домов охватывает пламя;
но где-то мы промахнулись:
то ли мы были недостаточно мужчинами,
недостаточно большими или малыми,
то ли мы просто хотели поболтать со скуки,
только анархия не вышла;
и еврей умер, а итальянец всё серчал,
ибо я оставался с его женой, когда он уходил в аптеку,
он не заботился предотвратить
свержение своего личного правительства, и оно пало легко;
дети уснули в соседней спальне,
и я чувствовал себя немного виноватым;
но позже я выиграл 200 долларов в кости
и уехал на автобусе в Новый Орлеан;
я стоял на углу, слушая музыку, доносившуюся из баров,
и я стал ходить по барам и сидеть там,
размышляя об умершем еврее:
как он пришивал пуговицы и говорил — все его дела —
и как он сдался, хотя был крепче любого из нас,
он сдался, так как его жёлчный пузырь
не мог больше функционировать,
и, может быть, это спасло Уолл-стрит и Манхэттен,
и Церковь, и Центральный Парк, и Рим, и Левый Берег;
но жена фармацевта,.. она оказалась милой,
она устала от бомб, спрятанных под подушкой,
и от освистывания папы римского,
у неё была очень хорошая фигура, очень красивые ноги,
и я полагаю — она чувствовала то же, что и я:
что слабость была не в Правительстве, а в Человеке,
что человек никогда не был так силён, как его идеи,
и что идеи — это правительства, обернувшиеся людьми;
и вот это началось на кушетке с пролитым мартини
и закончилось в спальне: страсть, революция, вздор —
окончились,
и шторы трещали от ветра, хлопали, как пушки,
свистели, как сабли,
и 30 собак, 20 человек на 20-ти лошадях
преследовали одну лису
поперёк поля, освещённого солнцем,
и я поднялся с кровати и зевнул, и почесал живот, зная,
что скоро, очень скоро, я буду снова пьян, очень пьян.

Достоевский

Достоевский —
у стенки, расстрельная команда готова.
затем приходит помилование.
что если бы они расстреляли Достоевского?
до того, как он написал всё это?
я предполагаю, что это не имело бы
прямого
значения.
миллиарды людей
никогда его не читали и никогда
не прочтут.
но я знаю, что меня, молодого человека,
он пронёс через фабрики
и бордели,
приподнял меня высоко во тьме
и доставил
в лучшее место.
даже в баре,
пьянствуя с другими
отщепенцами,
я был рад, что Достоевского
помиловали;
помиловали меня,
позволили мне смотреть прямо в эти
протухшие лица
моего окружения,
где правит смерть;
безупречный алкаш,
я держался стойко,
разделяя зловонную мглу
с моими
собратьями.

 

Поэтические чтения

поэтические чтения, должно быть, самые грустные,
самые суетные события из всех возможных:
сборище заговорщиков и заговорщиц,
неделя за неделей, месяц за месяцем,
год за годом,
стареющих вместе,
читающих перед малочисленной публикой,
всё ещё надеясь, что гений их будет
открыт,
диктующих на ленту вместе,
на диски — вместе,
потеющих ради аплодисментов;
они читают, в сущности, друг для друга и
друг другу,
они не в силах найти издателя в Нью-Йорке
или
в окрестностях,
но продолжают читать и читать
в поэтических дырах Америки,
никогда не смущаясь,
никогда не допуская, что
их талант слишком мелок,
почти невидим;
они декламируют вновь и вновь
своим сёстрам, братьям, жёнам, мужьям,
своим друзьям, остальным поэтам
и кучке идиотов, забредших
в зал
из ниоткуда.

мне стыдно за них,
мне стыдно, что они должны заводить друг друга,
мне стыдно за их лепечущий эгоцентризм,
за их безволие.

если это наши творцы,
пожалуйста, пожалуйста, дайте увидеть что-нибудь другое:

пьяного сантехника, сбивающего кегли,
недоросля, сдающего экзамен в четвёртый раз,
жокея, ведущего коня вдоль барьера,
бармена, закрывающего ночной бар,
официантку, подающую мне кофе,
пьяницу, уснувшего в пустынном проходе,
собаку, гложущую сухую кость,
слона, пукнувшего под куполом цирка,
автоаварию на фривее в час пик,
почтальона, отпускающего пошлые шутки —

всё что угодно,
всё что угодно,
только
не это.

 

классическое

наша преподавательница английского в средней школе
миссис Гредис не садилась за стол, как обычно,
её стол был пуст, и она усаживалась на него
перед нами
и высоко закидывала ногу за ногу, и
мы видели эти длинные шёлковистые
ноги, эти волшебные бёдра,
эту сияющую тёплую плоть, пока
она играла лодыжками и пе —
ребрасывала ногу за ногу в этих
чёрных туфлях с высокими каблуками и
говорила о Готорне и о
Мелвилле, и о По, и о других.
мы, мальчишки, не воспринимали ни слова,
но английский был нашим любимым
предметом, и мы никогда не отзывались
плохо о миссис Гредис, мы никогда даже
не сплетничали о ней,
мы просто сидели в этом классе и смотрели
на миссис Гредис;
и мы знали, что наши матери не такие,
что наши одноклассницы
не такие,
даже женщины, которые
проходили по улице, не такие.
никто не был похож на миссис Гредис,
и миссис Гредис знала об этом тоже,
сидя напротив нас, на классном столе,
возвышаясь над двадцатью 14-ти —
летними подростками, которые
пронесут память о ней
через войны и многие годы,
память о такой леди,
наблюдавшей нас, пока она повествовала,
наблюдавшей нас, глазеющих на неё;
со смешинкой в глазах,
улыбаясь нам,
перебрасывая ногу за ногу
снова и снова;
юбка скользит, деликатно
поднимаясь выше и выше,
и она говорит о Готорне и о
По, и о Мелвилле, и о других,
пока не раздаётся звонок,
знаменуя конец урока,
самого быстрого урока школьного дня.
спасибо вам, миссис Гредис,
за ваше дивное
преподавание, вы сделали нашу учёбу
более чем лёгкой,
спасибо, миссис
Гредис, спасибо.

 

конечное слово о не конечном слове

в конце интервью он наклонился ко мне и
спросил: «что в заключение вы хотели бы сказать
вашей аудитории?»

«ничего, — ответил я, — ничего в заключение».

чувствовалось, что он разочарован.

«ничего в заключение?» — спросил он снова.

«ничего», — ответил я.

ему нужен был приятный финал, он хотел, чтобы я прикрыл
его задницу,
он хотел, чтобы я прикрыл задницу моей аудитории.
так вот, я трудился достаточно тяжело,
чтобы прикрыть свой собственный зад.

«о. к.», — он распрямился и сказал: «было
настоящим удовольствием взять интервью
у вас».

«конечно, милок», — ответил я.

затем он кивнул видео и звукооператорам, что
всё закончено,
и они стали складывать
аппаратуру.

«не хотите ли, приятели, выпить?» — спросил я.
«нет, спасибо», — ответил интервьюер за всех, они
выдёргивали вилки из розеток, складывали аппаратуру
в ящики, всё выглядело так, будто я больше не
существую.

они получили то, что им было нужно.

я стоял с сигарой и выпивкой и смотрел, как
они выходили гуськом за дверь и в темноту.

затем они исчезли с их задницами,
которые нуждались в спасении
даже больше, чем моя.

 

спасаясь от большого дурного глаза

я забыл в каком году это было
но как это случается
время от времени
война между США
и кем-то ещё
приближалась.

я полагаю — если мы не были так
усталы от сверхурочной работы и
читали наши газеты более внимательно
мы возможно знали бы об этом.

как-то вечером мой начальник протянул мне
лист бумаги
и я засовывая его в карман
подумал что это очередная
инструкция
и продолжал укладывать письма в
ящик передо мной.

но мой приятель Майлс что слева
сказал: « эй, Хэнк, ты лучше прочти
бумагу. мы все получили такую».

я достал лист и прочитал его
там говорилось о возможном
ядерном ударе.

первое что они сообщили нам
мы так же важны для обороны
как и флот, морская пехота и армия
и даже если
всё превратится
в пар
мы всё ещё сможем получать
нашу плату если
под кодом 809
проследуем в зону 773 и
объявим номер 662. и
это было всё.

но что мне понравилось больше всего
во время нашего перерыва
полтора часа после того
как нам сообщили
где мы сможем получать
наши чеки даже если всё
превратится в огненный шар
дерьма

никто из нас
не говорил об этом
мы говорили только о том
продержится ли «Доджерс» лидером
во второй половине сезона
до сентября и о том
кем окажется новая начальница с
длинными ногами
сукой или заразой.

оказалось
и той и другой. «Доджерс» не
устоял и мы продолжали получать
наши чеки на том же старом
месте.

правительство утратило своё
хладнокровие
напечатав этот памфлет
и
в курилке
мы поговорили и посмеялись
слегка
над этим.

— Россия, — сказали мы, — они имели ввиду
Россию.

и здоровенный негр
стучавший по конфетному автомату который
ограбил его на десять центов
крикнул:
«я так думаю: давайте бросим БОМБУ на этих
долбоёбов ПОКА они не бросили бомбу на нас!»

мы громко одобрили это
затем вернулись к нашим ящикам
и начали укладывать
письма
снова.

 

существование

так вот: я просто спал
и проснулся из-за мухи на моём локте,
и я назвал муху – Бенни,
затем прихлопнул её;
и я поднялся и заглянул
в почтовый ящик,
и там было какое-то предупреждение
от властей,
но, так как никто не стоял в кустах
со штыком,
я разорвал его
и вернулся в кровать, и посмотрел на потолок,
и подумал — приятно поваляться,
полежу так ещё минут десять,
и я пролежал ещё и другие десять,
и я подумал –
это не имеет смысла, у меня столько
дел, но полчаса ещё
можно полежать;
и я тянулся,
тянулся
и смотрел на солнце
сквозь мелкие листья деревьев
во дворе, и у меня не было
никаких удивительных мыслей,
никаких бессмертных мыслей,
и это было лучшим из всего;
и сделалось немного жарко,
и я отбросил одеяло и уснул –
но тут этот кошмарный сон:
я снова — в поезде,
в этом 5-тичасовом туда-и-обратно поезде,
сидя у окна,
минуя тот же хмурый океан, Китай вдалеке
с характерной отголосицей в глубине моего
мозга, и затем кто-то подсел ко мне
и заговорил о лошадях —
дурманящий разговор,
который разрывал мне душу на части,
и затем я снова был там:
лошади неслись, как на экране,
и жокеи с очень бледными лицами,
и не имело значения, кто в конце победит,
и каждый знал это,
скачки во сне напоминали
скачки наяву:
тёмная ночь навалилась грузом,
те же горы стояли в смущении,
море снова и снова,
поезд летел, как стрела через игольное ушко;
и я должен был встать и пойти помочиться,
и мне было противно пойти помочиться,
ибо кто-то забил унитаз бумагой,
какой-то лузер забил унитаз бумагой снова,
и он не сливался; и, когда я вернулся,
им ничего не оставалось, как смотреть
мне в лицо,
и я такой усталый,
что они поймут, глядя в лицо мне,
что я ненавижу
их,
и тогда они возненавидят меня
и захотят
убить,
но не убьют.

я проснулся, но так как никто
не стоял над моей кроватью,
чтобы сказать мне,
что я веду себя плохо,
я поспал ещё
немного.

в этот раз, когда я проснулся,
был почти вечер,
люди возвращались с работы.
я встал и сел на стул, и смотрел,
как они брели. они не выглядели бодро.
даже юные девушки не выглядели так бодро,
как утром.
и мужики вошли: палачи, убийцы, воры, жулики —
вся банда, и их рожи были ужасней
хэллоуинских масок, когда-либо придуманных.

я заметил синего паука в углу и прикончил его метлой.

я следил за людьми ещё немного, и вскоре устал
и перестал глядеть,
и зажарил себе пару яиц, сел и поужинал с хлебом и чаем.

я чувствовал себя прекрасно.

затем я принял ванну и вернулся в кровать.

 

разговор о вечности, морали и копуляции

они возвращаются
без рук, без ног, без глаз,
без почек, без памяти
или без всего вместе, хотя
победа была
одержана;
и мадам стояла у входа
и объясняла мне:
— это не имеет значения,
мы, как всегда,
открыты
для бизнеса,
и, если у них не отстрелены
другие органы,
они нуждаются
в копуляции.

— и мёртвые? —
спросил я

— у мёртвых нет чувств
и денег.

— многие живые в том же
роде, — предположил я.

— да, но мы таких не
обслуживаем.

— Бог поможет
вам.

— я уверена, Он
поможет.

— вы бы обслужили
Его?

— я всегда обслуживала Его,
вы же знаете это:
мужчина есть мужчина и
солдат есть солдат —
им тоже нужна
копуляция,
а вам?

— аминь, —
сказал я.

 

боец

Хемингуэй чувствует это из могилы
каждый раз когда быки
проносятся по улицам
Памплоны
снова

он садится
скелет дребезжит

челюсти жаждут выпивки

пустые глазницы — солнечного света.

молодые быки прекрасны,
Эрнест

и ты был
тоже

что бы они ни говорили

теперь.

 

доблестный бык

я не знал,
что мексиканцы
творят такое:
бык
был храбрым,
и сейчас они
его, мёртвого,
волокут
за хвост
через всю арену,
доблестный бык
мёртв,
но не просто бык,
это был выдающийся
бык
и для меня —
выдающийся
урок…
и хотя Брамс
украл свою «Первую»
у бетховенской «Девятой»,
и хотя
бык
был мёртв,
его голова и его рога,
и его внутренности
мертвы,
он был лучше,
чем Брамс,
под стать Бетховену,
и на выходе
звучание и значение
его
держали мои мышцы
в напряжении,
и хотя люди толкали меня
и наступали на пятки,
бык горел во мне,
как поминальная свеча;
влекомый за хвост,
он был безучастен к тому,
что совершил,
и в длинном туннеле
враждебных взглядов,
локтей, ступней и глаз
я молился за Калифорнию
и за мёртвого быка
в человеке
и во мне,
и я сжал пальцы
в глубине моих карманов,
презрел темень
и двинулся вперёд.

 

Перевод Семена Беньяминова simon_benjamin

 

послушать стихи Буковски в его исполнении можно тут

http://download.duck.fm/Charles+Bukowski