Н. Рубанова «Люди сверху, люди снизу»;
М., «Время», 2008
Имя им легион. Все они чуть ли не в пеленках прочли «Четыре цикла» Борхеса и свято уверовали: любой сюжет банален. Все они обожают цитировать незабвенного Веничку Ерофеева: «Человечество больше не нуждается в дюдюктивностях, человечеству дурно от острых фабул». Все они вынесли смертный приговор не только сюжету, но и его составляющим: конфликту, образам, психологизму, идее, композиции…
Что в сухом остатке? Слово, оно же Логос (последнее они произносят с дежурным придыханием). А поскольку Логосу свойственно самовозрастание (очередной привет от Ерофеева), то раскрепощенный Логос и самовозрастает до безобразия. Акцент в подобной прозе приходится не на семантику речи, а на ее организацию; впрочем, ничему другому здесь нет места по определению: отсутствие повествования гробит повествовательную функцию языка. Прозы, написанной по таким канонам, у нас в избытке.
Книга Натальи Рубановой «Люди сверху, люди снизу» состоит из трех повестей. Каюсь: одолел лишь первую, заглавную, о похождениях провинциалки в столице. На большее сил не хватило: рвотный рефлекс, знаете ли…
У рубановской прозы два слагаемых. Первое – несказанная манерность: словечка в простоте не скажет, все с ужимкой, с гримасой, с безадресным, на грани юродства, ёрничеством: «папо и мамо» (отчего-то среднеполые), «копейи» (это, если кто не понял, деньги), «sosлуживицы», «инженегры», «граф де Фолт» (ну как нам без жеманного каламбура?), «психуёлог», «блянцевый журнал» (дивные неологизмы с душком женского сортира) и прочая, прочая, прочая. Второе слагаемое – неизбежное многословие: боров заплывает салом не в пример быстрее кабана; точно так же кастрированная, обессмысленная проза моментально заплывает словесным салом. Впрочем, судите сами:
«Как в тумане, проплывали перед Аннушкой прям-таки лубочные картинки ее столичного быта, к которому она когда-то так рвалась: прохладный ученостью универ; читалка, где подолгу просиживала Аннушка за толстенными томами чьих-то классических слов и смыслов, чаще всего не зная, зачем и понадобятся ли ей эти слова и смыслы так явно, чтобы истратить на них пять молодых лет; паркетные полы и коридоры, коридоры, коридоры с толстыми дверями, вскрывающими вены высоких аудиторий; галерка, где можно легко задремать в случае бессонной ночи; разнокалиберный веселый или замороченный студенческий люд, деловитые педагогини в серых и черных юбках, преимущественно очкасто-одинаковые; седые профессоры, поглядывающие на студенток; студенты, поглядывающие на студенток с тем же профессорским порохом, но с большим пофигизмом по случаю молодости…»
Извините за пространную цитату, – но это лишь треть безразмерного, сплошь из однородных, абзаца ни о чем. Извитие словес у Н.Р. призвано декорировать пустоту, возникшую на месте безвинно убиенного сюжета и присных его. Как преподнести читателю откровенную чушь? Только в упаковке из риторических красот: авось да не поймет что ему подсунули. Но как только нужно говорить о чем-то конкретном, красноречие предательски иссякает, и авторесса начинает беспомощно косноязычить в описании простейших житейских действий:
«“Золотого ключика” Аннушке отведывать не приходилось, покамест не опрокинет она в себя порцию вчерашнего супа, приготовленного мамо без особого удовольствия».
«Опрокинуть» в одном из значений – «вылить, перевернув посуду». Такой способ поглощения супа еще можно вообразить, хоть и не без труда. Но как сварить вчерашний суп? Боюсь, ответ знает лишь Рубанова…
А ведь знает, вот вам крест, знает. Ибо «Люди сверху…» – всего лишь déjà vu, повторение пройденного, вчерашний суп. Грех маньеризма в современной русской прозе принято списывать на влияние Гольдштейна или Саши Соколова; по-моему, предшественник у Рубановой & Cо несколько более отдаленный: литература начала 1950-х. У тогдашнего соцреализма и нынешнего постмодерна сходства гораздо больше, чем кажется: оружие обоих есть симулякр. В позднесталинской прозе напрочь отсутствовал конфликт (борьба хорошего с лучшим, помните?), психологизм подменили штамповкой (положительный герой), а надувное величие эпохи закономерно приводило к резонерству, сколь велеречивому, столь и пустопорожнему, – примером тому опусы забытого ныне Е. Мальцева, а также иных прочих.
Отличие здесь одно, но фундаментальное: Мальцев со товарищи служили Великой Цели, а потому проза их была максимально структурирована; у нашей барышни нет иной сверхзадачи, кроме поточного производства барочных завитушек. Оттого бестолковая и суетливая толчея рубановских слов сродни вавилонскому столпотворению, – и столпа не вышло, и языки смешались до невнятицы:
«Писательская эрекция – дело непростое и хитрое: тысяча первый раз – про одно и то же, да только в две-тысячи-ах-уже-четвертый!-год – по-другому. “К черту композицию!” – гундят-сопят-шепчут-шелестят слова автора. К чер-ту. Все течет, как при переверстке. Все изменяется цинично-нежно в отсутствие НАСТОЯЩЕГО сюжета, где так легко могли бы быть – так возможно и так близко, как чье-то мифическое счастье, – верх-низ, добро-зло, он-она-оно-они и другие распадающиеся на пазлы элементы Великой Иллюзии».
Вы хоть что-то поняли в этом нервно-паралитическом отрывке? Тогда вам очень повезло…
В этой бочке дегтя нашлась-таки ложка меда. Злые языки утверждают, что за весь 2009 год во всех книжных магазинах страны было продано всего-навсего четыре экземпляра рубановских книжек. Пусть и слухи, – но все равно утешают.
Пора ставить точку, ибо несть спасения во многом глаголании. Хорошая, кстати, сентенция. Рубановой явно не повредит.