Силы для обзора находятся с трудом. Мы – в иной земле. И ведь не зря тролли, блюющие стружкой когнитивного диссонанса, мне говорили – Иван, вы в искусстве – чужой человек. Да. Здесь, в таком искусстве – я сразу тону, захлебываясь, превращаясь в нулевой указатель, окунувшийся в шуньяту (определение пустоты за пределами духовного восприятия).
Вы видели сороку на дереве?
Слышали?
Да, и не надо. Вот вам рассказ Анны Матвеевой. Читайте, представляйте, что на дерево с вашим домом села именно такая птица и тарахтит, тарахтит, и тарахтит, тарахтит — без умолку. Слов много, много букв, у мальчика – такой кайф – фамилия – Баянов. Это всё облегчает. В пределах контркультуры этот мега-плеоназм сразу же и был бы определен, как боян (неважно, что не «а»)
Жили были себе училки. Жил был Баянов. Было много образов с инициалами Е.С. Кипели они, гоняли туда сюда курсор, пытаясь сориентировать читателя, да ведь и не было ничего, что бы сказало – останься с нами, человек, останься. Не уходи. Прочти до конца. Ничего, что тарахтит сорока, ничего. Ничего, что слова кипят, что море океян-ярится непонятным бесполезняком.
Сейчас время такое. Все – внутри еще чего-то. Как известно, гипертрофия – штука, в общем, занудная. Можно регулировать коммуникативный аппарат всяко-разно, да вот, как выясняется, и в шорт-листах.
Но вот уже после первой страницы смысл куда-то валит. Стой – я ему кричу. Ан-фиг, братцы. Дальше – берем лопату и пытаемся разгребать впереди себя смесь. А уж что это за смесь – этого я не знаю.
А прочтем немножко. Так оно легче. Так хоть я не задохнусь.
В мире устало хозяйничала поздняя весна. Английская королева выбирала шляпку для свадьбы внука. Ваня Баянов не понимал, почему его третий вечер подряд увозят ночевать к бабушке. Ева Саваофовна возвращалась из сада в мыслях о погибшей яблоньке, рассаде и новом заборе. Евдокия Степановна мечтала о том, чтобы все её знакомые однажды увидели, как ловко она управляется с новыми технологиями (себя она представляла при этом почему-то в коротком балахоне и с микрофоном – как Аллу Пугачёву). Екатерина Семёновна плакала над фильмом про собаку, которую пришлось усыпить, и гладила морду любимой боксерши Булочки, иногда, впрочем, случайно любуясь своим отражением в зеркале: такая милая, зареванная! Елена Сергеевна шла в библиотеку отдать туда книжки своей умершей соседки – сплошь детективы и низкопробный гламур. Егор Соломонович спал и видел во сне, как он увольняет странную Евангелину Сидоровну, а Евгения Самуиловна с интеллигентной улыбкой уговаривает его поставить себя на её место. Журналисты писали новые статьи, где свежими задорными сорняками росли прилагательные восхищённо-превосходного толка. Виталий только что приступил к новому этапу борьбы с головами, а Е.С. шла домой – в постылую тюрьму квартиры, к чужим, нелюбимым, но дорогим и единственно возможным в мире людям, с которыми она обречена жить долгие годы до старости, или умереть в разные дни.
На пороге стояла Карина – бледные грязноватые ноги, кудряшки, голодный взгляд
А люди пусть меня простят, что обозреватель я такой. Что сделаешь? Вся наша страна – шорт лист. Куда не подайся – один шорт, да один лист, и всё тут. Ни присесть, ни сплясать. Шорт, да лист. Вот и всё. А я и хотел побыть наедине с мыслью развитой, ветвистой, да не лишенной знания об ядре предмета – да фиг там.