Из диалогов камней
индиан саммертайм —
терпкий напиток,
напиток налитых кровью будней,
виноградных кровавых будней,
в которых
утонули,
словно гвоздики две
или два перчика,
пара
округлых камней —
прибитых
густым одеяльным мхом,
слушавшим голос…
она лежала на нем,
как на душе —
берилл какой-то
или берлин — над небом.
она лежала на нем,
как изумруд
листа, единого
в желтой охапке леса.
она лежала на нем,
слонво жемчужина
на поднырнувшем горле.
и она говорила
так, как люди
совсем
не умеют
врать:
«камни рождаются
быть с человеком,
который —
лежачий камень.
жены рождаются,
чтоб под глазами
носить мешковину
с синькой.
небо рождается
вены раскрашивать
в птичие перекресты…
я это знала
на ватной дороге
из ваты-себя —
в твою.
только забыла,
увидев,
как в снах твоих
дни умирали стоя,
а я собирала их,
словно рыбешек,
в мешки под глазами…
помнишь,
мертвецы в твоих венках
заклинали явиться
духов индейцев,
а к ним выходили
теплые мельники
моих рук
и приносили пищу:
красную муку —
на завтрак,
когда в твоих глазах
мельтешили
красные зайчики,
приносящие душ и давку.
желтую муку —
на завтрак,
когда желтые зайчики
приносили в твои глаза
бред и солнце.
белую муку —
на обет,
когда в твои губы
белые зайчики
приносили
трусость чужих губ
и бледность
белых зайчиков,
не умеющих переживать зимы
в теплую одиночку.
и, наконец, — черную муку,
но о ней
мы никому-никому
не будем рассказывать,
чтоб
не рождать
зависть…»
так она говорила ему,
лежа
на его животе —
исполосованном
ресничными выдохами,
синими бесиками,
мотыльковыми лепестками,
опадающими с ее губ,
жарких иссохших губ
в помаде «индиан осень».
и он молчал —
словно
засыпающий боярышник.
и он молчал —
засыпанный этими лепестками.
и он молчал —
как тысячи мертвецов,
рассыпанных
в мификах
про сны и про мифы.
и пока он молчал,
с ним говорили камни —
грустные круглые камни,
вышитые
осенью
ее
слез…
Половые условия
…это кислая вата — сквозь форточку, мордой — к лицу:
отстирай, мол, мой сахар слезой, узкоглазой, как смайлик…
Половые условия. Коврик скребёт по свинцу
позвонков, на которых печать не стоит кинозала.
На которых стоит лишь клеймо простыни на воде,
сквозь которую мы — вверх руками растём по теченью
(вдоль теченья — кувшинки по горло стоят в кислоте,
и кувшинки — священны…)
Попроси у кувшинок спросить, где любимая, дом,
попроси у кувшинок коренья-побеги из рая…
По коричневой тюли пушинка стремится в ладонь —
как глаза самураев.
Как слепые глаза наши, ставшие спелыми. Как
наши хрупкие крики о помощи — кто нам поможет?
Вата смуглой спины?
Угасающий воздух-маяк?
Ледовитость кувшинов, похожих на жёлтые мощи
для вина, причащаясь которым мы снова растим
виноватость, случайность и корни запястий, пробитых
узкоглазой слезой нелюбви на полу из пустынь
и кроватных корыт, покорёженных в сонных кульбитах?
Усыпи, словно кошку — уколом в сопливящий нос.
Упокой, словно бог — «магдален», застрелившихся брошью…
Я приду к тебе сниться — киношкой, отбросившей хвост
голливудско-хороший….
Я приду к тебе — небо из тюбика пастой давить.
Я приду — вниз руками тонуть в одеяльных горячках,
пахнуть срезанной грудью палёной осенней травы
на закатах безбрачных.
Не люби меня — кислую змейку в небесном ручье,
что сквозь форточку в ватную душь затекает и руки
поднимает, сдаваясь… не зная, за что и зачем
заигралась в ворюгу…
Не люби меня.
Может, кувшинки подскажут…
Ладонь
отстирай от щеки. Оботри одеялочным смайлом.
Половые условия.
Время стучит молотком
по течению.
Кислая вата.
Целуемся льдом —
чтобы то, что ты — да, сдуру я перед сном не узнала…
Невесомо
Речь невесома.
Музыка пропала
последних обниманий на пороге.
Растёт-цветёт черёмуха в пиале,
пытаясь воздух мимо холки трогать.
На барахолке сброшенных, как точки
с заветной «ё» одёжек — безоружна.
Язычием шалистым между щёчек
захлёбываться.
Из ушных ракушек
два голоса из первобытных ноток
достать.
Смотреть на них.
Шептать: «Пропала,
как музыка».
Скрещать наложно ноги
и притворяться мертвым Боливаром.
И выносить — как мертвая — жужжащий
молитвовый стакашек — до берлоги
саднящих губ.
И наливать, как в ящик
погибшей чашки, слёзы на пороге.
… шатается черёмуха хотельно.
Сквозняк ей сыт : истома — до оскомы…
Трагическая музыка постели.
Сон — беспризорен.
Вдохи — невесомы.
Тепло-легенда
… средь сказаний о зле есть сказочка о другом,
словно муха замёрзшая — в чей-то уютный дом
залетевшая — и упавшая в кипяток…
Сказку-с-пальчик царапает тоненький ноготок
на морозном стекле, пока вьюженька, как Прамать,
навывает деткам зиму, в которой — спать…
Сорок лет зимы.
Замёрзшие чудеса,
запихнувшие в равнодушие телеса,
пьют из горла ветра (ветер — скалой — скала)
снег, как гнев. Задиристо хлещут так, из горла,
как паломники, посредине земли застыв,
между воинов-зомби и деревянных див,
между серых тельцов, что света худой конец
под немым языком катают, как леденец.
Посредине земли, по магме холодной, вплавь… —
умирают сердца, забывшие вкус тепла.
… посредине земли, где — девственный баобаб,
и соловушка в черешнях — черешни-раб, —
грелка звука жизни, оперённого, как стрела
серебристой брови господа —
сорвалась —
в губы дедушке в переливчивом кимоно,
с лепестками морщин, одуванчиковым вином
из улыбки, в которой — опиум и дитя…
И не страшно, что воздух тянется холодать.
Вот Тепло сидит — посредине земли сидит.
У него — много ликов, одышка, коньюктивит.
Перезрело, устало, о сумерки обожглось.
В хрупких рёбрах зажало ленточки от колёс.
В тесных лёгких — копоть, ласточки-кар-кар-кар
( кто же чистым выйдет, соскабливая загар
с пригорелого к душам неба, в «олейне» зла?)
Как прекрасно Тепло это, в домике из стекла!
Как прекрасно тепло стеклодув ограняет ртом!
Как прекрасно старухи хустку-аэродром
для тепла расстилают маленьким!
Как тепло
очищает сомнений тоненькое сверло! —
словно — медики кровь очищают, тайнее тайн…
И зимой расцветает жареный в соль миндаль.
И зимой расцветают варежки — бархатком —
на сердцах привидений, ёлочковым дымком
согревавших цепи памяти о гран-при
из такой тоски и холода — просто брррр…
Посредине зимы и земли, посреди семи
занятых любовью грехов,
в саранче в степи,
прямо в пропасти (как в не-оскаровском кино),
он сидит — прекрасный старчишка в кимоно,
многоликий и тёплый. И смотрит горгонам в лоб —
камни глаз его немигающи, но тепло
так и плещет из камня-горного хрусталя…
… и паломники — от виселиц — до стола,
от гостинок и баров — в подвалы небесных тел,
от безумия — к безличию мелких дел,
в островках пустоты, приставших к коре груди,
спотыкаясь в клочках растрёпанной бороды
серой пропасти, — душой тянутся к старику
(как усталая гардеробщица — к номерку
«моё счастье») —
и прячут изредка душ тела
в лепестках морщинок
под кимоно Тепла…
Послушай
…послушай…
это — небо в бигудях
из тысячи жирафов заповедных
качает с укоризной головой —
и сыплются жирафы на ладонь,
как стружка звезд с пирожного «тоска»…
тоска ушла —
как ветер покрывал,
как чад озер — из высушенных кружек,
и кружево теней, уже ненужных,
шершаво спящих в складках томных стен,
как темный дождь — в соцветье желтых рыб,
в подводную пещеру Гдетоскинет —
спиной прижаться к шкуре, словно ливень
подводный — к нежной крошечной щеке
коралла…
так ушла на день тоска.
так ласки шторм щекочет уши штиля
шершавых ссор.
так гибкие вьюнки
раздоров опускаются на дно,
где что колючка — то ручной жираф,
где что песчинка — то улыбка неба,
где воскресают сотни тысяч немо
прозрачной и зеркалящей волной
и гумилево шепелявит кит,
который держит теплокровный вечер,
пока рыдает, словно мама Тьма,
нить недокровных рыбьих вечеров,
и эти слезы — словно бигуди-
пап-илки с теплых родинок небес —
шуршат по полу, что краснеет, словно
ребенок малый, или — как жираф…
послушай, как изящен этот плач…
Не знаю, как дарить навек тепло (Балет)
Не знаю, как дарить навек тепло…
Тепло — на миг… Все остальное — смутно…
Катает колобков из звездной пудры
надменный ветер, чтобы — распустить
по ветру — пудрой…
Люди — тоньше и
расклеенней, расхлябанней, прозрачней…
Горячий воздух в их баллоны-сны
заходит, не зайдя: так призрак — в дверь
лишь голову… — кивнет — и бывтаковит,
оставив запах, память или землю,
которая на вымытом паркете
страшна и притягательна, как смерть…
… ты будешь долго-долго видеть сны,
рождаться на коленях между снами,
качаться, как портьера — от мороза,
согретого электрикой тепла.
Я буду плавить зимы льдом и скукой
под шоколадом гвоздиков гвоздичных,
чтоб заслонить прозрачных балеринок,
идущих между нами: так канат
связует двух — двоих — в двоичный выстрел
сердец друг в друга,
так связует вата
подкожие и рану,
так связует
стекло-стекло — еще одно стекло…
Смотри: сквозь этот дым и этот мрак,
сквозь этот лед, коньками слез истертый,
под нами,
между нами
и сквозь нас
идет балет.
Не озеро-балет! —
он без привычных глазу па-де-де,
он без труа,
он без понтов лорнетов,
он — тот, какого и на сцене нет, но
посмотришь —
словно маленький контемп
танцует лебедь в туфельках из ласк,
танцуют колобки из звездной пудры…
И утром ты не веришь в чары утра,
и обнимаешь руку — словно — плот,
шпагатом вяжешь слух
и вяжешь взгляд…
И вот — скрещенье шпаги мига — с мигом.
И жизнь — тиха…
И книгу неба слышно
могло бы быть, когда бы не шуршать
стеклом в стекло…
Прошу тебя: не видь!
Не слышь шуршанья кожуры — о слякоть
руки, которой если не держать —
она забудет, что она — рука…
Не слышь…
Под утро нюх чуть-чуть слепой.
Под утро вечность кажется возможной —
как лампа…
Как изысканный глухой,
в прозрачном балахоне, к небесам
вздымает руки сердце, чтобы свет
струился по рукам — на отраженье
вздымающего немоту к земле
другого сердца
(в терпкий унисон
и в теплый унисон…)
Прошу — не видь…
Тепло -на миг…
Все остальное — смутно,
и нам платить за миг — как за себя,
и больше, чем — не-смерти — за себя…
Но будет ветер,
ветер забытья,
забивший звезды ветер
выть, стирая
из памяти сердец пыль этих снов,
в которых — на коленях и в сердцах…
Но будет помнить, может быть, рука,
а может -шея, вшитая в усталость:
искать плечо — и лебедем — в контемп,
впадать в плечо — и воскресать в плече.
А люди — тоньше.
Глуше.
И слабей.
И как дарить тепло навек — не знаю!..
Сквозь нас идет воинственный балет,
и шпага мига в спину колет час.
И колобки в телесной пудре рис
уже растят, как мы свое — «До встречи!» —
и леденеем ожидая встречи.
Но в нищих, преклонивших стопы снах
мечтается о том, чтоб по рукам
струился свет, и танцевали в нем
на темном, потом крашенном канате
под скрипку внеэпошного Вивальди
танцоры и танцорки…
Чтоб у них
учиться — в хрупких туфельках из ласк,
не двигаясь,
не чувствуя, что — ветер, —
пройти по скользким капелькам души:
к тебе,
ко мне
и в вечное тепло…