В последнюю пятницу июля нихрена особенного в стране не происходит, кроме, разумеется, Дня Сисадмина. Вот и в этом году неотвратимый праздник у работников преимущественно умственного труда начался с надувных шаров, а закончился традиционными пьянками в серверных помещениях. Причем полдня IT-сообщество обсуждало это в теории, а полдня готовилось практически, что совершенно не повлияло на работу вверенных им сетей. В смысле — если что не фурычило до этого, то оно не пахало и сегодня. А если что шелестело, гудело и функционировало, то оно и сегодня не падало и не зависало. В работе сисадминов много странного, ирреального и парапсихологического. Но в этот малоизвестный обывателям праздник абсолютно вся техника предпочитает не тупить и не буксовать. За этим сюрреалистическим фактом кроется крайне простая и незамысловатая разгадка. Заключается она в том, что в этот день ни один сисадмин мистическим образом не нажимает ни одной кнопки. Во всяком случае — осознанно и пальцем. Внеплановые падения отдельными частями тела на клавиатуру, конечно, случаются, но в зачет не идут.

В общем, не ломалось — не чини. Это правило знают все, но в обычные дни так же поголовно нарушают. Коктейль любопытства, амбиций и изощренной интеллигентской лени, когда незазорно потратить сутки-двое, чтобы потом клиент не беспокоил две пятилетки подряд. Так делают в сумрачный понедельник, ужасное девятое марта, в ночь перед уходом в отпуск (вид экстремального отдыха, который заканчивается, не начавшись) и даже в пятницу тринадцатого. Но только не в день сисадмина. В этот, в общем-то, ничем не выдающийся праздник, системный администратор теряет все отпущенное ему свыше любопытство, а также всю интуицию с логикой.
Примерно до полуночи он будет бушевать, иронизировать, употреблять и сквернословить. В четыре нуля по системному времени он наверняка станет ни тятя, ни мама, и зависнет. А утром будет суббота. Нагрянет солнце. Может быть, проявится радуга или случится слепой дождь. В любом случае тупое пьяное животное где-то к вечеру превратится в человекообразное, а к понедельнику обретет все признаки разумного существа. И до следующего года, когда скрытая сила позовет его механическим голосом, он ничем не будет отличаться от полубога…
В это день, где-то посередине, я сидел в своем кабинете начальника IT-подразделения компании «Парус-Трейд» и намеренно ничего не делал, хотя компьютер был включен и даже показывал какую-то дрянь типа галлюцинации. Скринсейвер работал уже с час, а я все сидел и щелкал кнопкой шариковой ручки. Щелкал разными способами. И пальцем. И лбом. И даже зубами. В конце концов я ее доломал и выкинул в корзину. Потом посмотрел на часы и достал из тумбочки бутылку «Немировской». Налил себе четверть стакана, выдохнул в сторону и выпил. Мир стал понятней через минуты три. Поэтому я взял еще одну ручку и опять принялся щелкать. Все шариковые ручки в компании были зелеными и с логотипом, отдаленно напоминающим готовый порваться парус или сегмент зонтика. Их раздали всем сотрудникам, их дарили всем клиентам вместе с блокнотами, их горстями разбрасывали на всех конференциях, они приелись, и от них давно уже тошнило весь персонал.
В данный момент мои люди усиленно готовились к праздничному ланчу. С минуты на минуту они должны были позвать босса, накрыв поляну в комнате релаксации. Когда-то давно мы пили в серверной. Но эта традиция отошла в мир иной, когда ею стала считаться не кладовка с призраком вентиляции, а большое помещение, климат которого охраняли мощные «Дайкины». Крепкие японцы снизили температуру и повысили шум до некомфортного для людей уровня, отчего серверная стала сразу тем, чем и должна быть — вместилищем компьютеров, а не смесью мастерской, закусочной и интернет-видео-порно-салона.
Меня ждали, а я вот не выдержал и выпил самостоятельно. Раздался натужный глухой зуммер и «Нокия», вздрогнув, поползла по столу. Вместе с ней рефлекторно вздрогнул я и взял трубку:
— Да.
— Здравствуйте. Константин Николаевич?
Я еще только собирался ответить, набирая по-молодецки в легкие кислороду, но, видимо, этого на той стороне оказалось достаточно.
— Вас беспокоят с базы отдыха «Алтайская звезда». Администратор Кутузова.
— Чем могу? — ляпнул я, не включая ни одну из известных мне эмоций.
— Дело в том, что наш клиент и, судя по всему — ваш знакомый оставил в нашем сейфе коробочку.
— Денис? — смутно насторожился я.
— Да, Денис Андреевич Гармаев. Две недели назад он отправился… сложно сказать — куда… а эту вещь попросил передать вам, если его не будет через неделю.
— Хм… — щелкнул я кнопкой ручки, — а что там, в коробочке? Можете посмотреть?
— Ну, если хотите, я загляну внутрь… Флэшка. Кингстон. На один гигабайт.
Всегда любил женщин, разбирающихся в компьютерных мелочах. Они не умеют готовить, но удивительно изобретательны в постели… Помню, значится, как-то расстегиваю я бюстгальтер, а там…
— Константин Николаевич, вы меня слышите?
— А… — выпал я из невесомости, — хорошая флэшка. И все?
— В общем, все… а, нет, еще бумажка какая-то… Похоже, записка!
В этот момент без стука приоткрылась дверь и в кабинет проскользнула энергичная, несколько трезвая голова одного из монтажников. Изобразив субординацию, голова подмигнула и указала макушкой в направлении комнаты релаксации, после чего скрылась.
Я машинально кивнул в ответ, хотя было уже некому, и ответил в трубку:
— Может, быть, он еще появится?
— Вполне может быть, но, во-первых, аренда сейфа закончилась, а во-вторых, я выполняю его просьбу…
— Насколько я понимаю, вы не так уж близко. Судя по названию.
— Совершенно верно. Часов девять езды. Но у нас постоянно ходит автобус, могу передать через водителя, например, или менеджера. Второй вариант — вы приезжаете сюда…
— Ну нет! — криво усмехнулся я, — Алтай — это хорошо, но столько времени у меня, пожалуй, не наберется…
— Значит, передать? — неуловимо улыбнулась одним углом рта невидимая очень трезвая Кутузова.
— А, пожалуй, будьте так любезны.
— Хорошо. Я сообщу ваш телефон менеджеру. Он с вами свяжется, когда будет в городе. Вам так удобно?
— Да, несомненно, благодарю.
— Всего доброго!
Я с готовностью открыл рот, чтобы произнести дежурную фразу, но услышал гудки.
В голове отчаянно и одновременно лениво роились несколько мыслей.
Вот всегда так, с этим Денисом…
Вечно у него — то понос, то дебаркадер. Всю жизнь он не то, чтобы мешал — он оказывался неудобным именно в тот момент, когда появлялся. Вчера, к примеру, и времени было полно и настроение было космическое — хоть спутники запускай. Завтра вообще все во главе со мной будут на пляже виртуозно швырять на дальность мыши с клавиатурами. А вот сегодня я пережил полезный и тяжелый — очень тяжелый — разговор с начальством и уже час сижу, пытаясь прийти в себя. Денис приперся своей угловатой сущностью прямо в мой кабинет и стоит тут немым невидимым транквилизатором, скотина. У меня без него всегда была более-менее очаровательная жизнь. А с ним… скринсейвер какой-то психоделический, ей-богу…
В детстве он мог заявиться в два часа ночи и запросто уговорить пойти тырить зеленые, фактически несъедобные яблоки. Либо утром в воскресенье приволочь живую щуку и потребовать на этом основании ванну чистой воды без хлора — как будто у нас хоть где-нибудь таковая течет из крана. За те годы, пока я его знаю, я досыта наелся импровизаций духа и изобретений мозга. Вот и сегодня он тоже был не вовремя, хоть и не в физическом смысле.
Я мог сходу вспомнить еще с десяток-другой кордебалетов в его исполнении, но мне неожиданно пригрезилось утро. Всегда обычное, как расписание электрички, сегодня оно отличилось только тем, что я (по причине пятницы, наступившего дня сисадмина и планировавшейся умеренной пьянки) не взял ключи от машины, ну и, в общем, все. Я сидел на кухне, пил кофе и смолил неизменную «Золотую Яву». Все было крепким и горячим, все было кристально объяснимо, пока в пластиковое окно не начала ломиться металлического окраса синичка. Она спикировала откуда-то сверху, решительно протаранила стеклопакет, срикошетила на железный слив окна, потом мастерски выполнила кульбит и повисла в воздухе, как бабочка, бешено хлопая крыльями. Короткий острый стальной клюв упрямо бился в стекло так, как будто принадлежал изрядно выпившему дятлу, а не трезвой городской пигалице. Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза, потом птица резко перевернулась в воздухе, сделал фигуру неизвестного пилотажа, и мгновенно исчезла. Стало не по себе. Обычно синички себе такого не позволяют. Обычно они грамотно передвигаются в воздухе, не доставляя никаких неудобств. Я пожал плечами, докурил и справедливо решил, что крылатое создание отведало чего-нибудь эдакого на заднем дворе аптечного склада. Клюнула лишнего — с кем не бывает. Пройдет.
А говорят, это не к добру. Говорят, что когда птица бьется в окно — это к смерти. Но с другой стороны, перед кончиной всегда что-то случается, ибо каждый день происходит хоть какая-нибудь хрень. Почему бы нам не считать приметами восходы и закаты? Ведь изумительное зрелище! Почему не наделять ветер, облака, сумерки мистическим смыслом? Что с того, что они каждый день! Ведь что-то же они значат! Предопределяют. Фактически — планируют. Но человеку обыденное бессознательное не нравится с рождения. Он ищет события знаковые, выдающиеся, приметные. Чтобы потом ужаснуться своим мыслям и предсказать собственную смерть, каковая и без этого не задержится.
В общем, утром была птичка…
Божье такое создание, с металлическими крылышками. В юности, помню, я их кормил с ладошки. Если не шататься, не танцевать канкан и не орать шансон, то, стоя под деревом с протянутой рукой, можно дождаться того момента, когда синицы (только они, другие пернатые отчаянно боялись и никогда этого не делали) наберутся феноменальной храбрости и начнут клевать семечки с ладони. При этом тебе покажется, что ты не такой как другие, а типа библейский Ной или охотник за крокодилами Стив Ирвин. В общем, специалист по тому, что движется безо всякой механической тяги исключительно силой мускулов.
В это даже поверят очевидцы и станут тыкать указующими ехидными перстами. Но ты будешь выше этого, снисходительно, я бы даже сказал — лучезарно улыбнешься и скромно промолчишь. Ведь есть же тонкая связь между птицами и людьми. Она никакая не мистическая. В нас совпадают примерно шестьдесят процентов генов. Обратно ж мы не забываем болеть птичьим гриппом, который косит не взирая на высокий IQ, или там — места гнездования. И что характерно — сожранные людьми горы окорочков на белковом уровне объединяют нас с пернатыми в одну пищевую пирамиду. Наши тела, пардон, построены из молчаливых угрюмых тупорылых бестолковых как призывники бройлеров. Исходя из вышеизложенного, почему бы нам изредка не намекать друг другу, что вот мол, сегодня пиздец подкрался незаметно. Запиши, мудило бескрылое двуногое прямоходящее — я стучу! Клювом в германский двухкамерный профиль, твою мать!
Нда…
Утром я этого не оценил…
Меня сейчас больше, конечно, волновало — что с Денисом, а вышеизложенное лирическое отступление промелькнуло с одного полустакана и исчезло буквально тут же, за поворотом бытия. У меня вообще последнее время нет проблем с объяснением необъяснимого. Но вот эта Кутузова со своей «Алтайской звездой»…
Я для порядку набрал номер Дениса, хотя уже знал, что это скорее для очистки нравственности или с целью родить хоть какую-то гипотезу. Абонент был космически, я бы сказал — адски недоступен, а больше позвонить было просто некуда. Гармаев с детства любил сумерки мозга. Это я помнил.
Щелкнув напоследок ручкой, я бросил ее на стол, вышел из кабинета и, пройдя по коридору, попал в комнату релаксации.
В ней меня встретил (на первый взгляд) галлюциногенный деморолик с плохо просчитанным фейерверком. На второй же взгляд (да и на третий тоже) там была форменная жопа. Высокоинтеллигентные животные, отбросив утонченные образование и воспитание, взрывали (за ненадобностью) собственные мозги. Я обреченно вздохнул и испил до дна преподнесенный спортивный кубок. Разумеется, кубок не предназначался для пития. Из таких сосудов в бюджетных фильмах ужасов пьют кровь или там — отраву. Ну, чтобы зритель не мучился недопониманием, что находится внутри монструозной чаши. Более всего кубок походил на аптекарский символ, только без змеи, но зато в галактических волдырях. Эти алюминиевые бубоны мешали заливать жидкость в ротовое отверстие и, хотя после штрафной я перешел на стакан, рубашка попала в разряд типа «на рыбалку».
Я не хотел особо пить. С утра. Да даже с вечера не хотел. Просто я знал, что пьянка начнется, и хотел увести ее в нормальное, гуманитарное русло. Ну, то есть, без пошлых разборок и казачьих посвистов. Все же, один день сотрудникам, даже если они яйцеголовые айтишники, надо давать покуролесить. Это понимают все начальники, чем или кем бы они там себе не руководили. Временами надо снимать кандалы, огораживать помещение, лес, необитаемый остров (нужное подчеркнуть) и постараться дождаться похмелья. Простая как мир схема.
При этом, если ты в центре всего дебоша или, что не в пример лучше, во главе, то риск минимален. Хотя йод, бинт и киянку для анестезии надо держать наготове. На всякий пожарный.
В общем, комната релаксации на несколько часов превратилась в филиал преисподней и выпала из объективной реальности.
Ржали кони, уничтожались бутерброды, дезинтегрировалась водка и презиралось пиво. Несколько раз в комнату испуганно заглядывал лишенный компьютерного смысла персонал, изумлялся и поспешно закрывал дверь. Когда гуляет информационный спецназ — лучше отложить все вопросы на понедельник. Раз в год даже черепахе сносит крышу, хотя в ее черепе всего три грамма головного мозга и, вроде бы, по науке, глупеть ей некуда. Однако — сходит с ума. А тут ребятам однозначно было с чего сходить. Что они с удовольствием и продемонстрировали.
В начале фуршета они притащили настоящую надувную женщину голландской фирмы Tonga, нарядили ее в спецовку родной компании «Парус Трейд» и, повесив на грудь mp3-плейер, посадили ее в торец стола. В последствии все тосты за прекрасных дам адресовались исключительно блондинке Боните (так ее звали латексное чудо со ртом в форме баранки и сиськами нереального (как минимум — девятого) размера).
Бонита была совершенно не против. Она не возражала, когда у нее брали интервью, проливали на колени алкоголь или кормили шпротами. Мало того, когда ее за ногу поволокли покурить — она тоже не возмущалась. Пугливо негодовали только последние задержавшиеся на работе сотрудники, узревшие потрясающую картину — группу пьяных админов и монтажников, вальяжно куривших на пожарной лестнице в обществе прелестной блондинки с самым развратным в мире ротовым отверстием. Айтишники сидели на ступеньках, а самого гения чистой красоты привязали к перилам. Как результат, подслеповатая кадровичка едва не лишилась чувств, попросив действующую модель блондинки посторониться. До самого первого этажа менеджер по персоналу плевалась и ругалась по-албански, пообещав уволить всех, сразу и навсегда. Обычно вменяемые профессионалы обжимных клещей и стремянки ответили на это гнусным венерическим смехом.
Я этого не лицезрел, ибо как раз в этот момент ушел к себе в кабинет и опять упал в казенное кресло поразмышлять. Хотя водка и разогрела меня, но настроения все равно не улучшила. Неизвестность, зараза, всегда гложет. Сгоревший телевизор за секунду перед последним раундом, страстная речь заики, когда тебе кажется, что вот-вот поймешь, но не получается, вырванная страница из детективного романа, взятого в библиотеке. А на ней, между прочим, было сказано, кто маньяк!
Я сидел и снова щелкал шариковой ручкой. Потом бросил ее и взялся за мышку. «Яндекс, найдется все». Клинический слоган, однако, но работает. Набрав в строке поиска желаемое, я вдарил по Enter’у и почти сразу нашел, что хотел.
В общем, «Алтайская звезда» оказалась вполне себе ничего досягаема. Осмотрев виртуальным рентгеновским взглядом двигатель и ходовую часть своей «Тойоты», я сначала покачал головой, а потом, все же, кивнул. Взял со стола сотовый, нашел принятый вызов и ответил.
— Слушаю! — уверенно сказала трубка.
— Прошу прощения, это я…
— Не сомневаюсь! — еще уверенней отчеканил низкий деловой голос с явным сексуальным оттенком.
— В смысле, это вы мне недавно звонили по поводу флэшки…
— А. Действительно. Завтра передам менеджеру, он с вами свяжется и…
— Да я вот что подумал… — перебил я, — может, я приеду? У вас там что? Ну, номера или чего? Домики? Шалаши? Вигвамы?
— Гнезда вьем, — злорадно уточнила Кутузова. — Бунгало режем…
— Кого режем? — не понял я
— Бунгало. Хижины из камыша.
Я хмыкнул, очень быстро набрался наглости и спросил:
— А вас как зовут? Если не секрет.
— Не секрет! — на тон понизила голос Кутузова, — Людмила Михайловна!
Люсьены, по моему скромному опыту — сплошь воплощения ебли, а с таким голосом эта еще и тантрическая выдумщица, каких мало. Вдобавок я вспомнил, как она описала флэшку, и меня заколбасило.
Попытаюсь объяснить. Я не сексуальный маньяк. Я даже, в общем, не гусар в отставке и не местный бык-производитель, шляющийся по окрестностям в поисках кого бы напялить на кривую каркалыгу. Мне это интересно не более чем любому среднестатистическому самцу которому буквально чуток — и, на тебе, полвека юбилей. Палка в неделю меня вполне устраивает и, главное, не напрягает. Но раз примерно в пятилетку во мне просыпается волосатое могутное чудовище, бьющее себя в грудь передней конечностью.
Происходит это не само собой, а только по причине возникновения на горизонте Офелии с феноменальными буферами. Ну, или с исключительными сиськами или с восхитительным низким голосом, что не один ли хрен? Другими (ну, приличными, то есть) словами, раз в пять лет мне кто-то сильно начинает нравиться. С яслей-садиков, с молочных зубов, с молодых ногтей и отвратного гоголя-моголя.
Подозреваю, что я не один такой. А иначе куда это время от времени бегут слегка контуженные мужики с цветами, к тому же бритые, как бильярдные шары? Явно не на совещание… Да на работу так вообще не бреются! Ну проведешь туда-сюда лезвием, скосишь лишнее, обозначишь физиономию, да и ладно. Кто тебя где будет щупать, кому ты нужен?
Если проштудировать классиков, то отношения разнополых гомо сапиенсов должны пройти чуть не ледниковый период притирки и вызревания. Возможно. Даже скорее всего. Я не против. Просто спешу признаться — у меня не так. Видишь глаза, и ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское, как, не долго думая, ляпнул Маяковский.
Вот, пожалуйста, Людмила Михайловна. Что он Гекубе, что ему Гекуба? Я даже глаз не видел. Я даже пару-тройку часов назад не знал о ее существовании. Но Боже, какой богатый низкий голос! Чуть-чуть хрипотцы. Подозреваю, что курит. Что-нибудь неженское, кстати. Галуаз, к примеру, или вообще Житан Капораль из табака черного, алжирского, безжалостного, адского…
— Очень приятно, — честно ответил я.
— Взаимно, — незаметно улыбнулась Люсьен и тут же принялась за работу. — Места у нас есть. Если будете вдвоем, то есть смысл снять альпийский домик…
— А бунгало? — усмехнулся я.
— Назовите его, как вам нравится, и живите. Две четыреста в сутки.
— Это за двоих?
— Это за домик. Впрочем, можете взять номер в шале́, там всего шестьсот, но это просто гостиница и может быть сосед. Хотя, разумеется, по возможности мы селим по одному.
Вот сейчас я спрошу…
— Вы курите, Людмила Михайловна?
Две ехидные секунды замешательства.
— И даже пью.
— Я тоже. Причем прямо сейчас.
— Это заметно. Так бронировать вам домик? Бронь пятьсот рублей.
— Да. Я буду завтра вечером.
— Уже записала. Как приедете — наберите меня или просто обратитесь в администрацию. Всего доброго!
В моей эротической фантазии у нее был примерно пятый размер груди. Трезво сегодня я размышлять не мог, и сиськи нарисовал от души. Слегка подумав, уменьшил размер до четвертого, но кружки вокруг сосков сделал очень темными. Потом сами соски увеличил до размеров вишни… нет, черешни, и успокоился. Если бы женщины иногда видели нашими глазами, им бы стало несколько неуютно. А нам так очень даже уютно. Парадокс, блядь.
Хлопая по карманам, я нашел записную книжку и открыл ее где попало, вернее, там, где начиналось свободное место. Вообще, у меня дома валялось даже два КПК (один подаренный, второй купленный) и я все намеревался установить туда самый лучший софт и начать ими пользоваться. Но в командировки я все равно брал ноутбук, а на работе я все равно сидел за компьютером. Два высокотехнологичных устройства пылились на полочке и имели все шансы стать раритетами.
На свежей страничке записной книжки я вывел «Алтайская звезда, Любовь Михайловна, бунгало 2400+500, 28 июля», немного подумал и добавил «Житан Капораль».
Последняя фраза только на первый взгляд кажется бессмысленной. Вернее, для любого другого она значит не более чем штрихкод на упаковке с чипсами. То есть — не значит ничего. Но лично мне такая мнемоническая булавка практически сразу дает портрет человека в полный рост. Оно, конечно, неправильно. Потому как зачастую я не имею понятия о истинной сущности индивидуума. Но с другой стороны — не насрать ли мне на их подлинное наполнение, если в обыденной жизни мне хватает оболочки? Человек — это на девяносто процентов скорлупа. И на десять — ядрышко, если оно вообще есть.
Так вот у Люсьен внутри что-то брезжило. Переливалось. Отбрасывало резную ироничную и очень сексуальную тень.
Житан Капораль. Это теперь не марка сигарет. Это низкий голос с придыханием, нежный сарказм, «Алтайская звезда», девять часов пути, два года без отпуска, соски размером с черешню и главный вопрос — куда делся Денис и что все это вообще значит?
Ответа не было.
Я встал, отодвинул назад кресло, сунул руки в карманы и походил по кабинету. У меня он не очень большой. Скажем прямо — игрушечный. Девять квадратов, причем два можно смело вычеркнуть, потому как место занято встроенным шкафом-купе. Там далеко не одежда. Там свитчи, роутеры, блоки питания, сетевые карты, материнские платы, процессоры и просто неизвестное никому оборудование. Частью это все еще может работать, частью — нет, но в основном это кунсткамера. Уже три года я пытаюсь выбрать время и раскопать все эти контркультурные слои, но, похоже, дело кончится забвением.
Сукин сын Денис. Куда он делся, хотел бы я знать? Я привык никогда ни при каких обстоятельствах за него не беспокоиться. Он мог исчезнуть на несколько дней в бушующем море, мог ввязаться в безнадежную драку, мог ехать по встречной полосе ночью без фар или сидеть и курить на крыше высотки, свесив ноги вниз. Девки визжали, падали в обморок или влюблялись в дурака без оглядки. Он ничем не дорожил и ничего не боялся. Это было похоже на болезнь, на шизофрению, на какой-то тупой боевик, при просмотре которого каждый зритель убежден, что с главным героем примерно час двадцать экранного времени ничего не случится. Ведь в фильмах, если герой и дает дуба, то исключительно в конце, иначе на кой хрен вообще сценарий писать?

Мы родились с ним далеко отсюда. В далеком районном центре на берегу Амура. С точки зрения жителя мегаполиса это даже не провинция. Это место, о котором можно снимать приключенческие блокбастеры с Анжелиной Джоли в главной роли. Потому как конец света неотвратимо либо начинается, либо заканчивается здесь. Последнее вернее. Впрочем, для жителя европейского мегаполиса вообще все, что дальше Байкала является Гондваной. Мы же не в пример лучше разбирались в местной географии. На нашей малой Родине, в этом поселке городского типа, до сих пор обитает тысяч пятнадцать-двадцать живых и, почитай, столько же мертвых.
Впрочем, если о первых можно сказать более-менее точно, то вторых посчитать едва ли возможно, учитывая когда-то сгинувшие в морозном тумане эшелоны политзаключенных. Но будем логичны. В моей семье трое живых ухаживают за тремя могилами. Умерло, конечно, не в пример больше, но конкретных, так сказать, физических надгробий ровно три штуки. Остальные потеряны. Полагаю, что в других семьях примерно та же картина и получается условно на одного румяного и теплого один сильно бледный и холодный. Вся арифметика.
Говорить о кладбище не имело бы смысла, но так получилось, что мы оба родились в одной больнице (отдельного роддома у нас отродясь не было) и жили в одном двухэтажном бараке аккурат возле погоста, потому поселок разросся неукротимо и бессистемно. «Возле» — это даже, пожалуй, слабо сказано. Фактически, сараи с нашими велосипедами и стеклянными трехлитровыми банками находились уже между могил. От лавочки во дворе, на которой мы сначала играли, а впоследствии — целовались, до первого косого креста было от силы метров пятнадцать.
И, в общем, никто не заикался, не седел раньше времени и не страдал бессонницей. Уютный мир Архангельской Слободки (так мы назывались в поселке) не беспокоила ни одна собака. Как-то, помню, приехало высокое начальство из областного центра. Чего-то выпило, кого-то пожурило и случайно, по причине заблудившегося неместного шофера, попало непосредственно на кладбище. Это еще ладно. Водитель не виноват, это дорога такая. Но когда пухлый чиновник вышел оглядеться, он наткнулся на двух братьев Леонтьевых, сидящих на могильной плите и распечатывающих родимую. На вопрос, что они тут делают, братовья искренне, и без всякой задней мысли ответили «живем».
Не сразу чиновник понял, что имеется в виду. Только когда среди могилок показались детские качельки, песочница, сараи и, собственно, несколько потемневших бараков, его передернуло. Оказывается, никакие санитарные нормы даже отдаленно не предполагали такое тесное сосуществование живых и, пардон, не совсем живых. Между ними, оказывается, должно быть нормативное и четко прописанное расстояние.
Начальство было в шоке. Пока оно чесало лысину, между надгробий привычно прошмыгнул отряд как пить дать тимуровцев с самыми уголовными рожами в регионе. Пионеры блеснули фиксами, басом стрельнули у водителя сигаретку и исчезли в кустах сирени.
— Позвольте! — обрел дар речи чиновник. — Что это такое? Здесь же нельзя жить!
— Ну, отчего же… — возразил местный участковый, — воздух здесь свежий, тихо и недалеко, если что…
— Что значит — если что? — насторожилось областное руководство.
— Э-э-э, ну, они, в основном, работают на кирпичном заводе, — вовремя спохватилось местное начальство, — а он тут рядом… Предлагаю осмотреть…
Братья Леонтьевы задумчиво сорвали жестяную пробку с бутылки и дунули каждый в свой стакан.
Начальство не врало. Практически все население Архангельской Слободки работало либо на кладбище, либо на кирпичном заводе и нимало по этому поводу не заморачивалось. На что-то действительно надо было жить, и, несомненно, иметь крышу над головой. Формула существования была предельна простой. А что рядом мертвые — так они на стол стриптиз плясать не лезут, да и спать не мешают.
Рядом с бараками текла речка Архангелка. Ну, как текла… Была, скажем. Метров двадцать в ширину, да еще и не везде плавать можно. Впадала она, разумеется, немного погодя в Амур (куда ж еще) и в этом месте образовалось широкое устье, где мы обычно летом купались, а зимой носились на коньках. Не обязательно играя в хоккей. Других развлечений тоже много немерено.
Например, «седушка». Кто конкретно эту херню придумал — сказать сложно. Называлось она еще «самокат», но самокатом в классическом смысле не являлось ни разу. Делалось устройство таким образом. Бралось сидение, лучше от автомобиля. Если не было — диванная подушка с жестким внутренним каркасом или с пружинами. Подходила «седушка» от стула, от полукресла, от откидного сидения из клуба (но это надо было совсем обнаглеть!). В крайнем случае надо было взять кусок толстой фанеры, обтянуть мешковиной и плотно напихать внутрь поролон. В общем, основу делали кто на что горазд. Снизу винтами или шурупами монтировалась пара лезвий от коньков и «самокат» был готов. Управлять, разумеется, в таком виде им почти невозможно, потому что на «седушку» надо было коленками становиться. В качестве рулевого управления применялись «пики». Из сталистой толстой проволоки или из кусков тонкой арматуры или из старых лыжных палок. В общем — вверху рукоятка, внизу острие. Я лично спер в закрытом на зиму пионерском лагере кочергу и из нее как раз две пики получилось. Одна даже с уже готовой рукояткой!
Это только со стороны кажется, что управление такой примитивной конструкцией несложное. Куда там! Чтобы освоить технику безупречного катания, приходилось проводить по полдня на льду. Зато мастера самокатов разгонялись до сумасшедшей скорости, выписывали сложнейшие пируэты и резко тормозили в любом месте. В устье еще были неожиданности в виде кустов, отмелей и вмерзших в лед предметов. Для полноты ощущений мы бросали на лед старые покрышки и превращали ледовую площадку в полосу препятствий.
В этом виде спорта Денису не было равных. Он полюбил нехитрый инвентарь до того, что спал с ним. А в одно яркое весеннее утро ушел со всей это амуницией под лед.
Надо сказать, в это время уже никто не катался. Амур уже тронулся, к морю катил. В устье Архангелки только лед остался. Опасность была кристальней некуда. Дурость неприкрытая. Каждый знает — это осенний ледок предупредит тонкими, хрустальными трещинами, вызвенит колокольчиком, прогнется, скрипнет, намекнет… Он же тоненький, ясный, под ним видно все до последней личинки ручейника, он живой еще, музыкальный. А весной лед сильно болен. Он тяжелый, рыхлый, ноздреватый, мутный, водой пропитанный, и перед бедой ничего не скажет. Он сам по себе уже рассыпается на синие и желтые вертикальные иглы. И ступать на него нельзя. Каким бы толстым он ни был.
Но Денис наступать не собирался. Поставил седушку аккуратно у берега, сел неслышно, прицелился, оттолкнулся пиками и птицей скользнул до того берега. Только брызги полетели — на поверхности уже вода стояла озерцом. Развернулся резко, посмотрел вверх, да обратно. Кончился сезон, кончился. Двенадцать лет отроку, весна сверкает, трава вот-вот молочная вылезет, и одуванчики улыбнутся, и хуй уже стоит — что надо-то в этом мире еще? Летит Денис, в кураже, в азарте, удачей пьяный, везением, молодостью, бесконечностью. Когда там умирать? Сказки все это, сказки, дурацкие архангельские сказки!
И рухнул сразу, и даже крикнуть не успел.
Весенний лед…
Что-то из глубины поднялось с ледяным шумом, выдохнуло, осело и воцарилась тишина… Когда там умирать, Денис? Молчит. В самом глубоком месте ушел, да по инерции под лед затянуло, да не понял ничего, да на выдохе… Хлебанул водицы ледяной, да затих. Хотя, это ж я фантазирую. Никто не знает, что на само деле произошло, да как он тонул.
Я ближе всех был, кинулся плашмя на лед да пополз. Сразу вымок весь. Ползу и думаю — а дальше-то что? Ну, доползу. Ну, полынью увижу, да не полынью даже, а место, ледяной кашей забитое. Дальше-то что? Нырять? Как дошло до меня, что два жмурика будет, а не один — повернул назад резко. Дополз до берега и в бараки рванул. Ору, плачу, сопли во все стороны. И, главное, вот подлость какая, не то что бы мне Дениса жалко, а думаю — всенепременно меня сейчас запорют до полусмерти. За себя, в общем, боюсь, не за него. Но бегу. Хрен знает, никакой, понимаешь, логики. Человека, друга — не жалко, а себя жалко… Гадко, противно, а есть такое. Всю жизнь потом мерещится. И всю жизнь потом мерзко, блядь, до скрипа зубов. И хочется в морду дать совершенно незнакомому человеку. И, кстати, даешь. За свой когда-то липкий, бездарный, мелочный страх. Почему-то в этом мире отвечает всегда невиновный. Планета такая что ли или страна — хрен разберешь.
А время идет. Пять минут уж прошло.
Из подъезда вездесущие два тунеядца выходят — братовья Леонтьевы. Этим завсегда хлеба и зрелищ, и вдобавок выпить ванны две. Но на мне все написано, даже рассказывать не надо. Только рот открыл, а один за лестницей рванул, второй за веревкой, а к тете Нине, матери, значит, Денисовой, даже и не подумали. Потом, дескать. Инстинктивно сообразили, что нечего ей сердце рвать на куски, успеется.
Десять минут.
Кроме Леонтьевых еще Петька Смарагдин и Ленька Зеленых приперлись. У них у обоих на берегу лодки. Впрочем, какие там лодки… В сарае два корыта несмоленых.
Ключей от сарая, само собой, хрен найдешь. Всегда так по жизни. Чего надо, того и нет. А время идет. Замки с сарая на берегу мужики сбили, и лодку одну выволокли на лед. Стоит боком, киль ей не дает прямо встать. К полынье ее потащили. Весел тоже нет, отталкиваются чем попало. Ближе к полынье лодка лед проломила и на ледяной каше закачалась. По лету все знают — глубина тут метра два с половиной, не больше. Ну, три от силы. Смарагдин веревкой обвязался, да в воду. Леонид конец держит, а что делать толком не знает. И тут весь берег почему-то в людях оказался. И тетя Нина бежит (какая-то зараза, все же, сообщила), и нутром я чую, сейчас всем достанется, а мне, как очевидцу, в первую очередь. Кто-то с калиткой наперевес, кто-то стремянку стальную кинул, да и утопил. Разворотили-размешали весь лед, в общем. Леонтьевы под это дело уже водку несут — растирать. Ну, или для сугреву.
Толчея жуткая, и углядел я — не туда их всем миром сносит. Не там Денис под лед ушел. Ору, пальцем показываю.
Двадцать минут.
Где двадцать, там и тридцать.
Где тридцать, там и сорок.
И тут Смарагдин, царствие ему впоследствии небесное, нащупал таки Дениса. Зацепил. Тут еще один морж объявился да тоже сиганул. Вдвоем его вытянули, да в лодку, да с лодки на берег. Что дальше, спрашиваете?
А его когда Смарагдин-то еще в лодку грузил — я все понял. Как бы это сказать… Ну, вот спит когда человек — у него форма все равно есть. Он руки по-живому держит, ноги у него в тонусе, живот ходуном. Без сознания будет — даже тогда он как шарик воздушный форму имеет, потому что искра в нем жизненная.
А Дениска формы уже не имел. Руки-ноги как плети, или там — шланги поливочные без напора.
Все.
У Смарагдина зуб на зуб не попадает, да и вообще — губы не разжимаются. Леонтьевы ему еле влили чего положено тройную дозу. Сердобольный народ на живого все полушубки, какие есть, накинул, а с Денисом другая специфика. Свалили его на берег и стоят. Тетя Нина давай реветь и искусственное дыхание делать. В рот дышать. Может, и вообще бы его на тот свет отправила, да во втором бараке как раз чего-то справляли-веселились, и в гостях врач был. Он, правда, по уху, горлу и носу, но все одно — лепила. Не кирпичник. Тот с груздем на вилке прибежал и давай по науке. Тетю Нину отодвинул и велел ей для сугреву тут же. А сам Дениса перевернул, воду слил с него, как с радиатора, одежду сорвал и давай сердце запускать. Плясал он вокруг него минут тридцать, а тут и скорая помощь. И тоже ведь повезло. Чего-то у них было такое, чего обычно в скорых не бывает. И вот то, чего обычно не бывает, Денису и вкололи. А потом загрузили, закрыли и увезли.
Ухо-горло-нос сел и сказал, чтобы ему обязательно вилку с груздем нашли. Конкретно эту, конечно, вилку проебали. Но тут же банку капусты приволокли и, само собой, добрый мухинский стакан по самую юбочку. Выдохнул эскулап и в звенящей тишине выпил.
Полный стакан.
Потом встал, закусил капустой и ушел.
Я на пути ему попался и когда его лицо увидел — он счастливо так, радостно шмыгал носом. Но молча. Только слезы крупные катились по щекам. А может — вода. Все ж мокрые были. Хрен их поймешь, этих врачей….
В родной районной больнице Денису помогли не потерять, условно говоря, температуру. Другими словами, ему несколько раз восстанавливали сердечную деятельность и не позволили задохнуться. Потом отвезли в Благовещенск, в областную, где он смирно изображал мумию чуть не полтора месяца — колода колодой. Местное светило медицины уже потеряло к нему интерес, как вдруг однажды утром Гармаев открыл глаза, неприлично засмеялся и потребовал много жрать.
Профессор качал головой и удивлялся. Каким-то чудом у Дениса совершенно не пострадал мозг. Конечно, низкая температура этому очень даже способствовала, но все-таки почти пятьдесят минут без кислорода (а возможно и час) — это фантастика, сказал реаниматолог, пожал плечами и исчез из жизни Дениса лет на семь — до первого курса мединститута.
Живучий пацан не умер, не сошел с ума и не потерял аппетита. Мастерски рвал бледных курей голыми руками, запивал топленым молоком и засыпал с куском во рту мгновенно, не тратя время на примитивное зевание. В этом году в школу он так больше и не попал, но учителя по доброте душевной хороших оценок понаставили и в следующий класс засранца перевели. Жалели, несомненно. Всех бы так жалели, ворчал я, нагло выпрашивая очередную тройку по математике, сходную, вообще-то, с признанием собственной тупости.
В теплый майский вечер случайный попутный УАЗик привез Дениса в Архангельскую Слободку. Поскольку в областной больнице лечатся не только приличные люди, но и вся отпетая шелупонь с окрестных уездов, то Гармаев приобрел кучу ценных вещей и навыков. Среди прочего он приволок колоду карт, пачку «Севера», технологию изготовления наборных плексигласовых ручек и безмерное желание забыть навсегда постельный режим.
Внешне Денис нисколько не изменился, а на внутренний мир подростка во все времена было насрать. Поэтому как-то не особо заметили, что он как-то перестал общаться со сверстниками. Вернее — он вообще перестал общаться, а если и делал это, то вынуждено. Нет, он не бычился, не прятался под кроватью и не впадал в меланхолию. Он просто с юмором скользил мимо любых посиделок, компаний и пионерских костров с побрякушками. Он стал курить, но не как все мы — балуясь и рисуясь, а серьезно и основательно. Обитал в своем сарае, откуда выкинул все барахло, за исключением топчана, а как стало по-летнему жарко — перебрался на кладбище.
Я не оговорился.
В основном могилки выглядели как маслята на просеке — отличить их не было никакой возможности, если бы не надписи. Стандартные железные «тумбочки», крашеные «серебрянкой». Сверху «тумбочек», в зависимости от идеологии, была либо звездочка, либо крестик. С выдумкой могли быть только оградки, да и то — на уровне металлических завитушек. Или вот еще иногда по углам оград красовались пики (травматический вариант), а иногда — металлические шары (абсолютно безопасный).
Но был один уголок на погосте, возможно, самый старый, куда первые постояльцы попали еще до становления советской власти. Могилы там разительно отличались основательностью и резьбой по камню. Конкретные такие, мощные несгибаемые кресты, покрытые мхом и забвением. И среди всей этой классики лежала одна странная плита. Ну, обычно же как. Крест, обелиск или плита стоймя. На табличке имя и годы. И все понятно. Постоишь, подумаешь и дальше идешь. Хотя чего думать — спешить надо.
А эта плита была лежачая, из полированного гранита, что уже редкость. И на ней, что еще более странно, было вырезано «полковник Березьев». И все. Ни даты рождения, ни смерти, ни другой какой информации. Как будто хоронившим не личность как таковая была важна, а звание. А по мне так вообще — какая разница? Ну, полковник. А если бы подполковник — что бы изменилось? На том свете погоны не считаются…
Про Березьева никто в бараках ничего не знал. Оно и понятно. Жилье здесь появилось много позже погоста и поначалу находилось далековато. Кладбище росло в нашу сторону без всякого злого умысла, по одной единственной причине — больше расти было некуда. Как-то незаметно детские качели стали летать непосредственно над упокоенными. И тоже — без всякого глумления, а потому, что если ребенок имеется, то он всенепременно будет развлекаться, какое бы горе-злосчастье рядом не обитало. Живые имеют привычку не только уважать смерть, но и относиться к ней безразлично. Это не говорит о бесчувственности. Это говорит о приоритетах. Прав всегда тот, у кого бьется сердце…

В дверь без приглашения ввалились сразу пятеро. Места для такого количества упитых айтишников не было, но они все равно влезли все до одного, прервали мою ностальгию, превратили ее в фарс и виртуозно над ней надругались. Пришлось вернуться в комнату релаксации и продолжить интеллигентный выпас свиней. В конце концов, я их всех посадил более-менее в ряд, поздравил от имени и по поводу и приказал расходиться до завтрашнего шашлыка-машлыка и метания клавиатур на свежем воздухе. Как водится — на дальность и на точность.
Коллектив не возражал. Вернее, как… Он находился в состоянии, когда его радовало абсолютно все, в том числе скользящее над смыслом начальство. Латексную Бониту я у них перед уходом все-таки отобрал, отнес к себе в кабинет и поставил в угол, так как перспектива прочитать утром сводку гнусных ночных происшествий на городском сервере меня не устраивала. Потом сел в кресло, взял пачку сигарет и бросил на стол. Сильно хотелось курить прямо в кабинете, а не на пожарной лестнице. Сильно хотелось жить прямо сейчас, нарушать правила, заглаживать вину и раскаиваться. Вообще — хотелось чего-то настоящего, истекающего кислородом, терпкого, дрожащего, пульсирующего. Я посмотрел на Бониту:
— Как думаешь?
Она молчала. Комната плавно стала сумеречной, и я включил настольную лампу. Шестьдесят золотистых ватт светили прямо мне прямо в руки.
«Никогда не планируй», — говорил Денис, — «Ты и есть двигатель судьбы. Но не завтра — сегодня. Завтра не бывает».
Безапелляционно про жизнь можно сказать только одну хуйню. Вот прямо сейчас она есть…
Человек в минуту вдыхает от десяти до ста литров воздуха в зависимости от философии и настроения…
Я взял сотовый и набрал Кутузову. Сначала я слушал длинные гудки сидя, потом сидя и рисуя косой дождь, потом стоя и не рисуя, потом удерживая телефон плечом, потому как решил — хрен с ним — буду курить здесь, и щелкал зажигалкой. Все было впустую. Я дождался только робота с идеальной дикцией. Выслушав вежливое предположение, я отбился, положил трубку на стол и со спокойной совестью стал курить.
Стряхивать пепел было некуда. Пепельница в кабинете была запрещена мной самим, а как известно, это самое действенное средство. Пошарив на столе, я обнаружил крышку от упаковки DVD-болванок штук эдак на десять. Ничего так устройство, подумал я, и тут зазвонила моя «Нокия». На дисплее высветился номер Кутузовой.
— Извините, я отходила, — без тени сожаления сказала она, — слушаю вас!
— Да собственно, — растерялся я, — черт его знает… Я о Денисе… Вы его видели?
— Разумеется. Два раза. Когда он заселялся и когда выселялся и отдавал флэшку. А что?
— Скажите, он выглядел… как бы вам сказать… он был тусклый?
— Эээ… Не поняла! В каком смысле? Вы имеете в виду — бледный? Нет, он нормально выглядел…
— Можете со мной поговорить? — ляпнул я, в основном, из-за бурлящей внутри меня водки.
— Уже говорю, — с чувством превосходства ответила Люсьен.
— Да нет… Я имел в виду — по душам.
— По душам не имею права. У меня бесплатно только местные звонки. Я ответила на все ваши вопросы? — совсем уж официально спросила Кутузова.
— Думаю, да.
— Всего доброго! — сухо закончила разговор администратор «Алтайской звезды» и отключилась.
— Как думаешь? — спросил я Бониту. Сочетание рта в форме бублика и совершенно немигающих глаз вызывало смех только вначале. Теперь же я просто представил того художника, который, собственно, малевал эти очи страстные. Понятно, что это штамп, принтер, трафаретка… но ведь самая первая Бонита была ручной работы! Сидел этакий Малевич с пронзительным взглядом и у него натурально пёр креатив. Если присмотреться повнимательней, можно было заметить изрядную иронию в изгибе бровей. И некую даже изящность, почти модильянистость линий. Ну, а с другой стороны… Если ты рисуешь кукол для ебли, ты наверняка будешь полон сарказма. Нельзя же это рисовать на полном серьезе, как типа вдох-выдох или последний раз в жизни!
В общем, я выключил компьютер, изничтожил золотистый теплый свет, закрыл дверь, спустился в холл и, оторвав охранника от футбольного матча, попросил меня выпустить.
На улице было лето, сумрак и штиль. Пахло скошенной травой или это просто от свежести у меня возникла ароматическая галлюцинация.
Многолетняя привычка въедается под эпидермис, поэтому я за каким-то хреном завернул за угол, где обычно стояла моя «Тойота», не увидел ее, вспомнил все, развернулся и пошел по тротуару.
Однако, сукин сын, этот Гармаев…

Плита из полированного гранита с надписью «Полковник Березьев» стала любимым местом Дениса. Все лето он там и провел, лежа на гладком камне и читая книгу за книгой. Тетя Нина не трогала его, лишь бы он не подходил к реке. Почему-то именно воду теперь она считала врагом номер ноль, а до могилы безвестного полковника ей дела не было никакого. Оно, конечно, кому-то покажется странным, но ведь мы все начинали жить, продолжали и время от времени давали дуба непосредственно на кладбище. Поэтому напугать жителей двух бараков и нескольких частных домиков Архангельской Слободки можно было разве что бомбардировкой, но никак не «Байками из склепа» или там «Живыми мертвецами». Все, от мала до велика в слободке твердо усвоили — если уж бояться, то бояться живых. А мертвых… С глаз долой — из сердца вон.
По санитарным нормам глубина могилы должна быть полтора метра. Длина и ширина — чтобы влез. Условно два на метр. Вот эти числа знали наизусть, потому как это не арифметика, а голимый радикулит и мозоли. Зимой дороже, но и копать сложнее. Самое выгодное — зарывать в конце ноября. Вроде зима, все белое, а корка небольшая намерзла. Ломом пробить эти сантимов пятнадцать, а дальше мягкое все, парит, дождевые червяки попадаются. В общем, работать можно. А в крещенские, да не дай Бог, при ветре — это же натуральный экстрим. Клуб самоубийц какой-то. Но надо. Вся фишка в том, что надо, какая бы температура не была, а хоронить надо, это не жрать и не опохмеляться — отложить невозможно. Опять же убитые горем родственники… Опять же это ж один раз в жизни. В смысле — вот именно его хоронить. И хотелось бы, знаете, трезвых скорбных могильщиков и хоть какой-то видимости участия. Все это наши папы-дяди-братовья изучили в совершенстве. Невзирая на крайний градус, при котором любой другой землекоп безнравственно падал в говно, наши доблестные служители Харона во время произнесения прощальных речей стояли как скорбные ангелы, не поднимая искренних, бездонных, кротких глаз с поволокой. Не топали ногами. Не лезли поперек батюшки с кадилом. Быстро, играючи закидывали свежей земелькой красный революционный гроб (обычно такой был), ставили тумбочку и молниеносно исчезали в тени деревьев. Профессионалы, что тут скажешь. Уже в сторожке, разливая оставшуюся водку, вдалеке от безмерного горя, какой-нибудь старший землекоп дядя Петя снимал верхонки и говорил что-нибудь жизнеутверждающее типа: «Классная жопа у вдовы! Недолго горевать будет». В общем, так примерно и случалось. Поселок же небольшой, традиционно все в курсе.
Кладбище не столько большое, сколько протяженное. Оно на взгорке, на сопочке. Где крутовато, где овраг, где каменюги. В результате могилки размножались по непонятному принципу. Современное руководство, конечно, нарезало прямые участки и указало где и что. Но старые, самые сказочные уголки, оно не трогало. А там… Березы, клены, черемуха ядреная, душистая, дубки молодые с тугими зелеными желудями, трава в полный рост, птицы звонкие, гусеницы мохнатые, солнце сквозь листву резную и тишина пьянящая… В полдень нагревается плита над могилой полковника Березьева и долго еще тепло держит. Ляжешь на нее спиной и листву слушаешь. Шорох. Вибрация. Дятел-барабанщик где-то далеко. Всплеск крыльев. И прямо над тобой — шмель жужжащий. Тяжелый, как пуля, черный, опасный, выписал петлю и скрылся за горизонтом. А ты лежишь, солнцем питаешься. По лицу брызжущие золотом зайчики бродят. Снизу плита, как батарея греет. Хороший человек был Березьев, вне всякого сомнения. А иначе кто бы ему гранит пидарасил. Мне его, помню, как-то болгаркой резать пришлось, так это мазохизм, доложу я вам… А тут еще и полировать… Если это и полковник, то очень какой-то странной, галактической, концептуальной службы. Ведь, судя по надгробию, этот человек никогда не рождался и никогда не умирал. Означает ли это несуществование? Или наоборот — вневременность, вездесущность? Такие мысли в детстве нам в голову не приходили. Они пришли гораздо позднее…
А в далеких семидесятых лежал Денис на полированной плите и читал книжку. Конкретно — атлас членистоногих, но не академический, а для дебилов. Ну, лишь бы жуков от мотыльков отличали и пауков насекомыми не называли. Зато иллюстрирован был атлас красочно, примерно как сейчас «Плейбой». В полный разворот портреты братьев наших низших — волосок к волоску, чешуйка к чешуйке, глаз не оторвать.
Как-то прихожу к нему на плиту покурить. Папиросы «Север», фабрики Урицкого, по четырнадцать копеек за пачку. На спичках фабрики «Искра», на этикетке — борьба с лесными пожарами. Сели, задымили, и вдруг он спрашивает:
— Слушай, кто у нас наколки хорошие делает?
Это каждый знает. Коля Матрос. Сюжеты, правда, не ахти какие, в основном якоря, но зато не кривые.
— Не… — подумал Денис, затянулся и показал рисунок. — Мне вот что надо.
— Гусеницу? — удивился я.
— Ага, — далеко и хлестко плюнул Гармаев, — это бражник «мертвая голова». Вот, видишь он какой потом! Череп на спине.
— Так бабочку бы и колол! Причем тут гусеница?
Денис помолчал, ухмыльнулся и стал объяснять мне, как младенцу:
— Их еще сфинксы называют. Случись что, гусеница поднимает переднюю часть тела и пугает. Хотя чем там пугать, одна видимость… Сзади у нее рог еще есть. Это чтобы никто толком не понял где, собственно, у нее голова. Но дело не в этом… Таких больше нет. Они ведь умеют кричать. И сами бабочки, и гусеницы. Никто не знает — как они это делают. Они живут там, где тепло, но могут летать далеко на север. И тоже никто не знает — зачем. Они носят на спине череп. Я вот прочитал, чтобы птиц отпугивать. Как будто птице не все равно, что там у нее намалевано! И уже пять тысяч лет их считают вестниками смерти. А еще бражник умирает три раза…
— Как это?
— Как гусеница, как куколка и как бабочка…
— А у нас они?..
— У нас они не водятся, — перебил меня Денис и увел на другое, — ты узнай, кто у нас хорошо колет, — помолчал и добавил почти раздраженно. — Один раз я уже умер. Потому и гусеница…
По идиотской случайности и по недосмотру типографии Гармаеву сделали совсем не то. Не, татуировка вышла что надо. Мало того, она на тот момент единственная в поселке была двухцветной. К Коле Матросу приезжал друган с Владивостока и кроме себя, любимого, привез неожиданную на советском Дальнем Востоке японскую технологию тату. Слово «якудза» мы тогда не знали, а вот самураев в кино видели, и они там зачастую были расписные, как матрешки. В общем, дня через три на правой лопатке Дениса поселилась тщательная красно-зеленая гусеница в угрожающей стойке сфинкса. На чудо рукоделия приходили любоваться вся слободка и полпоселка. К середине лета мы все загорели как индусы, а гармаевское насекомое приобрело благородный бронзовый оттенок. Разумеется, эпидемия тату тут же разгорелась не на шутку и в это лето не кололся только ленивый. Все отроки щеголяли, красовались и пестрели грамматическими ошибками.
Но вот осенью, уже в школе, оказалось, что бражник нихера не «мертвая голова». Меня еще при первой презентации посетило чувство, что где-то когда-то я уже видел этот тупой кусок биомассы, но толком вспомнить не мог. Бражник оказался, бесспорно, красивым, я бы даже сказал — шикарным, но «сиреневым». А в том атласе для дебилов просто вставили более эффектную иллюстрацию и я, кстати, их понимаю. Дело в том, что гусеница «мертвой головы» ни пса не фотогенична. Собственно, если к ней относится непредвзято и без мистики, то это просто действующая модель толстого нарезного батона. Желтая, и с полосками. Ну, то есть, ни разу не Офелия. А вот у гусеницы сиреневого бражника имеется изрядная элегантность. Грация. Рельеф. Чуть ли не талия.
Но Денис не сильно расстроился после проведенного мною расследования. Хмыкнул, почесал правую лопатку, да и забыл лет на двадцать. Больше он портрета таинственной гусеницы не видел по естественной причине. На спине глаз нет. Девки — да, те видели и верещали. А он сам не разглядывал. Гармаева это не волновало, и с татуировками он завязал надолго.
Но всю жизнь чужеродный, истекающий нечеловеческой кровью сиреневый бражник полз за ним по пятам, преследовал, манил, спасал и давал силы больше, чем требовалось.
А в том году Денис умер первый раз…

Ностальгия — приличное чувство только для трезвого человека. А вот у выпившего оно вызывает приступ спотыкания и натыкания на всякую хрень. В общем, я мало того, что, задумавшись, чуть не проскочил мимо своего дежурного кафе, так еще и на эмблему их напоролся. Символом питейного заведения «Берлога» был, понятно, медведь-шатун, причем бетонный. И это правильно. Специальный такой антивандальный символ, у которого оторвать ничего нельзя. Впрочем, клыки ему, все-таки, выломали. После столкновения со зверюгой, я выслушал внутри мозга хор удодов-переростков, помотал умной такой, огромной, тоже где-то бетонной головой, и вспомнил, что хотел принять на грудь сто грамм и латте. Это такой кофейный напиток, которым природные джентльмены обычно водку не запивают. Там много взбитого горячего молока и его подают в высоком стакане, что уже предполагает неспешную беседу или легкое размышление. Но сейчас размышлять было нечем, а латте хотелось, поэтому я открыл двери «Берлоги» и проник внутрь.
Я так и сказал девушке. Мол, водки, латте, ну и салат. Она подняла брови, но тут же невозмутимо кивнула, исчезла за блестящими веревочными шторами, и оставила меня одного посереди уютной вселенной. Народу в ней было мало. Две или три парочки, одна девушка у стойки и мутный мужик за соседним столиком. Он вдохновенно и отчаянно надирался, спеша потерять сознание. Случайно я поймал его взгляд. Вернее как… Я не ловил его взгляд. Просто наши глаза блуждали, как огоньки на кладбище и, в конце концов, он на долю секунды заглянул мне в душу, а я внутрь его. Люди инстинктивно в таких случаях отводят глаза, что я и сделал. Нехрен мне делать в чужой темной комнате с не своими черными кошками. Это не страшно, но это противно. Я опустил глаза, глянул на свои руки и замер… Они были тусклыми, словно прозрачными! Вскочив, я опрокинул стул, зацепив его ногой, и помчался в сортир, к свету. А в кафе часто так. Самое светлое место — это туалет. Мужик, небось подумал, что либо у него демонический взгляд, либо у меня зверский понос. Да и ладно, пусть побудет в недоумении.
Влетев в блестящее кафелем помещение, я ринулся к зеркалу и облегченно выдохнул. Нормальный, даже я бы сказал излишне яркий вид. Нисколько не тусклый. Цвета на месте, весь, так сказать, спектр налицо. Семь на восемь-восемь на семь, румяный квадрат Малевича, если кратко. Поросят разбивать. Ничего себе так тыква с глазами, гусарская. Не голодает.
Я облегченно прислонился лбом к холодному стеклу, заржал и закрыл глаза. «Жизнь есть форма неуверенности», — запомнил я как-то фразу из одного фильма ужасов, но совершенно забыл сам фильм. Дрянь картина. Но афоризм заставил задуматься. Прошло несколько лет. Временами я даже не помню, что сия блядская сентенция пришла ко мне из дешевого ужастика. Но перед очередной дракой хрущу костяшками и говорю про себя: «Жизнь есть форма неуверенности». И все становится предельно понятно.
Я открыл глаза и посмотрел в зеркало. С такого расстояния в нем почти нихрена не видно. Только глубина мироздания и так, по мелочи… звезды, что ли. Стеклянная бездна глядела на меня. Усмехалась. Притягивала. Манила. Отравляла. Гипнотизировала.
Я подмигнул сам себе и оторвался от зеркала. Ну, раз не тусклый, то дел сразу резко дохуя и надо дышать с предельным откровением. Выдохнув из себя всю неуверенность, я достал сотовый и с двух кнопок нашел начальника:
— Дима? Да нет, ничего не случилось. Сервера в порядке! Сам тоже. Все блестит. Все пингуется. Не разбили. Не спиздили. Все под контролем. Ты дашь мне сказать или нет? Молодец. Десять дней отгулов с понедельника. Что значит — перебьешься? Ты хочешь, чтобы я в отпуск пошел? А ты забыл? Я тоже забыл. Ну пять. Не развалится. Хрен с тобой. Не буду мобилу глушить. Уговорил. Бывай.
По сути, весь мозг я не включал. Есть такое оценка в фигурном катании — за артистизм. С ним у меня завсегда был полная комплектация. Десять дней я сам бы не взял. Не вынес бы неизвестности. Но скажешь пять — дадут два. Проверено. Поэтому торговаться надо с бессмысленных и максимальных чисел. При этом на излете элегантно получаешь чего хочешь, плюс совершенно не обижаешь начальника. Мало того, он думает, что сделал мне одолжение. А и пускай думает. У него вообще вся жизнь состоит из иллюзий.
Вторым номером я набрал Кутузову. Я бы не сделал этого… кабы не День Сисадмина, кабы не «Немировская», да кабы не призрак Дениса, шлявшийся неизвестно где. По мнению носителя оригинального тату, бабы прощают тебе все на свете при двух условиях. Это наглость и ласка. Вся проблема в том, чтобы сочетать. В общем, я дозвонился сразу и понял, что ласки надо много больше. Потому что хотя Люсьен ответила «да», звучало это немногим лучше чем «убей сибя апстену». А даже и хуже. Удивительные вещи иногда делает низкий женский голос. Житан Капораль, промышленная дымка, Ключевская сопка…
— В общем, это опять я! Не разбудил?
Очень небольшая пауза была предназначена вовсе не для того, чтобы вкурить смысл слов, а для заготовки двух кубов кислорода в легкие. Я это понял кобчиком и чуть опередил фонтан.
— Людмила Михайловна (я сильно надеялся, что не спутал отчество), извините за столь поздний звонок. Я вам честно скажу… Я сейчас даже не на газоне. Я вообще в туалете. Вот. Но это приличный туалет! Тут кафель, никель и даже цветы. Много всяческих искусственных цветов. Они почти как настоящие. Они даже мешаются… твою мать, — отцепил я от себя какую-то лиану, — как настоящие. И я сам настоящий и мне, понимаете ли, как-то мрачно. В общем, я выезжаю!
— Куда? — устало спросила Кутузова. Судя по голосу, фонтан отменился.
— К вам!
Послышался вздох.
— Еще пять минут, и начну орать…
— Почему? — удивился я.
— Вам когда-нибудь приходилось отбиваться от пьяных мужиков?
— Сто раз, — совершенно честно сказал.
— Хм, — улыбнулась Кутузова. То есть, это я подумал, что она улыбнулась.
— Ааа! — смутно догадался я, — не, не в этом смысле. В том смысле, что я их бил. Ну, или они меня. Как повезет, короче. Тут, знаете ли, раз на раз не приходится… А что за мужики?
— Отдыхающие, — обыденно ответила администратор. — Они приезжают. Платят. Живут. Выпивают. Потом им начинает казаться, что они заплатили за все на свете. Приходится успокаивать. Можно, конечно, вызвать охрану, она у нас жесткая, но лучше дипломатично. Репутация, знаете ли. Клиент всегда прав. Но очень хочется орать. Послушайте, я жутко устала. Говорите, что хотели, ей-богу, нет сил.
— Людмила Михайловна, — сказал я, отрывая от себя очередной цепкий листок, — я утром выезжаю, буду подъезжать — позвоню. Бронь подтверждаю. Желаю вам выспаться, а также целую ручку.
— О, мама… — опять вздохнула Кутузова, — да перестаньте вы!
— Что перестать? — опешил я.
— Перестаньте играть в гусара? Не надо никаких ручек, ножек, погремушек. Ну, на кой черт вам все это? Поставили в известность — этого достаточно. Откровенно говоря, мне ни вы не нужны, ни ваш флирт. Единственная причина, по которой я с вами все еще говорю, а не посылаю, заключается в том, что у меня заканчивается терпение, но не заканчивается профессионализм…
— Чего? — Я с трудом наморщил лоб, пытаясь сложить в пакет полученную информацию.
В районе лба у меня сейчас были какие-то тугие, малоэластичные мускулы, которые совершенно не хотели собираться в складки. Пробивать двери такой головой было бы очень даже удобно, а вот изображать мимику — ну никак нет. Поэтому я просто насладился низким сексуальным голосом, уловил конец фразы и тупо спросил:
— А если и он заканчивается?
— Тогда как обычно, — неожиданно мирно ответила Кутузова.
— Нда. Везде одно и тоже. Подозреваю менталитет.
— Или климат, — предположила Люсьен.
— Или происки. Голос у вас красивый, Людмила Михайловна…
— Идите в жопу! — просто изумительно сказала Кутузова и отбилась.
Вот так вот. Я сунул в карман мобильник, с хрустом покрутил головой, и вышел в зал.
Там, сидя за столом, я хлобыстнул сто грамм, поковырял салат, жмурясь, как кот, выпил латте, и сосредоточенно прослушал музыкальную композицию.
На этом день забот завершился.
То есть, конечно, я еще шел домой, пугал фосфоресцирующих котов с неоновыми глазами, заводил будильник на шесть часов и шарился на кухне в поисках съестного. Но толку от всего этого было ноль…