Яр Соболев. Сто лет, Виктор Платоныч!

Киевлянам, разумеется, в первую голову.
Остальным русским — как придётся, но как по мне — в неё же. Потому вот кто как, а я не мыслю русской литературы ХХ века без этого изящного хулигана. Многажды за жизнь свою подносившего кукиш не только властям, но и смерти.
Изящно и хулиганисто, как это умел только он.

Некрасов

Силуэт Киева, если смотреть на него с левого берега Днепра, действительно, один из красивейших, который я когда-либо видел. Крутые обрывы густо заросли зеленью, и из этого моря зелени вырастают купола, золотые купола монастырей — Выдубицкого, Лавры.

“Чуден Днепр при тихой погоде, нет реки ему равной”. Не буду спросить с Гоголем, нет такой реки. И будет она вольно и плавно нести сквозь леса и горы полные воды свои, как встарь, не замечая ни заводов, ни плотин, ни стометровых теток c мечом в руке. Днепр, Славутич, Борисполь… Я впервые переплыл Днепр, когда мне было 16 лет. Это было величайшим событием в моей жизни. Переплыть реку, широкую, почти как Волга, с быстрым течением, водоворотами, пароходами, поверьте мне, это не шутка. Готовился я тайно, чтобы не знали родители, в Крыму, затем на Днепре. Очень важно выбрать место так, чтобы вынесло тебя на правый берег выше Цепного моста — под ним никакое движение не разрешалось, кроме пароходов. В тайну мою был посвящен только ближайший друг Валька Цупник. Нужен был свидетель, иначе не поверят. В назначенный день я стащил у родителей пакетик масла (дома его потом долго искали — в те годы оно было на вес золота) и по всем правилам рекордсменов обмазался им с головы до ног. “Готов?”. “Готов!”. “Давай!”. Я решился.
Не надо смеяться. Когда продрогший, несмотря на масло, выкарабкался, наконец, на берег, я чувствовал себя героем. Нет, у меня не было единоборства с пароходными плицами, но случилось непредвиденное — мне преградили дорогу плоты. О, эти плоты! Откуда они вдруг взялись? Три плота, сцепленные между собой. Они настигли меня, когда я только добрался до середины реки. Ждать, когда они проплывут, я не мог — меня снесло бы к мосту. Можно было бы, конечно, забраться на плот, пробежать и опять нырнуть, но это уже нарушение всех спортивных правил. И я решился. Это был самый и, пожалуй, единственный героический поступок в моей жизни. Я нырнул под плот, а они, плоты, широкие, метров 8-10, и я проплыл под ним. Если бы не Валька, никто бы не поверил. И не только переплыл, но умудрился в разрыве между двумя плотами высунуть голову, набрать воздух и опять нырнуть. Это были самые ужасные минуты в моей жизни, — говорил потом Валька. Сейчас он смотрел на меня замерзшего, с трудом попадавшего в штанину и завидовал. Даже родители простили масло (пришлось признаться). И только один Женька Захаревич, над всеми всегда подтрунивавший, иронизировал: Великое событие! Можно подумать — Волга, Миссисипи. Вот там плоты, так плоты. Я вспомнил его и его слова, когда впервые переплывал Волгу. В этот раз не вплавь, а на битком набитом солдатами пароходе “Ласточка”, доставлявшем подкрепление в пылающий, застланный черным дымом Сталинград.
С тех пор, со дня покорения Днепра, прошло 50 с лишним лет. Валя погиб на фронте, Женя умер в эмиграции, в Аргентине. Я пока еще жив на берегах Сены.
Кто-то из великих сказал, что вид текущей перед тобой воды успокаивает, спасает от всех неприятностей. У меня не так уж их много, но я люблю сидеть под старым платаном у Pont Royal с сигаретой в зубах и смотреть на Сену. Я полюбил ее, привык к ней, к ее мостам, баржам, bateaux-mouches, но, да не обидится она на меня, куда ей до Днепра!

В 1975 году в парижском госпитале смерть решила попробовать его кукиш проигнорировать. Предельно чуткий к боли чужой, Виктор Платонович боль собственную привык весело презирать. От презрения этого боли становилось неуютно.
Но всё имеет обратную сторону. Аппендицит, который Некрасов терпел и перехаживал на ногах (эмигрантская нищета не позволяла сразу упасть в больницу, а гордость не позволяла занять денег на лечение), прорвался-таки и перешёл в жесточайший перитонит. Некрасова довезли на «скорой». Хирург, делавший операцию, головой мотал: никак не мог поверить, что перед ним ещё живой человек. Согласно нормам медицины, Некрасов уже дней пять как должен быть трупом.
Операцию хирург, конечно, сделал, но честно предупредил — не жилец клиент. То бишь совсем. Заказывайте место на Сен-Женевьев-де-Буа.
То, что случилось на вторые сутки после операции… Называйте, как угодно — мистикой, ерундой или совпадением. Но это было сознательное деяние.
Андрей Синявский написал некролог. По принципу «клин — клином».
Принцип сработал. На третьи сутки Некрасов очнулся — и принялся выбираться из цепких объятий Костлявой.

Некрасов… Светскость, как определяющее, как положительное начало. Все мы монахи в душе, а Некрасов – светский человек. Мы — закрытые, мы — застывшие, мы — засохшие в своих помыслах и комплексах. Некрасов – открыт. Всем дядюшкам и тетушкам, всем клошарам, всем прогулкам по Парижу… Светский человек среди клерикалов. Ему недоставало трубки и трости. И посреди феодальной, социалистической литературы – первая светская повесть – “В окопах Сталинграда”. Странно, что среди наших писателей, от рождения проклятых, удрученных этой выворотной, отвратной церковностью, прохаживался между тем светский человек. Солдат, мушкетер, гуляка, Некрасов. Божья милость, пушкинское дыхание слышались в этом вольном зеваке и веселом богохульнике. Член Союза писателей, недавний член КПСС, исключенный, вычеркнутый из Большой энциклопедии, он носил с собой и в себе этот вдох свободы. Человеческое в нем удивительно соединялось с писательским, и он был человеком пар экселянс!
А это так редко встречается в большом писателе в наши дни. Дядюшка в Лозанне… Как это подошло — в Лозанне… Преждевременный некролог? Я понимаю. Нехорошо, что преждевременный. Но как воздать?! Если не преждевременно? Если все мы уходим и уходим, и никто не стоит за нами с подъятыми факелами в руках!
Потому и тороплюсь. Надеюсь. Не умрет…
Почему я все это сейчас пишу? Когда Некрасов еще не умер?
Чтобы, если он выживет, подарить ему эти странички, как очередную медаль — за отвагу.

Кукиш для Великой Дамы на сей раз складывался тяжело, но Виктор Платонович его таки сложил. И поднёс.
Дама отложила визит на двенадцать лет. Чтобы вернуться, преподнеся на пробу рак лёгких. Изящный хулиган кивнул и согласился: пора, довольно пожил.

Помру, – отволокут на Сен-Женевьев-де-Буа – там хорошая компания: и Бунин, и Мозжухин, Мережковский, дроздовцы, Галич…

Написано Виктором Платоновичем не так уж много. Но если выбирать… ничего не нужно выбирать. Нужно брать и читать.
Любое. Писал он, как и жил: цельно, сильно и в полную грудь.
Сто лет, капитан!
Сто лет.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *