Елизаров достаточно неплохо преуспел в стилистическом рерайтинге. Впрочем, нынешнее слово, слово печатное, давно напоминает мир глазами дальтоника. Когда к вам приносят на тарелочке говно, вы улыбаетесь и говорите – спасибо, это варенье. Когда идёт дождь, вы прикидываетесь, что находитесь в Африке. Ширина искажений и связанный с этим процесс штамповки новых шедевров достаточно велик, а потому недосуг думать, где у данного произведения начало и конец, и откуда всё это берется.
Нынешний талант, обобщенно, как мне кажется – это уже не видение, не способность созерцать и передавать, и нечто из разряда мелких сапожников, а может – и попросту барыг. Хорошо тому, кто прохитрил, да еще и так, чтобы никто ничего не заметил, после чего можно сделать умное лицо и выдавать себя за светоча. Однако, это система, и в этой системе всё одинаково – куда ни глянь.
Нынешний же постмодерн – весь на подбор рерайтинг, и здесь кто как успел, кто как «крутанулся».
Что касается читателя, то на него, очевидно, вообще положили – издательский мир живёт какой-то своей, обособленной жизнью, и это всё больше напоминает контору управления колхозом. Вот председатель. А вот – водитель у него. Вот – Вася, кладовщик. Кого назначим лучшим на этот раз? Может, уборщицу? Нет, давайте секретаршу. А народ там сам по себе, пашет, и нет ему дела до внутриконторных перетасовок.
Теперь – немного о содержании. Уже с самого начала было ясно, что автор описывает тот мир, которого никогда не видел, а потому и излишняя визуализация в диалогах звучит то ли по-киношному, то ли по-ералашному.
«Пацан, ты нас не бойся… А ты и не боялся?.. Вот и хорошо, что ты настоящий пацан, а не ссыкло… Тебя как зовут? Меня Германом звать, а тебя? Вова? Будем знакомы… Вова, выручи на рубль… Ты пойми, мы же тебя по-товарищески просим, как своего знакомого… У тебя сколько денег? Семьдесят копеек? Точно? Уверен? Отвечаешь за слова?.. Тоша, ты подожди в карман к нему лезть, пацан правду нам говорит… Н-да… Ну вот, как тебе после этого верить? Тебе самому не стыдно? Ты же своим пацанам неправду сказал… Ладно, я верю, что ты просто забыл… Бывает… Ты не расстраивайся, ты, главное, знай, что как-нибудь и мы тебя из беды выручим…»
Тем не менее, поначалу остается надежда, что вещи останутся вещами, а люди – людьми, хотя и закрадывается сомнение – как бы автор ни с того, ни с чего не свалился в плоский штопор. Но штопор-то впереди точно не плоский.
Герман Рымбаев, молодой человек, развлекается с товарищами гопничеством. Жизнь познает. Взрослеет. Вроде бы и не всё так страшно на данном этапе произведения, если бы не масса смысловых дырок, диалогов, составленных по принципу ботанического взора и нарочито выставленной напоказ спермы.
«Гады! Гандоны!» — за него снова принимались, он с ходу менял риторику: «Больно! Не надо! Не бейте! Пожалуйста!» — а потом продолжал свое: «Гады! Мы вас найдем! Гандоны! А-а! Не бейте, пожалуйста! Гандоны! Больно! Гады! Не бейте! Гандоны! Найдем! Пожалуйста! Больно! Гады! Ну, пожалуйста! Больно! Ну, не бейте же, гандоны!..»
— Вообще-то у меня сейчас опасные дни… Ну, ладно. В виде исключения. Снимай штаны и трусы… Да не полностью же! Господи!.. Теперь залупи… Ты не понял? Залупи же, дурак… Герман, ты что, дурак?.. Ну-ка, стань чуть к свету… Вот… — Она чуть провела указательным пальцем по краю открывшейся головки, и от одного этого нежного касания у меня каким-то нутряным зевком подтянуло живот
Что же дальше? А дальше – автор не выдержал и погнал на-гора тонны сорокинщины, типичной, лёгкой для пера (так как жанр без правил не требует ни ума, ни фантазии, а лишь умение компилировать что-то где-то прочитанное, что-то где-то увиденное в американском кино, приплюсовав сюда собственные позывы к тревожным расстройствам).
Герман Рымбаев попадает в мир искаженных советских символов, вылезающих друг из друга милиционеров-демонов, и тут уж и смыслу хана. И в дальнейшем, как ни пытается автор развести по углам и стёб над философией, и попытки разукрасить картину формой и построениями, впечатление одно – играет одна пластинка, одна на весь российский постмодерн, страшно скрипящая, время от времени заедающая.
— Алешенька, что же ты натворил! Алеша-а-а-а! — В горле Разумовского словно отозвалось эхо давешнего надорванного крика.
На газете лежала голова Тани Санжеевой и кровавый вырез промежности.
Верно, никуда нам теперь, в наши дни, без промежности. Видать, пацаны издание не оплатят, если не будет промежности.
— На газете кровавой медузой лежал Танин женский орган. А ну, Леша, покажи класс! Шлеп! Шлеп! Валеркиной галошей! По пизде-е-е!
И вот всё думается – ведь не треш это, а что-то из разряда гниения мозга, авторского, причем. Если искать здесь суть вещей, то она будет далеко за литературной гранью. Более того, как-то уж совсем странна кусковатость текста и отсутствие оси, на которой бы всё держалось. Возникает ощущение то ли смены состояний, то ли смены личностей, но вовсе не у героя.
Неожиданно плоскость детского альманаха обернулась черной падающей вертикалью. Создавалось ощущение, что я рухнул в какой-то бесконечный колодец, только не я падал в нем, а он находился во мне, где-то внутри, в пищеводе, и я, проносясь через его пространство, словно брошенный гарпун, нанизывал на себя плеяду наставников-учеников, связанных между собой преемственностью какого-то преступления и перевоспитания. То была вывернутая наизнанку обратная генеалогия — ученик исторгал из чрева учителя, а тот разрешался очередным дидактическим родителем. Потом меня всего вздернуло, будто резко потянули невидимый линь. Я ощутил что-то вроде безболезненного крючка внутри головы, а затем меня поволокло наверх…
— Герман тихо ответил: «Бывает…» — Разумовский удовлетворенно кивнул: «И часто ты онанируешь?» — «Почти каждый день…» — «А если честно?» — «Каждый…» — «Как это происходит?» — «У меня есть карточка. На ней голая женщина с раздвинутыми ногами, она похожа на мою одноклассницу, Наташу Новикову, которая мне очень нравится. Я смотрю на нее и представляю Наташу…» — Герман запнулся, покраснел, уставясь в пол…
Что здесь добавить? Я думаю, не стоит искать истину, как не стоит искать в говне кораллы. Зачем это написано, и почему именно так? А ответ простой – автор не может иначе. Вопрос же – почему бульварного уровня записки выдаются за образчики прозы и стиля – он всё больше из ряда общественного. Кризис сознания, потеря значений и выход на арену картонных героев – это процесс, который начался не сегодня, и не известно, когда ему придёт конец.
Источник:
Клаас