Самый жалкий из всех видов дамских романов — роман-откровение, который призван изложить религиозные, философские и нравственные теории автора. Кажется, среди женщин, подобно суеверию, распространено мнение о том, что слова и действия идиотов вдохновлены свыше, а лучший выразитель откровения — это человек, напрочь лишенный здравого смысла. Судя по их писанине, некоторые дамы убеждены, что потрясающее невежество — что в науке, что в жизненном опыте — показатель высочайшей квалификации для формирования мнения по самым запутанным нравственным и философским вопросам. Их рецепт для разрешения всех трудностей — это нечто вроде: «Возьмите женскую головку, набейте поверхностными выдержками из философии и литературы, мелко нарубленными. Добавьте ложные представления о жизни общества, хорошо пропеченные. Дайте повисеть над письменным столом по несколько часов каждый день. Подавайте в горячем виде под соусом из слабого английского, когда никто не просит.»
Редко встречается дама-романистка, которая не уверена в своих способностях решать теологические вопросы; которая сомневается, что она может совершенно точно отличить добро от зла на всех церковных собраниях; которая бы не видела с совершенной ясностью, что люди все делают не так. Ах, как жаль, что философы не могли с ней проконсультироваться. Великие писатели скромно удовольствовались переложением своего опыта в беллетристику и посчитали, что показать человека и обстоятельства как они есть — вполне достойная задача. Она печально вздыхает над таким несовершенным применением таланта: «Они не решили ни одной грандиозной задачи». И она готова восполнить этот пробел, положив перед нами всеохватывающую теорию жизни и учебник богословия внутри любовной истории, где леди и джентльмены из хороших семей проходят сквозь благопристойные превратности судьбы к полному конфузу деистов, пьюсеайцев и ультра-протестантов, а также к полному утверждению определенного взгляда на христианство, который либо концентрируется в предложении, выделенном капителью[7], либо раскрывается звездным скоплением на триста тридцатой странице. Правда, дамы и господа покажутся вам удивительно непохожими на всех, с кем вы имели счастье или несчастье повстречаться, и как правило, способность леди-романистки описать реальную жизнь и свой круг общества находится в обратной пропорции к ее самоуверенной риторике в отношении Бога и иного мира, а средством для изложения истины о невидимом служит совершенно ложное представление о видимом.
Типичнейший роман-откровение, который только можно найти — «Загадка: лист из хроник дома Волчерлей». Загадка, которую собираются решить в этом романе, требует от читателя усилий не меньших, чем от писательницы, поскольку обсуждает не более и не менее чем существование зла. Задача поставлена, и на первой же странице нам туманно намекают на ответ. Одухотворенная молодая леди с волосами цвета воронова крыла произносит: «Вся жизнь — безнадежный сумбур», и кроткая молодая леди с золотисто-каштановыми волосами, глядя на картину с Мадонной, которую она перерисовывает, отвечает: «Кажется, здесь есть решение этой великой загадки». Стиль этого романа так же высок, как и поставленные задачи. Более того, некоторые места, на которые нужна масса терпения, пожалуй, находятся за пределами нашего понимания, несмотря на то, что они оформлены курсивом или капителью, и чтобы их понять, нам нужно дальнейшее «развитие». Об Эрнесте, образцовом молодом священнике, у которого есть правила на все случаи жизни, мы читаем, что «он не переносил брачные союзы рыночного вида за надругательство над общественными святынями», или, что в одну из ночей, когда происходят события, «сон так и не пришел в его сердце, разрываемое смятением в различных типах и сочетаниях сложных переплетений горя и радости», или что «он был нетерпим к рыночным ценностям, какого бы они ни были сорта, какую бы им ни поставили цену, и в религиозном обществе, и в светском, его гордый дух чуждался их, с их ультимативностью и самообманом, в которых он распознал огромную духовную ложь, призыв «жить в тщеславии, обманывать и обманываться», так как он не считал фарисейство и увеличение священных накидок простительным общественным жестом». О сэре Лионелле, образце престарелого джентльмена, нам говорят, что «простые средневековые идеалы, которые, несмотря на их анархию и упадочничество, связывали людей героическими узами, в нём ожили снова. На душе обыкновенного человека начертаны перворожденные цвета первоначальной веры и правды, которые смешались в широкую арку братства, где первозданный правопорядок растет и множится, и каждый совершенен для своего рода, и они все взаимозависимы.» Вы, конечно, видите, как цвета сначала начертаны на душе, затем смешались в широкую арку, и на этой арке цветов — вероятно, радуге — правопорядок рос и множился, каждый — судя по всему, арка или закон — совершенен для своего рода? Если после этого вам все еще нужна помощь, чтобы побольше узнать про сэра Лионелла, мы можем сказать вам, что в его душе «научные комбинации мыслей не могли бы выявить более полной гармонии, чем лежа в первозданном биении, которое плавает вокруг наподобие атмосферы!», и что когда он запечатывал письмо, «Слышите? Ответный трепет в груди этого доброго человека отозвался эхом простой истины, честным свидетелем сердца, которое его не осуждало, и его глаза оросились любовью, отдыхая на гордости предков, не тускнеющим девизе рода — Loiauté (верность)».
Даже от мелочей пахнет пошлостью высокого стиля. Обычный человек сказал бы, что на столе в гостиной лежал томик Шекспира, но наша писательница, автор «Энигмы», склонная к назидательным перифразам, сообщает нам, что на столе лежал «фонд человеческих мыслей и чувств, который поучает сердце, с коротким именем — Шекспир.» Ночной сторож видит в верхнем окне свет, который не гаснет дольше, чем обычно и думает, что жильцы ведут себя глупо, если не ложатся спать, когда у них есть такая возможность. Но этот факт кажется слишком низким и обыденным, поэтому происходящее нам представляют следующим поразительно метафизическим образом: «Он подивился — как человек, который думает про других, будучи всегда отдельной личностью, а следовательно (хотя и отрицая это), делает ложные умственные предпосылки — как бы он поступил, с какой радостью он оценил бы отдых, к которому так беспечно относятся там, внутри.»
Лакей, обыкновенный Джеймс, с большими икрами и протяжными гласными, отзывается на дверной колокольчик, и появляется возможность объяснить нам, что он был «из обширного класса разбалованной челяди, которая следует проклятию Каина — из «бездельников» на лике земли, чья оценка сорта людей зависит от размеченной шкалы их дохода и трат. Они и подобные им — о, Англия! — служат фальшивыми маяками твоей больной цивилизации!» Мы слышали о «ложных маяках», от доктора Каминга до Роберта Овена, от доктора Паси до медиумов-спиритистов, но мы никогда не слышали о фальшивых маяках, которые светят из-под плюша и пудры.
Точно так же любые обыденные события цивилизованной жизни возносятся до самых ужасных кризисов. Дамы в пышных юбках и с рукавами à la Chinoise[8] ведут себя неотличимо от героинь кровавых мелодрам. Госпожа Перси, недалекая, приземленная женщина, хочет женить своего сына Горация на темно-рыжей Грейс, наследнице титула. Но он, как это водится у сыновей, влюбился в брюнетку Кейт, кузину наследницы, бесприданницу. И, кроме того, сама Грейс показывает все симптомы совершенного равнодушия к Горацию. В таких случаях сыновья часто становятся угрюмыми или вспыльчивыми, матери поочередно интригуют или язвят, а юные бесприданницы не спят ночами и часто рыдают. В наше время мы привыкаем к таким случаям точно так же, как привыкли к затмениям луны, и больше не воем и не бьем по котлам. Мы никогда не слышали о дамах из светских кругов, которые вели бы себя в этих обстоятельствах так, как миссис Перси. В один прекрасный день они увидела из окна, что Гораций разговаривает с Грейс, и, не имея ни малейшего понятия, о чем они говорят, и ни малейшего повода полагать, что Грейс, леди с достоинством и хозяйка дома, приняла бы ее сына, если бы тот сделал ей предложение, она вдруг бросается к ним и обнимает их обоих и говорит, «с покрасневшим от восторга лицом»: «Какое счастье! Грейс! Можно я буду теперь вас так называть? Грейс моего Горация! Мои дорогие дети!» Сын говорит ей, что она ошиблась, он помолвлен с Кейт, после чего мы наблюдаем следующую сцену: «Вытянувшись до беспрецедентной высоты (!), с глазами, мечущими молнии гнева: «Бедный мальчик» — сказала она хрипло и презрительно. — «Прими же рок по своему выбору. Склони свою жалкую голову, и пусть материнское…» — «О нет, не проклинайте!» — проговорил низкий глубокий голос у нее за спиной, и миссис Перси вздрогнула, испугалась, будто она увидела появление небесного гостя, готового обрушиться на нее посреди ее греха.
В то же время Гораций упал на колени у ее ног и закрыл лицо руками.
Кто же она, кто! Поистине, его ангел-хранитель встал между ним и страшными словами, которые незаслуженно должны были висеть тенью над его будущим — заклинание, от которого нельзя освободиться, которое нельзя отменить.
С бледным, землистым лицом, в спокойствии, в непоколебимом спокойствии смерти стояла Катрин. Ее слова поразили слух медленной и отчетливой интонацией, отдающейся в сердце знобящим одиноким звоном похоронного колокола.
— Он хотел обручиться со мной, дав мне слово, но я отказалась. Вы не можете, Вы не посмеете проклясть его. И здесь, — продолжала она, подняв руку к небесам, куда устремились ее большие темные глаза, мерцающие карой, которую страдание впервые зажгло в этих страстных орбитах. — Здесь я обещаю, что в горе и в радости, Гораций Волчерлей и я никогда не обменяемся обетами без разрешения его матери, без материнского благословения!»
И на протяжении всей истории мы наблюдаем специально привнесенную путаницу, что так характерно для глупых дамских романов. Эта история из вполне современного общества светских гостиных — общества, где играют польку и обсуждают пьюсеизм, однако нам показывают персонажей, происшествия и особенности поведения, которые являются не более чем лоскутами из разнородных любовных историй. Тут и слепой ирландский арфист, «осколок колоритных бардов древности», удивляющий своим присутствием на фестивале чая и кексов, который устроила воскресная школа в английской деревне. Тут и шальные цыгане в алых накидках, которые поют обрывки романсов и передают секреты, открытые на смертном одре, которые, по свидетельству карлика-торговца, приветствующего незнакомцев проклятиями и дьявольским смехом, заключаются в том, что Эрнест, образцовый молодой священник, приходится Кейт братом. Тут и крайне добродетельный ирландец Барни, который обнаруживает, что документ поддельный, сравнив дату документа с предполагаемой датой его подписания, хотя тот же документ прошел через суд и послужил причиной рокового приговора.
«Усадьба», в которой живет сэр Лионелл — старинное поместье древнего рода, и это, как можно предположить, заставляет воображение писательницы витать между донжонами и зубцами, где «Слышите? Сторож трубит в рог!», где жильцы находятся в своих спальнях в ночь, которую мог бы вспомнить Стряпчий Икс (), и порыв ветра, который сначала назвали слабым, заставляет старые кедры клонить свои ветви к лужайке, здесь она впадает в средневековое настроение: «Флаг развернулся в ответ на звук и взвился высоко вверх своим оберегающим крылом, и удивленная сова испуганно захлопала на плюще; небесный свод смотрел вниз сквозь нее взглядом многоглазого Аргуса — «посланники тихой райской музыки!»
— Слышите? Два удара отбили часа на сторожевой башне, и «два часа» повторил эхом толкователь их значения внизу».
Истории, подобные «Энигме», напоминают картинки, которые умные дети рисуют «из головы», где можно увидеть современную виллу справа, двух сражающихся рыцарей в шлемах на переднем плане, и ухмыляющегося тигра в джунглях слева. Несколько объектов объединены вместе, потому что художник посчитал каждого из них привлекательным, и, возможно, потому что он помнит их на других картинках.
Но мы, как и писательница, лучше чувствуем себя на фундаменте средневековья, чем на опоре для оракулов, когда она говорит о «Я», «субъективном и «объективном», и устанавливает точное направление христианской истины, между «излишествами слева и отклонениями справа». Те, кто отклоняется от этой линии, представлены снисходительным тоном, и только в качестве благотворительности. О некоей мисс Иншквин она сообщает, со всей ясностью курсива и капители, что «назначение, а не форма, как неизменное внешнее выражение духа в этом почтенном возрасте, слабо укоренилось в ней». Что же касается мисс Мeйeр, леди-протестантки, которая слишком часто говорит о своих посещениях больных женщин и состоянии их души, нам сказано что образцовый священник «не единственный, кто под толстой оболочкой прячет стремление к добру к субъекте или к пользе вне зависимости от объекта.» Мы можем себе только представить аристократические интонации высшей пробы и гордо поднятый подбородок, слишком слабо обозначенные курсивом в репликах этой дамы. Мы воздержимся от цитирования ее пассажей с пророческими доктринами, поскольку они относятся к вопросам, на данный момент слишком серьезным для этих страниц.
Эпитет «глупый» может показаться слишком резким в применении к роману, который требует так много чтения и интеллектуального труда, как «Энигма», но мы используем этот эпитет намеренно. Если, как мир давно признал, длительное образование не сделает мужчину мудрым, то тем более, менее чем среднее образование не сделает мудрой женщину. И самый вредный вид женственной глупости — это глупость в литературной форме, поскольку он стремится подтвердить популярный предрассудок в отношении более основательного образования для женщин. Когда мужчины видят девушек, которые тратят свое время на разговоры о шляпках и бальных платьях, на хихиканье и сентиментальные любовные откровения, а женщины среднего возраста неумело управляют своими детьми и утешаются едкими сплетнями, они едва удерживаются, чтобы не сказать: «Ради Бога, пусть девочки будут лучше образованы, пусть у них будут темы для обсуждений интереснее — более серьезные занятия». Но нескольких часов разговора с образованной леди-пророчицей или нескольких часов чтения ее книг им достаточно, чтобы сказать: «В конце концов, если у женщины есть какие-то познания, посмотрите, для чего она их использует! Ее знания остаются набором приобретений, а не переходят в область культуры. Вместо погружения в скромность и простоту от более тесного знакомства с мыслями и фактами, она лихорадочно признает свои достижения. Она завела что-то вроде ментального зеркальца, и постоянно рассматривает в нем свою «интеллектуальность». Она портит вкус булочек вопросами метафизики. Она подавляет людей за обеденным столом своей превосходящей информацией. Она использует званый вечер как возможность экзаменовать нас по жизненно важному вопросу связи между разумом и материей. А теперь посмотрите, что она пишет! Она путает неопределенность с глубиной, напыщенность с красноречием, жеманство с оригинальностью. На одной странице она напускает на себя важный вид, на другой — закатывает глаза, гримасничает на третьей и впадает в истерику на четвертой. Она, возможно, читала множество трудов великих мужчин и несколько трудов великих женщин, но она не способна увидеть разницу между своей манерой письма и их стилем так же, как йоркширец не видит разницы между своим английским и лондонским: родной акцент ее интеллекта — пустое бахвальство. Нет, у средней женщины слишком мелкая и слабая натура, эта почва не выдерживает глубокого вспахивания, она подходит только для очень легких культур».
Конечно, мужчины, которые приходят к таким выводам по поверхностным и неполным наблюдениям далеко не самые умные люди в этом мире, но мы сейчас не будем оспаривать это мнение, мы только показываем, как бессознательно многие женщины выдвигают себя как представительниц женского интеллекта. По-настоящему культурная женщина, как и по-настоящему культурный мужчина, ведет себя проще и не навязывает знания. Это дает ей возможность видеть себя и свое мнение в, так сказать, правильной пропорции. Она не встает на пьедестал и не льстит себе, что в ее распоряжении полное представление о людях и обстоятельствах, но создает отправную точку для наблюдений, с которой она формирует правильную самооценку. Она не изливается стихами, не цитирует Цицерона при малейшем побуждении — не потому, что она считает, что нужно идти на жертвы ради мужских предрассудков, а потому, что способ демонстрации своей памяти латынью не кажется ей ни изящным, ни поучительным. Она не пишет книги, чтобы посрамить философов, возможно потому, что она пишет книги, которые их восхищают. Разговаривать с ней совсем не трудно, потому что она понимает вас и не хочет, чтобы вы подумали, что вы не можете ее понять. Она не дает вам информацию — то есть сырья культуры, она дает вам взаимопонимание, то есть тончайшую суть культуры.
Продолжение следует
[6] Антонис ван Дейк — фламандский живописец, в числе прочего — мастер придворного портрета. Работая при дворе он создал моду на костюм, который назвали классическим стилем кавалеров. (прим. переводчика)
[7] Капитель — начертание в гарнитуре, в которой строчные знаки выглядят, как уменьшенные прописные (прим. переводчика)
[8] à la Chinoise — в китайском стиле (прим. переводчика)