Жизнь современного человека не может быть бессмысленной: на нем зарабатывают. Потребляя товары, он кормит тех, кто их продает. Благодаря этому любой может ощущать себя нужным и пристроенным.

Бытие других оправдывается следами, которые они оставляют. На себе самих, на своем окружении. Творчество самых талантливых не стыдно передать по наследству. Еще это творчество формирует нас – любой может вспомнить, что и когда сделало его таким, каков он есть, даже если пальма первенства застыла, как Буриданов осел, между тарковской «Ностальгией» и бергмановскими «Шепотами и криками»; их уже не различить, не сказать, кто был первым, за давностью лет и поздним часом ночи, когда все это показывали по телевизору маленьким зрителям – нам.

Родители оставили мне три главных умения: не мусорить, быть вежливым и думать своей головой. Главных, потому что, в отличие от веры или домашнего очага, остаются на всю жизнь и всегда помогают. Что касается стиля, то, перечитав недавно книгу,

я понял, кто повлиял на меня даже больше Владислава Крапивина. Цвет последнего – пронзительно голубой. Цвет Валерия Георгиевича Попова – черно-коричневый.

Один угол двора был косо освещен солнцем, и в этом горячем углу стоял стул с мотком шерсти на нем. С пустой и тихой улицы вдруг донеслось громкое бряканье: кто-то пнул на ходу пустую гуталинную банку.

Думаю, уже с этих слов понятно, с какой естественной красотой предстоит встретиться в повести «Темная комната» (все цитаты здесь взяты оттуда). Чуть дальше станет ясно, чтО в этой комнате следует разглядеть. А пока стоит воссоздать обстановку, в которой ребенок читал эту книгу: сидя на шкафу на застекленном балконе с кленами да акациями за окном, в жару, таская из тарелочки сухофрукты – я заляпал ими страницы множества своих детских книжек.
Это – вопрос глубины взгляда; ни одна из групп, нарочно работающих в стиле «психоделический рок» или «этно» не будет звучать настолько психоделически-народно, как, скажем, беззвестные африканские крестьяне; и никакой Пригов или Рембо не превзойдут по странностям эту скромную книгу.

…я иду, качаясь на слабых ногах, подгоняемый шароварами, как парусами. В руке у меня стульчик с шишечками наверху, с этим стульчиком я тогда не расставался. В другой моей руке бутылочка с соской, когда я сажусь на стульчик и беру соску зубами, резина громко скрипит.

Аннотация не должна вводить в заблуждение:

О предназначении человека на земле, безграничных его возможностях рассказывают повести Валерия Попова; о том, что «нас ждут» и загадки Вселенной и непростые задачи на земле.

Она дана для отвода глаз; на самом деле «нас ждут» сны, театр абсурда, замечательные по своей осязаемости описания падающей штукатурки и лишенных глаз кукол из старого чулка, типично питерская ностальгия – и еще множество совершенно не детских вещей. Иными словами:

Тень, сырость. Черный пень, обсыпанный сиренью. Потом кончились наконец кусты, выбрались на поляну. Неподвижная солнечная тишина. Ржавая голая кровать стоит на краю. Подальше – старый фундамент дома, пригорок с обломками кирпичей, заросший фиолетовыми цветами.

И тут начинаешь понимать, что, ведь, с тех пор так и видел, и думал такими словами, и настроение у тебя внутри – такое же. Импринтинг – это когда утенок считает мамой первое, что он увидел, вылупившись. Что не совсем верно. Увидь он лису, возможно, успел бы подумать: как странно, что мать меня ест. Нет; мама – то, что больше всего удивило.
Петербургское происхождение становится ясным с первых слов:

Как-то долго в тот год весны не было. Устал я! Нашло вдруг на меня какое-то безразличие ко всему.

Понадобилось повзрослеть лет на 25, чтобы разглядеть эти нюансы; подземный ход, ведущий на подобный пустырь с Караванной улицы – где живут герои, а это в самом центре города – может вести только к Охте. Ближе таких пустырей нет, а значит и путь не десять минут, а годы. И чтобы пополнить копилку питерских нюансов, вовсе не нужно читать модную нынче книжку «Бордюр-поребрик»: ее ноги растут из Попова, который, конечно, гораздо талантливей:

Помню, как поддержала бабушка меня, когда я расстроился из-за того, что нечаянно сжевал билет в баню.

Баня,очевидно, на углу Стремянной и Марата. Вырисовывается образ мальчика созерцательного, типично по-питерски: он живет в коммуналке со странным соседом, поглощен историей родного дома до революции, читает найденный в шкафу тоже дореволюционный журнал «Нива», причем способен оценить прелесть старинной рекламы, многочисленные примеры которой приводятся в книге как прямые выписки, помнит себя в полтора годика, на медосмотре надеется, что у него «нечеловеческая» кровь, но рад, что не изменился, попав в плен к инопланетянам:

…я абсолютно такой же, как раньше. Так же боюсь подойти к Ирке Роговой и хоть что-нибудь сказать ей, как-то начать с ней разговор: два года как вижу ее и все боюсь.

И даже гопники в парадной не требуют с него денег, а жалуются, что выключили отопление. Из таких мальчиков частенько вырастают сутулые мужчины в вязаных шапочках, бредущие где-нибудь в Гороховой улице рядом с престарелой мамой, с которой все еще живет в свои сорок, потому что она не сумела подобрать ему, то есть себе, достойную женщину, простите – девушку. Обреченные на вымирание после ухода мамы из жизни. Однако герой Валерия Попова созерцает деятельно и, если что, способен проверить свои фантазии, спустившись на веревке с крыши; а значит, и жену он найдет себе хоть и странную, но сам, и все с ним будет в порядке даже после развода. И если меня спросят о любимом герое – я теперь знаю ответ. Этот мальчик. Да, разве что, бергмановский Карл Окерблюм, очевидно, ипостась этого мальчика в старости: «Нет, сестра Стелла. Шуберт. Шуберт Франц: вот мой друг, возлюбленный брат мой». А инопланетянам я тоже показываю только это:

Внимание мое привлекла маленькая дверь с манящей надписью: «Посторонним вход воспрещен!» Я вошел туда. Оранжерея была низкая, душная, с ржавыми потеками на наклонных стеклах. Где-то вдалеке дребезжало радио. На железной кровати, развалившись, как человек, закинув ноги на спинку, спал кот. […]
На раскрытом окне первого этажа у ржавого подоконника лежали подушки.

Думаю, мы уже забыли, что бесконечную эту ржавчину подмечает мальчик «младшего школьного возраста». А еще ему снятся сны, которых в повести не меньше, чем цитат из «Нивы». Сны взрослые, грустные, после которых мальчик, как зрелый житель своего города, пережив пару жен и снос десяток домов на Невском, слезает среди ночи с кровати, чтобы попить на кухне воды, и спокойно думает: «Как же я изменился; мне стала сниться такая дичь. Впрочем, и раньше…»

..я стою с протянутыми руками в полной темноте и Гагин голос (его самого не видно) тихо бубнит мне на ухо, что вот он получил новую квартиру, но окон в ней пока нет и света – тоже.
–  Пока можно только потрогать ее руками… хочешь? – говорит Гага. – Пошли!
Двигая руками перед собой, я иду по этой комнате, которая оказывается вдруг бескрайней, бесконечной!
– Сюда иди… сюда, – слышится Гагин голос все тише.
Второй сон был вроде бы простой:…мне приснился наш второй двор, в который я давно не заходил: кирпичные, выщербленные стены, заросли чертополоха и крапивы, огромные катушки из-под кабеля… […] Все это было освещено солнцем и почему-то вызвало во сне такой прилив счастья, что я проснулся в слезах.

И наконец, сон, запавший мне на всю жизнь: герой выглядывает из окна своей квартиры и замечает мемориальную доску с собственным именем и датой рождения… изо всех сил дергается назад, чтобы не видеть второй даты, но все-таки видит ее.
Помета «для младшего школьного возраста» выглядит безумно, потому что детям такие книжки давать нельзя; это диверсия.

Я понял: это были не сны – сигналы из других миров, которые совсем рядом.

Так и эта книга – сигнал из другого, уходящего мира хорошей детской литературы и ленинградского духа. Я знаю, что дать почитать своему сыну, появись он когда-нибудь: «Темную комнату». Действие будет странным, но хорошим, как улицы ее города: они вдохновляют, но не переворачивать мир, вводить новую моду, множить деньги и шум. Вдохновляют посмотреть внутрь себя, улыбнуться тому, что там творится, и натворить еще.

…вдруг небо за окном почернело, пошел снег, – это в конце-то мая! Помню, я испугался, но не очень: все может быть в нашем климате.