«…для того, кто исполнил свой долг читателя, то есть определил по скудным, там и сям оброненным нашим намекам полный объем и очерк личности, расслышал в глуховатом нашем шепоте живой голос героя;
усмотрел без всяких даже наших на то указаний черты его лица и понял без единой нашей подсказки все его мысли – а для него-то мы только и пишем, – для такого приметливого читателя совершенно ясно, что…»
Я дочитала «Орландо» Вирджинии Вульф, и душу мою охватило странное чувство… Может быть, это острый приступ болезни, давно уже овладевшей моим организмом и обостряющейся всякий раз, когда мне доводится читать нечто прекрасное и совершенное – «ведь когда болезнь чтения проникает в организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная жертва его начинает писать…»
Наверное, это тоска от собственного писательского несовершенства, которое не исправить никакими упражнениями и диетами… Нет, я прекрасно понимаю, что совершенствуйся я хоть сто лет, никогда не напишу «Войны и мира», или, скажем, «Лолиты». Но ведь это меня и не огорчает!
Почему же я тоскую, сжимая в руках томик Вирджинии Вульф?
Может быть… потому что… она… женщина?
Женщина, осмелившаяся быть умной.
Женщина, осмелившаяся быть не такой, как все.
Женщина, пишущая удивительную, прекрасную, странную прозу, в то время как от нее ждут – самое большее – любовных записочек: «конечно, раз она женщина, и женщина красивая, женщина во цвете лет, она скоро наскучит этим дурацким писанием и примется думать, положим, о леснике (а когда женщина думает о леснике, никого уже не возмущает думающая женщина). И она напишет записочку (а когда женщина пишет записочку, пишущая женщина никого не возмущает)…»
Хрупкая женщина, идущая против ветра.
Повелительница слов, возвращающая им первозданный смысл – или придающая совсем новый: «Слова, сами по себе лишенные веса, выразительности, увлекательности и, согласимся, особой прелести, но сейчас они так утучнились смыслом, что упали, как переспелые орехи с ветки, тем самым доказывая, что стоит начинить скукоженную шкурку повседневности смыслом, и она приобретает способность удивительно действовать на наши чувства».
Слова Вирджинии Вульф удивительно действуют на наши чувства: мы начинаем видеть самую крошечную пылинку и самую далекую звезду, слышать дыхание травы и раскаты отделенного грома, мы чувствуем нежный аромат цветка и густой плотный запах еды в трактире…
Столетия пролетают в миг, а секунда не кончается никогда.
Прозу Вирджинии Вульф нельзя читать быстро.
Ее надо смаковать – обдумать, обчувствовать.
Это – не для метро.
Хотя… Почему бы и нет? От Домодедовской до Сокола как раз хватит одной фразы. Но не уверена, что это будет именно Сокол. Вы вполне можете оказаться где-нибудь на Риджент-стрит. Да еще в XVI веке.
Роман «Орландо» – величайшая загадка и мистификация, написанная писателем для писателей.
В первую очередь – для писателей. Почему?
Да вот, хотя бы поэтому: «…он писал и испытывал удовлетворение, читал и испытывал омерзение; правил и рвал, вымарывал, вписывал; приходил в восторг, приходил в отчаянье; с вечера почивал на лаврах и утром вскакивал как ужаленный; ухватывал мысль и ее терял; уже видел перед собою всю книгу, и вдруг она пропадала; разыгрывал за едою роли своих персонажей, их выкрикивал на ходу; вдруг плакал, вдруг хохотал; метался от одного стиля к другому: то избирал героический, пышный, то бедноватый, простой, то темпейские долины, то поля Кента и Корнуолла – и никак не мог решить, божественный ли он гений или самый жуткий дурак на всем белом свете».
Ну что, узнали себя?
Да, да! Именно Вы!
Нет?
Значит, Вы не писатель.
Но – никакой дискриминации!Доступ открыт всем – всем, кто не разучился думать, кто еще не отравился жвачкой современных «дюдюктивов» и «любоувных» романов, кто привык прислушиваться к себе, кто пробует жизнь на вкус…
Всем, кто ценит Слово.
Всем, кто задает вопросы.
Но не ищите ответов у Вирждинии Вульф: «Расспросив людей, и птиц, и насекомых, потому что рыбы – так утверждают те, кто годами жил одиноко в зеленых гротах, чтобы их послушать – рыбы никогда не говорят про то, что такое жизнь, хотя, возможно, и знают, – всех расспросив и ни чуточки не поумнев, а став только старше и суше (а ведь когда-то молили, кажется, о даре запечатлеть в книге нечто столь драгоценное, вечное, чтобы сразу можно поклясться: вот он, смысл жизни, вот!), мы вынуждены воротиться домой и со всей откровенностью объявить читателю, который трепетно дожидается нашего ответа о том, что такое жизнь, – увы, мы не знаем».
Ироничная и мудрая, хрупкая и сильная, поэтичная и приземленная, утонченная и проницательная…А
Аристократка и феминистка, прозаик-экспериментатор и криктик-эссеист…
Такая разная Вирджиния Вульф.
Такая же разная, как любой из нас: «Ведь если в нашем мозгу тикает одновременно (по грубым подсчетам) семьдесят шесть разных времен, то сколько людей – даже подумать страшно – умещается и уживается одновременно, или не одновременно, в нашем мозгу? Ведь у наших «я», нагроможденных одно на другое, как тарелки в руках буфетчика, есть где-то свои дела, свои наклонности, собственные свои конституции и права, или как там вы их назовете (а у многих таких вещей вообще нет названия), и одно является только во время дождя, другое в комнате с зелеными шторами, третье только в отсутствии миссис Джонс, четвертое – если ему посулить стаканчик винца, и так далее, и тому подобно; каждый, основываясь на собственном опыте, может продолжить список условий, которые ставят ему его разные «я», и многие из них так нелепы и смехотворны, что их даже совестно вставить в книжку».
У писателей разнообразные отношения со Временем. Одни застывают в своем веке, как муха в янтаре. Другие несутся по волнам столетий на быстрой ладье или взламывают льды Вечности, подобно ледоколам. Третьи раскладывают Время по полочкам, снабжая ярлыками. Четвертые вообще не подозревают о его существовании. Пятые…
А что же Вирджиния Вульф? Подобно богине Парке, плетет она свое собственное Время, звеня коклюшками…
Или нет, не так!
Вот она: среди анемонов и азалий, глядит на нас – на первых и вторых, на третьих и пятнадцатых, а Время сидит у ее ноги и виляет хвостом.
О чем она думает?
Может быть, о Славе?
Или о Поэзии?
«Что общего слава и почести имеют с поэзией? Разве поэзия – не тайная связь, не голос, отвечающий голосу? И вся эта сутолока, лесть и хула, и встречи с теми, кто тебя почитает, с теми, кто тебя не почитает, что общего во всем этом с сутью: голос отвечает на голос? Что может быть более тайного и медлящего, думала она, что может быть более похоже на соитие влюбленных, чем этот сбивчивый ответ, который она годами давала шелестящей песне лесов, и сельским домам, и вороным, грива к гриве ожидающим у ворот, и кузнице, кухне, полям, так прилежно растящим пшеницу, репу, траву, и садам, расцветающим ирисами и бальзаминами…»