Ю. Кокошко «Вдоль снега»;
журнал «Знамя» №11, 2010
Эпиграфом ко всему дальнейшему могут служить пародийные строчки А. Дольского: «Пенни прыгнули на пони, / Причесали чичероне, / Шаривари, лори, тори, / Харакири априори». Сейчас поймете, почему.
Д. Бавильский убежден: «Читать прозу Юлии Кокошко… – практически невозможно. Это все причастившиеся понимают. Читать невозможно, но читать нужно». Я внял совету и попробовал. Попытка обернулась на редкость изуверской пыткой. Жаль, слишком рано помер Малюта Скуратов: знай он тексты нашей героини, – с легкой душой оставил бы кнут и дыбу дилетантам. Впрочем, судите сами:
«Причастный № 1001 готов вылить на город свет и непременно даст старт тарантасу с солнцем, перелистав ранние реалии, сточившиеся до его дневниковых записок, достойных возродиться в следующих турах, или снесшись с географией того призыва, если не отклонила свои селения от ценности Настоящее – к авторитетам Совершенствование голодом и огнем или Переход запоротой порчей материи в истый дух, и не искуплены — ни Содомом, ни Гоморрой, и не срослись – с анемонами и с капюшонниками и щелкунами, с листоедами, короедами, костоедами, сердцеедами…»
Знаменитая фраза про бузину и киевского дядьку на этом фоне – образец безупречной логики. В pendant коллеге Бавильскому скажу: писать о подобных текстах практически невозможно. Толковать не о чем: нет замысла, нет сюжета, нет образов. А бесконечная (7 647 слов) цепь весьма произвольных ассоциаций упрямо не поддается рациональной интерпретации. Писать невозможно, но писать нужно. Г-жа Кокошко, изволите видеть, в своих пифийских играх отнюдь не одинока: Давыдов, Драгомощенко, Лебедев, Левкин, Меклина, Рагозин… и далее на все буквы алфавита. А потому предмет все-таки заслуживает разговора.
Первой приходит в голову мысль филологическая: до чего ж легко такая проза делается, был бы под рукой словарь паронимов. Или словарь рифм. Если угодно, сейчас начну импровизировать, – и даже без словаря, уж поверьте:
«Присяжный Поверенный № 1002, лицо невнятного возраста и наружности, – не терпится предать огласке его смутное имя, но по губам материнской лактозой стекает запрет: nomina sunt odiosa, – взывает: нежить, довольно нежить свое соболье Эго, довольно малодушествовать, не усидеть в подворотне обшарпанным клошаром, а потому грядет путина пути, trip – по трупам труб, по грубым горбам ограбленных гробов, свозь некроз врожденного ностальгического невроза, сквозь строй сиамских близнецов и сионских мудрецов, пока на смену ущербной половинчатости не явится поблажка блаженного полуночного забытья, где ты, и где я по колена в неопалимой купине неискупленного – неискупимого? – небытия за счет заведения…»
Я еще долго так могу, но не надо оваций. Ибо, повторяю, погонные километры подобной прозы пишутся левой ногой. Здесь не нужна интрига, а равно и анализ, и обобщения, и характеры. Изобразительная точность и вовсе противопоказана: любое слово пришито абы как, на живую нитку. Причастный № 1001 безболезненно уступает место Присяжному Поверенному № 1002; то же самое при желании можно проделать с любым эпитетом, – были бы целы ассонансы с аллитерациями. Смысл при этом не страдает, потому как отсутствует.
На смену филологической мысли неизбежно грядет медицинская: а ведь это, пожалуй, клиника. Это литературоведы ломают голову, куда отнести Кокошко со товарищи: то ли к ассоциативной прозе, то ли к континуализму… А психиатрия давным-давно вынесла вердикт такой манере выражаться: резонерство, оно же, по И. Павлову, «словесная опухоль». Сопоставьте прозу Кокошко & Co с дефинициями врача, – сходство поражает:
«Резонерство. “Склонность к бесплодному мудрствованию”, тенденция к непродуктивным многоречивым рассуждениям… Выражается в претенциозно-оценочной позиции больного… Грамматический строй резонерской речи своеобразен в части синтаксиса и лексики, больные часто используют инверсии, вводные слова. Нередко больные говорят независимо от присутствия собеседника. В довольно длительных высказываниях больных нет никаких рассуждений; больные не сообщают в них никакой содержательной мысли… В речи больных нельзя обнаружить определенного объекта мысли, в их высказываниях нет логического подлежащего» (Б. Зейгарник «Патопсихология»).
Но критики с психиатрией знакомы слабо, а потому аплодируют. Д. Бавильский: «Я не знаю более калорийной и питательной (питательнее уже сугубо философские тексты) литературы, способствующей брожению и выработке собственных читательских мыслей, идей». О. Славникова: «Я бы сопоставила Юлию Кокошко с Николаем Гоголем… У Юлии Кокошко, так же как и у великого классика, произнесенное слово, будто заклинание, порождает новые сущности». Почему откровенная патология (или, что еще гаже, ее симуляция) вызывает всеобщее ликование?
Чтобы это уразуметь, мало будет филологии и психиатрии, понадобится еще и история. Благо, в отечестве нашем все повторяется, и случай Кокошко – чистой воды déjà vu. На рубеже XIX и ХХ веков у просвещенной публики выработался стойкий иммунитет к идеям. Интеллигентские чаяния одно за другим сбывались: минуло и 19 февраля 1861 года, и 17 октября 1905 года, – но жить не стало ни лучше, ни веселее. Умные наши головушки, будучи вдрызг разочарованы, вынесли смертный приговор идее, а следом – и брату ее смыслу. И приплыл чуждый чарам черный челн, и привез дыр бул щыл. Боэбоби! Закономерным итогом процесса стала эгофутуристическая «Поэма конца»: лист чистой бумаги. Курсистки обоего пола визжали от восторга. Точно такую же ситуацию наблюдаем в последние два десятилетия: сперва в страшных корчах скончалась марксистская идея, следом за ней испустила дух либеральная, скоро вынесут вперед ногами и национал-патриотическую. Следствием стал очередной смертный приговор смыслу. И пришел Причастный № 1001, и принес полокурый волток. Мысть, учкарное сопление! Не за горами, надо думать, и поэма конца, – а восторженный визг курсисток обеспечен заранее.
Есть одно «но»: диалектика, – разрушение содержания неизбежно гробит форму. Если не притягивать за уши постмодернистскую риторику о паралогическом дискурсе и проч., анализировать у Кокошко, кроме фонетики, нечего, – я и прогнал «Вдоль снега» через электронную систему фоносемантической оценки текстов «ВААЛ». Вердикт компьютера, беспристрастного судьи, гласит: «Данный текст производит впечатление плохого (-12,7%), отталкивающего (-28,5%), злого (-47,9%), низменного (-12,7%), трусливого (-17,0%), хилого (-39,7%)». Надо ли комментировать? Харакири априори!