Туман

К вечеру ветер стих, и, когда из-за горизонта показал остренькие рожки молодой месяц, по степи пополз, переваливаясь с боку на бок, туман. Часть его спустилась с неба мутными серыми капельками, часть выползла упругими кольцами из змеиных нор, часть принесло тяжелое дыхание гниющих лиманов.
Туман придавил своей тяжестью слабые огни на далеких створах, поглотил ночные звуки, загнал зверушек и птицу в тайные камышовые убежища. Лишь большие черные пауки, перебирая по росе мохнатыми лапками, вышли этим утром на свой извечный промысел.

К утру туман укрепил свои позиции, наложил заклятие на восток, не давая слабому сентябрьскому солнцу высунуться из-за края земли.
Вслед за зовом будильника Николай Палыч кряхтя выбрался из-под стеганого одеяла, сел на краю дивана, нащупал босыми ногами тапочки и глянул в окно. За окном, в мутном свете подъездного фонаря, колыхал тяжелыми брылями туман.
«Угу…» — пробормотал Николай Палыч и, нашарив на тумбочке очки, встал. Тяжело вздыхая и шаркая тапочками, он прошел в ванную и, не включая свет, плеснул себе в лицо холодной водой. Потом вернулся к дивану, напялил вязаные гамаши и чистые носки. На соседней кровати, распространяя вокруг удушливую чесночную вонь, храпела жена.
«Угу…» — пробормотал, поморщившись, Николай Палыч и, приподнявшись на носочках, распахнул форточку. В полумрак комнаты тут же проник туман. Николай Палыч некоторое время неподвижно смотрел на вязкие белесые нити, растекающиеся по подоконнику тяжелыми каплями, потом вздохнул и пошел на кухню завтракать.
Он вытащил неуклюжими пальцами из трехлитровой банки несколько кусочков старого желтого сала и расположил их аккуратно на блюдечке рядом с малосольным огурцом. Потом, поставив сковородку на газ, открыл холодильник. Взял три яйца, крупных, телесного цвета, с прилипшими кусочками помета, и бутылку с паршивым болгарским кетчупом. Уже прикрывая дверцу холодильника, Николай Палыч заметил горлышко початой бутылки водки. И задержал на ней взгляд усталых, слезящихся за толстыми стеклами очков глаз. Сзади, выстрелив капельками жира, протестующе зашипела сковородка.
«Угу…» — пробормотал Николай Палыч и волевым движением закрыл холодильник.
Плотно позавтракав, Николай Палыч тщательно вымыл тарелки, закурил первую свою ‘Ватру’ и посетил ватерклозет, где попутно разгадал часть замысловатого кроссворда из вчерашней газеты. Потом тщательно вымыл руки, затем открыл небольшой сейф в ванной и вытащил оттуда несколько тяжелых свертков. Критически осмотрев промасленную бумагу, он отнес свертки на кухню и не спеша собрал на белом кухонном столе небольшие аптекарские весы. Потом разобрал свертки, выставил на стол банку с порохом, коробку дорогих финских патронов и положил рядом мешочек с дробью. Запыжевав два патрона, Николай Палыч в задумчивости поскреб недельную седую щетину и принялся за ружье. Он не торопясь собрал на коленях свою вертикалку шестнадцатого калибра и тщательно протер специальной тряпочкой замки инжектора и мельхиоровую насечку на ложе.
Наконец все было готово.
«Угу…» — пробормотал Николай Палыч, вслушиваясь в
размеренный храп жены. Он тихо прикрыл за собою дверь и шагнул в туман. Проходя мимо мусорных баков, он закурил сигарету, а почти полную пачку смял в ладони и швырнул в бак. Огромные мусорные коты безразлично смотрели ему вслед желтыми глазами, полными тумана.
Светало. Далекое солнце с трудом выкарабкивалось из цепких, влажных объятий, и бледные лучи его уже кое-где проникали, освещая разбитую проселочную дорогу. Николай Палыч свернул в степь, ботинки его сразу стали тяжелыми от росы, а в ноздри ударил острый запах полыни и йода. Туман вокруг него лепил из серого невесомого тюля причудливые фигуры, способные поразить воображение любого художника, тут же разрушал их и создавал новые. Николай Палыч, сжимая ружье на сгибе локтя, брел не спеша, глядя себе под ноги.
Косой выскочил неожиданно и тут же растворился в тумане серым пятнышком. Николай Палыч вздрогнул и улыбнулся. Из тумана уже показались отвалы заброшенного карьера. По дороге, разбитой когда-то тяжелыми КРАЗами, он спустился вниз, обходя зловонные неподвижные лужи. В самом низу, где запах гниющей воды стал практически невыносимым, а сквозь туман темнели черные пасти штолен, Николай Палыч сел на желтую землю и, прислонившись спиной к большому обломку ракушняка, прикрыл глаза. Посидев немного в неподвижности, он снял очки и аккуратно сложил их в красный бархатный чехольчик. Потом похлопал по карманам в поисках сигарет, но, вспомнив туманных котов, печально улыбнулся.
Из тумана, зарываясь носом в поисках съестного, выбрела здоровенная лохматая дворняга. Пес уселся, поджав хвост, и уставился на него голодными глазами.
«Угу…» — пробормотал Николай Палыч и, поглядывая из-под бровей на собаку, принялся расшнуровывать ботинок. Сняв носок, он осмотрел его со всех сторон, аккуратно сложил и спрятал в карман. Заметив, что человек опустил руку в карман, пес завилял хвостом и приоткрыл пасть. С влажных клыков стекала слюна.
Николай Палыч нащупал рядом холодную сталь ружья. Собака смотрела на него, не отводя глаз.
‘Эх… Пропади оно все пропадом!’ — пробормотал Николай Палыч, сунул ствол в рот и надавил большим пальцем ноги на курок.
От выстрела собака испуганно вскочила и, поджав хвост, бросилась, поскуливая, в туман. Но через некоторое время, привлеченная манящим запахом, появилась с другой стороны карьера и, подвывая от голода, принялась лакать теплую кровь…

Из глубины

Вы не боитесь купаться ночью в море? Нет? А зря...

«Севан» выскочил из тумана неожиданно. Семен опустил багор и с досады плюнул.
— Глуши, отловились. Инспекция…
Из рубки выскочил перепуганный Шрам и беспомощно уставился на рыбу, сваленную кучей на палубе.
— Молдаван, может, это… Того… За борт смайнаем?
— Фиг… Не успеем, — Гиба остановил барабан лебедки и вытер руки об грязные клеенчатые штаны… — Малым ходом подошли, собаки… Слили нас, Семен. Бля буду, Рыжий слил… Хрен бы они нас по такому туману нашли…
— Все, поздно трещать… Попали яйца в клещи…
Баркас вяло покачивался на легкой зыби. Семен косо глянул на полупустые ящики с сетями, пнул ногой только что выпотрошенного катрана и, сложив ладони рупором, заорал:
— Игнат Тимофеевич! Добро пожаловать, мать вашу…
«Севан» приблизился, глухо стукнули кранцы, молодой незнакомый матрос перепрыгнул на борт баркаса и закрепил конец. Пожилой мужчина в форме рыбинспектора, хитро улыбаясь в пышные усы, осторожно шагнул на планширь.
— Сеня, Сеня… Так и накручиваешь себе срок… Ведь предупреждал я тебя…
— А мне, Игнат Тимофеевич, понимаете, семью кормить надо… Деток малых… Теща, вот, приболела… — Молдаван подал инспектору руку и помог спуститься на баркас.
— Знаю, Семен, знаю… У всех дети… У всех теща… Улов, я вижу, у тебя сегодня знатный…
— Какие нынче уловы, Игнат Тимофеевич? Так, чтоб с голоду не помереть…
— Угу… Катранчика ловим, Семен? Камбалка, смотрю, попадается… Может, и колючий есть, если поискать?
Семен вытрусил из мятой пачки сигарету, прикурил и уселся прямо на мокрые сети.
— А и поищи, Тимофеич, поищи. На то тебе и власть дана. Но честно скажу — голый я. Нема колючего, выбрали всего. У кума своего спроси, у Рыжего. Он-то про белугу и осетра все знает. На Чонгаре барыги за его сети лбами асфальт оббивают, в молитвах. А я сегодня, между прочим, только пол-лавы сетей достал. И, гадом буду, аханы мои твой кум пересыпал, отрезал и смайнал к Нептуну. Так что ни рыбы, ни сетей, ни денег…
Инспектор, благодушно улыбаясь, пошурудил багром в куче выпотрошенной рыбы, заглянул в ящик с солью, сунул нос под палубу, дошел до бочек с соляркой, где лежал кучей сваленный брезент, откинул рваный, в бурых пятнах край и поморщился. Из-под брезента показался серый изогнутый плавник.
— Ты чего это, Волошин, сдурел? Чего сразу не выбросил?
Рыбаки закурили, мрачно поглядывая на мертвого дельфина. Молдаван подошел к инспектору и склонился над брезентом.
— А чего выбрасывать? Не целый ведь. Мне собак кормить надо, а тут им жратвы на неделю.
— Да? Странно как-то. Хотя, погоди… — инспектор оглядел рваные раны на животе животного. — Совсем свежий, а брюшина разорвана. На сети не похоже…
— Да в ахан, Тимофеич, гадом буду! В самый край, где сети оборваны! Вот гляди, — Молдаван ткнул пальцем в ровные порезы в районе хвоста.
— Ну да хрен с ним, Семен. Ты мне лучше вот что скажи… — Тимофеич задернул брезент и подошел к набранным сетям. — Бирок на сетях нет. Лицензия у тебя на ската. Не на камбалу. И не на катрана. Но я не вижу ни лисы, ни кота. А вижу дохлого дельфина. Что скажешь, браконьер?
Гиба и Шрам молча сидели на вонючих ящиках, Молдаван всмотрелся в их угрюмые злые лица и невесело рассмеялся.
— Что скажу? Да хрена ли мне говорить вообще, Тимофеич? Денег заплатить тебе у меня нет. Половину сетей сегодня я потерял. Мужики вон второй месяц по другим бригадам по ночам сети перебирают, чтобы семьи кормить. Валера даже пить бросил, потому как не за что. Что мне тебе сказать?
— Ох, не то ты говоришь, Семен. Не то…
Туман поредел, южак потянул легкую зыбь, в серо-голубой вышине как-то одновременно тупо заорали чайки. На «Севане» копошился незнакомый матрос. Тимофеич поиграл желваками, глядя на окровавленный брезент.
— И деньги мне твои не нужны. Я тебя, барбоса криволапого, с малых лет знаю. Отца твоего знал, вместе рыбачить начинали. Хороший мужик был, добрый. Знаю я, что никогда ты в нерест на лов не выходил и «пистона»* ты на борт никогда не брал, значит, совесть есть у тебя, никуда не делась. Уважаю тебя за это. Сети потерять — горе тебе. То, что рыбу берешь без разрешения, горе мне. У тебя бригада голодная и семьи их, у меня отчет и план годовой по поимке таких, как ты.
Инспектор, кряхтя, перекинул ногу через борт, перехватил леера и шагнул на «Севан».
— Что же мне делать с тобою, Семен?
Молдаван, пряча глаза, пожал плечами.
— Лады, Волошин… Три тонны ската сдать государству должен? Должен. Значит, сыпь по саям и лови лису. Поймаешь что другое — твое дело, хочешь — выпускай, хочешь — сам знаешь, не маленький. Но прихвачу еще раз на глубине — накажу. Завтра придешь в контору, возьмешь бирки на сети. А хвостатого… — Тимофеич поскреб щеку, словно раздумывая. — Хвостатого тащите сюда. Заберу его на станцию, ученым отдам. Собакам каши сваришь, по миру не пойдешь…

В одиннадцатом часу тяжелое желтобрюхое солнце перетащило себя через хребет и тут же просочилось длинными жгучими лучами сквозь прорехи в покрывале виноградных листьев и заплясало по двору ехидными длинноухими зверьками. Утренний туман уполз куда-то в горы, ему на смену, переваливаясь и клубясь нездоровым маревом, потянулась июльская жара. Сразу стало невыносимо душно, захотелось куда-нибудь скрыться, в гроты, в пещеры, туда, куда прячется от солнца туман.
Николай отложил толстую монографию в мятом картонном переплете, смахнул бисеринки пота со лба и вдруг понял, что свежая, только что надетая белая итальянская рубашка самым отвратительным образом напиталась потом и прилипла к спине. Это было неприятно. Николай встал с плетеного кресла, с отвращением стянул мокрую рубаху и направился в дом. Проходя мимо летней кухни, он на мгновенье задержался. За перегородкой из желтого ребристого пластика гремела посудой Маша.
«Так. Сейчас в душ, потом переодеться, забрать Машку и на море. На море. Там спасение. И хрен с ним, с обедом, с работой, пропади она пропадом».
Но уже в полусумраке комнаты Николай явственно осознал, что никакого моря до самого вечера не будет. Во-первых, лоботрясы с испытательной станции должны были привезти результаты анализов. Во-вторых, Вера с Игорем ушли с соседскими детьми в Балку, и их возвращения необходимо дождаться обязательно. В-третьих, сегодня должен приехать Максим сотоварищи, близкие родственники и прочая, и этот момент тоже пропустить нельзя никак, ибо встречать старость потом придется в живописных развалинах.
Николай, бурча нехорошие слова в адрес крымской жары, академиков и пенсионного фонда, стянул штаны, потом отыскал полотенце и купальные шлепанцы и направился в душ.
Старательно обходя ярко-желтые пятна разлитого солнца, Николай вышел во двор и услышал, как где-то под горою, там, где начинался подъем к его дому, натужно взвыл автомобиль.
«Едут, тунеядцы… Сейчас будут доказывать, что они были правы, а дядя Коля, который все свою жизнь просидел голой задницей в холодной воде, — нет… Ну я им задам…»
Николай поддернул обширные семейные трусы в веселый сиреневый цветочек и трусцой кинулся к белой будочке летнего душа.
Инспекторский «уазик», недовольно дребезжа подвеской, вкарабкался на гору, проехал вдоль узкой коротенькой улочки и замер в тени старого ореха, подняв облако желтой пыли. Игнат Тимофеич выбрался из машины, отряхнул штанины от вездесущей пыли и шагнул в открытую калитку. Навстречу ему, вытирая на ходу руки кухонным полотенцем, уже спешила Мария. Инспектор снял форменную фуражку, с которой не расставался даже в самую страшную жару, и приветливо улыбнулся хозяйке дома. Мария закинула полотенце за плечо, сложила на груди полные руки и улыбнулась в ответ.
— Привет, Игнат! А я уж думала, что это Колины аспиранты пожаловали. Давай, проходи на веранду, Коля сейчас в душе, я пока тебе морса налью. Холодного нет, свет как вчера вечером отключили, так до сих пор и нет его… Но морс в подвале стоял, прохладный…
Инспектор чмокнул хозяйку в щеку и прошел в глубь двора.
— Тараторка, ох и тараторка… Расскажи лучше, как внуки?
— Ох, Игнат… Растут, растут не по дням, а по часам, — Мария наполнила из трехлитровой банки большую фарфоровую кружку и протянула инспектору. — Как сам-то? Так и бобылем и мучаешься?
Инспектор принял кружку и кивнул в знак благодарности.
— Чего прямо мучаюсь? Хозяйство небогатое, сама знаешь, куры да две козы. А в остальном… Я, как Полину похоронил, на других женщин и смотреть-то боюсь. Да и куда мне, старику, — Тимофеич глотнул из кружки и довольно причмокнул. — Ну, Мария, где внуки? Давай, хвастайся столичными богатырями!
Хозяйка присела напротив на самый краешек стула и сложила на коленях полные смуглые руки.
— Эх, Игнат… На море они, в балку пошли с Савеловыми пацанами. Все неделю просились…
— В балку, говоришь… — Инспектор слегка нахмурился. — Ну, если с Савеловыми, то ладно. Надеюсь, на глубину не полезут?
— Бог с тобою, Игнат. Уже проинструктировали. А вот и Коля.
В глубине двора показался хозяин дома. Доктор наук подтягивал на ходу трусы и шумно отфыркивался. Заметив инспектора, он остановился, смущенно огляделся и чуть прикрикнул на жену:
— Машка, елки-палки… Предупредить не могла, что ли… Я бы хоть халат нацепил.
Инспектор ухмыльнулся и разгладил усы.
— Ну, что ты, Коль, меня засмущался? Поди ж ты… В такую жару не то что в трусах, но и совсем голышом бегать нужно. Что, кстати, приезжие академики и делают. На пляже, под горою. И жены ихние тоже. А ты прямо рыбинспектора засмущался…
Николай натянул штаны, задумчиво повертел в руках белую, в голубую полоску рубашку с коротким рукавом, приготовленную заботливой женой, отложил ее в сторону и натянул цветастую футболку старшего сына. Потом шагнул на веранду. Инспектор поднялся навстречу хозяину, и они крепко обнялись, похлопываю друг друга по спине.
— Что-то давненько тебя не видать, Игнат. И на станцию ты не заезжаешь, и в поселке тебя не встретишь. Только и гляжу, как твой джаггернаут за угол заворачивает.
— Эх, Коля, работа у меня такая, километры да мили накручивать. Ты как? Все науку двигаешь?
Мужчины расселись по креслам, Мария разлила по кружкам морс и поспешила на кухню. Николай, глядя на инспектора, весело прищурился и сказал:
— Да сдвинь ее попробуй… Вон академики твои голозадые, что под скалой резвятся, — те двигают. Конечно, в основном в сторону Бельгии, Голландии да Монако. Там движение науки очень хорошо подкрепляется конвертируемой валютой и прочими почестями. А у нас — только народо-, понимаешь, хозяйственное значение присутствует. И выражается оно в премиях квартальных и в грамотах. Бюджет-с, понимаешь ли…
— Так и тебе в академики самая дорога. Тоже будешь по голландиям ездить…
— Угу… — Николай весело рассмеялся. — Конечно. Меня даже в Киев не пускают, не то что в Голландию. Ну рассказывай, старший инспектор рыбнадзора, с чем на этот раз пожаловал, потому как просто в гости ты уже лет десять как ходить перестал.
— А чего мне сейчас по гостям шастать? Вон, пока Полина жива была, ходили с нею. И в гости, и в кино, бывало. И в Феодосию в ресторан ездили, в «Асторию»… — взгляд инспектора потемнел. — Да чего уж там… Я тебе, Коля, гостинец привез. Не очень радостный, но глянь все-таки…
Николай серьезно посмотрел на инспектора.
— Давай, посмотрю, что там у тебя.
Тимофеич усмехнулся и сказал:
— Да нет, Коль. У меня не с собою. Я твоим лоботрясам отдал, они в рефкамеру бросили.
— Да? И что там?
— Дельфин. Афалина. Небольшой, трехлеток.
Николай в недоумении потер лоб и уставился на инспектора:
— Гм. Игнат, скажи, а зачем ты мне привез мертвого дельфина? Я ведь дельфинами не занимаюсь, ты же знаешь. Я с моллюсками работаю. Мидию выращиваю, устрицу. Рапана изучаю…
— Да знаю я, Коль. Только ведь я ни с кем из ученых, кроме тебя, и не общаюсь. Так, здороваюсь при оказии, и все. Ты глянь все равно, может, кому из знающих покажешь.
— А что с ним, с дельфином этим, особенного? И откуда он у тебя?
— Откуда? Да из сетей, откуда еще. У браконьеров изъял. А интересен он тем… — Инспектор прервался и задумчиво пожевал губами.
— Ну и чем?
— Вот, понимаешь ли… Как сказать… Выпотрошен он странно как-то…
Николай насупился и внимательно посмотрел на Тимофеича. Инспектор замялся, пряча глаза, по лбу его стекали крупные капли пота. Николай серьезно проговорил:
— Слушай, Игнат. Я не понимаю, о чем ты… У меня работа сейчас в самом разгаре — мне результаты надо в госкомиссию сдавать со дня на день. Конечно, покажу Владе твою афалину, она даже рада будет… Вот только самому глядеть на выпотрошенных браконьерами дельфинов у меня времени нет.
Инспектор не поднимая глаз, смял в руках форменную фуражку.
— Ты посмотри, Коля, сам… Один раз. Может, мне привиделось, сказать кому — боюсь, засмеют. У этого дельфина дыра в брюхе. Ровная. Полукругом. И следы.
— Какие следы, Игнат?
— От зубов, Коля, по-моему, там следы от зубов.
— Ты посмотрел?
— Посмотрел.
— Ну, скажи!
— Нет. Ерунда все это, Коля, — Павел помешал ложкой в чашке с остывшим чаем, прикурил сигарету и разогнал рукою клубы дыма. В полумраке кабинета огонек сигареты прочертил замысловатую дугу. Откуда-то издали доносились приглушенные звуки музыки. Николай сидел на столе и бесцельно перебирал сложенные стопкой листы отчетов. Павел прищурился и внимательно посмотрел на друга.
— Слушай, Коль… Брось ты эту затею. Лаборанты вон уже шушукаться начинают.
Николай вздохнул, потер седые виски и спросил:
— Ты мне все-таки скажешь?
— Нет. Не скажу.
— Почему?
— Потому, что я ученый. А выводы, которые ты можешь сделать из моих слов, приведут тебя к псевдонаучному заключению. К тому же ты не специалист.
— Ты специалист. Поэтому я и обратился к тебе.
— Я специалист на отдыхе, Коля. Я сейчас должен есть плохо прожаренный шашлык и пить теплое вино. А вместо этого сижу здесь. Единственно из большого к тебе уважения.
— Вот и скажи мне из большого уважения. Ты ведь знаешь, что это правда?
Павел затушил сигарету и неодобрительно покачал головой.
— Ладно, Николай Ионович. Я тебе скажу. Но не вздумай на меня ссылаться. У меня лауреатская работа сейчас, мне только проблем этих недоставало.
Николай улыбнулся, спрыгнул со стола и уселся в кресло напротив друга. Павел подкурил еще одну сигарету и неторопливо начал:
— По определенным признакам, в частности по явным заглублениям и отметинам на ребрах, можно сделать определенный, весьма осторожный вывод. Возможно, я повторю, возможно, что это действительно следы зубов крупного пресмыкающегося. Есть некоторые сходства с прикусом аллигатора, но характер раны, её полукруглая форма характерны более для укуса крупной змеи. Ты доволен?
Николай потер руки и спросил:
— Это не след зубов, например, акулы?
— Нет, определенно нет. Но, тем не менее, Коля. Все это ерунда. Нет в Черном море никаких морских змеев, и ты знаешь это не хуже меня. Не существует лох-несских чудовищ, мегалодонов и ихтиозавров. Где вообще взяли этого дельфина?
— Браконьеры достали.
— Ты говорил с ними? Может, это просто розыгрыш какого-нибудь умника?
— Говорил, Паша, говорил. Браконьеры напрочь лишены чувство юмора такого рода. Вот багром под ребра подцепить или пивной кружкой башку проломить — это по-ихнему.
— Ну и что они тебе сказали?
— Ничего толком. Место могут указать только приблизительно. Глубины там восемьдесят-сто метров. Они подняли сеть, край которой был оборван. Возле самого края и находился этот дельфин. Они считают, что сети оборвали конкуренты…
— Ты же считаешь по-другому… Слушай, я не специалист, но восемьдесят метров для афалины, по-моему, глубоковато. Ты еще кому-нибудь показывал?
— Да все уже видели. Рефкамера вот на ладан дышит. С этими отключениями электроэнергии… Чувствую, пропадет экземпляр.
Павел вздохнул, выпил холодный чай и поморщился.
— Еще раз прошу тебя, Коля. Брось эту ерунду. Я могу ошибаться, и следы эти могут быть от чего угодно. Любое стечение обстоятельств.
Николай задумчиво покивал и тихо проговорил:
— Понимаешь, Паша… В пятьдесят девятом году, когда я был еще совсем пацаном, один местный грек, Статырос, вышел в море по тихой погоде на баркасе проверить крючья. И вернулся через двое суток. Ослабевший, едва живой. И без ноги. Ему спасли жизнь, хотя он и потерял очень много крови. После этого он прожил еще лет двадцать. Я часто видел, как он часами стоит на скале, опершись на костыли, и высматривает что-то в море. Он так и не сказал никому, где потерял ногу. Вот еще. Три года назад в Феодосии ушел на море и не вернулся майор, спортсмен-пловец, кандидат в мастера спорта. Его нашли у нас, в балке, спустя неделю. Без обеих ног. Я тебе могу еще назвать на вскидку с десяток случаев, когда люди пропадали без вести в районе Карадага.
— В любом курортном городе, Коля, тебе могут назвать сотни подобных случаев. И морские чудища здесь не причем. А причем — катера, лодки с моторами и водка. Ты ведь биолог, мне ли тебе рассказывать, какова вероятность того, что в окрестностях заповедника болтается монстр. Один, понимаешь, о популяции я вообще молчу. Да ведь это Черное море, Коля… Исхоженное вдоль и поперек. Выглянь сейчас — и ты увидишь как минимум два судна на траверзе. Это не Богом забытый архипелаг в Тихом и не глубины Атлантики. Здесь все как на ладони. Водись в наших краях какой-никакой неведомый зверь — он был бы давно замечен, отловлен и классифицирован. Так что брось заниматься ерундой и пошли ко мне. Коньяку, может, выпьем…
— Спасибо, Паша, не пью я. Ты же знаешь. Как в армии каким-то пойлом отравился — с тех пор ни капли… Да и голова что-то разболелась, — Николай потер виски ладонями. — Но ведь должно быть этому какое-то объяснение. Должно быть. Может, тварь не такая уж и большая. И популяция голов в двести. Метаболизм замедленный, режим питания — один-два раза в полгода. Ареал обитания ограничен. Скажем — подводные гроты… Ведь может быть такое? Паша, ведь это возможность открыть новый вид. Новый, понимаешь?
— Да-да… Попасть в учебники и энциклопедии… Понимаю, амбиции. Тебе надоело возиться со своими моллюсками? Коля, у тебя работа в завершающей стадии. Ты доказал возможность выращивания дальневосточной устрицы, последний шаг — и ты на коне! Если ты сейчас раструбишь повсюду о своей находке — простыми смешками за спиной дело не обойдется. Если слухи дойдут до пердунов из академсовета — тебе припомнят все. Все, Коля. И статью твою припомнят, и высказывания все неосторожные, и брата твоего, сбежавшего в славный город Сиэтл, припомнят. И тогда — конец твоей карьере.
Павел замолчал, встал с кресла и направился к выходу. Николай тяжело вздохнул и поднялся следом. На столе резко зазвонил телефон. Николай нашарил в темноте трубку.
— Алло… Свирин слушает.
Павел остановился у дверей, прикурил сигарету и прислушался к квакающим звукам из трубки. Николай дослушал и пробормотал:
— Сейчас еду, конечно… Еду…
Он швырнул трубку на стол и бросился к дверям. Павел посторонился и с тревогой глядя на друга спросил:
— Коля, что-то случилось?
Николай остановился на пороге и пробормотал:
— Внучка, Верочка… Потерялась. Не могут найти…

К обеду дождь прекратился, но по разбитой дороге стекал вниз неиссякающий поток грязной воды вперемешку с мусором. Павел остановил машину и задумчиво посмотрел вверх. Ехать почему-то не хотелось, но оттягивать дальше он уже не мог. Отпуск подходил к концу, впереди его ждала длительная командировка в одну из жарких стран Азии, и другой возможности в ближайший год-два могло и не представится. Павел закурил, положил руки на руль и надолго задумался. Из оцепенения его вывел гудок клаксона. Павел глянул в зеркало. Сзади моргал противотуманками микроавтобус. Павел включил зажигание и пополз на первой в гору. «Опель» нещадно кидало на выбоинах, видно было, что дорогой этой уже давно никто не пользовался по назначению. У облезлых грязно-зеленых ворот он остановил машину, вышел и постучал в калитку. Старый орех над его головой задумчиво шуршал пожелтевшей листвой, роняя вниз холодные капли. На стук никто не отозвался. Павел толкнул калитку и вошел в грязный замусоренный двор. В распахнутых воротах гаража громоздились какие-то ящики, старые матрасы, пустые бутылки. Машины в гараже не было. Павел поднялся по ступенькам к дому и громко постучал в дверь. Потом повернулся к открытой форточке и крикнул:
— Коля! Ты дома?
Внутри послышались шаркающие шаги. Заскрипели половицы, занавеска на двери отдернулась, показалось небритое полное лицо с набрякшими мешками под слезящимися глазами. Щелкнул засов.
— А… Это ты… Заходи.
Павел сделал шаг назад. Сутулый неопрятный толстяк в потертых вельветовых штанах так мало напоминал его бывшего коллегу, что Павел даже прикусил губу.
— Коля? Что с тобою?
Николай хмуро ухмыльнулся, поскреб нечистую щетину и махнул рукой, приглашая в дом.
— Заходи, Паша, заходи. Я тут это… Немного засрался… Все руки не доходят порядок навести.
Вслед за другом Павел осторожно вошел в дом. В нос ему ударил кислый смрад перегара. В доме царил полный бардак. Повсюду громоздились целые штабеля бутылок, среди мусора валялись книги и дурно пахнущие объедки. Николай, кряхтя, уселся на грязную постель. Перед ним на табурете стояла початая бутылка водки, тарелка с какой-то серой кашей и стакан.
— Выпьешь?
Павел отрицательно покачал головой, наклонился и поднял с пола книгу и глянул на переплет. Потом повернулся к Николаю.
— И давно ты так?
— Что так?
— Ты ведь не пил раньше. И где Мария?
Николай махнул полстакана водки, поковырялся вилкой в каше и сипло проговорил:
— Машка к сыну уехала. В Красноярск. Не хочу, говорит, жить с забулдыгой. И ну ее…
Павел скинул со стула старые газеты и присел.
— Понятно. Из всего этого я могу сделать вывод, что ты все-таки сунулся в Москву со своим чудовищем. И поперли тебя отовсюду, как могли… Так?
— Эх, Паша… Какие, мать его, чудовища-мудовища… Ну, сунулся… А работу мне зарубили и так. Аспирантик там еще какой-то меня подсидел… А еще и Верка… Внучка моя… Ну, ты же помнишь… Так и не нашли ее. Хоронили пустой гробик. Я тогда на поминках и запил по-черному. Видишь — до сих пор остановиться не могу. «Волгу» продал… Да и дом продам к ебене-фене… Не нужен он мне. На работу вот устроился, в пансионат, сторожем. Там и жить буду.
— Ты ведь ученый, Коля… Доктор наук. Бросай пить, а я похлопочу — пойдешь ко мне, в институт, я тебе должность какую-нибудь подберу. Пойдешь? — Павел внимательно посмотрел на друга. Николай хрипло засмеялся. Смех перешел в глубокий кашель.
— Не-а… Паша, не надо хлопот. Не стою я этого. Как был все жизнь бездарем — так и помру. Эдик вон из Америки письмо прислал. На английском! Ты понял, падла какая… Братец, хер ему за шиворот… Может, Коля, тебе денег прислать? Может, шмоток? Мудила… Сынок вот тоже все переживает… И зять, е-мое, и тот переживает… А я не хочу никуда, Паша. Не хочу. Оставьте вы все меня в покое. Дайте уже мне сдохнуть…
Павел поднялся, отряхнул брюки и, не прощаясь, вышел во двор. Николай проводил его глазами, потом ткнулся небритой щекой в грязную наволочку и зарыдал.
Барабан лебедки скрипел тонко и нудно. Груза грохотали по пайолам, Гиба со Шрамом в четыре руки откидывали пустые сети. Молдаван подхватил багром небольшого лисенка и швырнул его в полупустой ящик. Затем хмуро оглядел кучку выпотрошенной рыбы и сказал, обращаясь к Гибе.
— Валер, сколько там еще лавы?
Гиба глянул на смычку и зло бросил:
— Два конца еще. Полный голяк. Опять пустые.
Молдаван облокотился об борт и глянул в воду.
— Не пойму ни фига… Погода что надо… Юго-запад вторую неделю дует. Бля, где же рыба?
Рыбаки подняли груза, Шрам остановил лебедку. Гиба снял перчатки и закурил.
— Сука, я уже в магазин полторы сотни должен. Слушай, Семен, нет здесь рыбы, к проливу пошла. Может, все-таки на маяке высыпемся?
— Ага… Там еще и сети снимут… Пойдем южнее, возьмем лесочные, на пиленгаса посыплем.
Молдаван продолжал хмуро пялиться в воду. Баркас плавно покачивался на легкой волне. Шрам выглянул из рубки и прокричал:
— Ну что? Снимаемся?
Молдаван кинул бычок в воду, проводил его взглядом и замер. В зеленой глубине под баркасом медленно извивалась черная тень.
— Эй, Семен! Ну что, двигаем?
Молдаван, не отрывая взгляда от скользящего под баркасом чудовища, медленно встал и, пошатываясь, двинулся в рубку. Облокотившись об штурвал, он поднес дрожащими пальцами незажженную сигарету ко рту и попытался затянуться. Потом, словно опомнившись, бросил сигарету под ноги, вдавил пальцем кнопку пускача и крутанул штурвал.
Баркас подпрыгнул, на корме загремели бочки. Семен стиснул зубы так, что потемнело в глазах. В дверь сунулся ошарашенный Гиба.
— Ё! Что это было, Семен?
Молдаван оглянулся назад. В белой пене, взбитой винтом, мелькнула красная полоса.
— Ничего, Валера, ничего… Уже ничего…

Глоссарий:

Катран — черноморская акула, является промысловой рыбой.
Кот, лиса — морской кот, морская лиса, разновидности скатов, обитающих в Черном море, также являются объектом промысла.
Колючий — так черноморские браконьеры называют рыб осетровых пород: осетра, белугу, севрюгу. Лов этих рыб запрещен, вплоть до уголовного наказания
Пиленгас — рыба семейства кефалевых, обитает в прибрежной зоне. Является промысловой.
Пистон — маленький осетр, до килограмма.
Ахан — морские сети с ячеей от 80 до 120 мм, высотой 2.5-3 метра.
Лава — связанные между собой аханы. Длина лавы обычно составляет километр.
Сай — песчаная или галечная банка, идущая вдоль береговой линии, с глубинами до 20-30 метров.