Они шли по длинному переходу, залитому пыльной сывороткой ламп дневного света. Высокая девушка, плотная, казалось, по новой-старой моде под широкой курточкой — подставлены плечики, темные волосы цыганскими кольцами. И мягкая походка, будто и не каблучки, а всей подошвой по вытертым сотнями ног кафельным полам.
Парень ниже ее — ровно на высоту каблуков ее сапожек, поддерживал под локоть, слегка танцуя, заглядывал в лицо. Вздыхал и морщил лоб, иногда хмурил брови, а то приоткрывал рот, но говорить не говорил, умолкая раньше несказанных слов. Свет касался его нечесаных, коричневыми пружинами вьющихся волос, мазал белесыми бликами краешек уха и серебро сережки помаргивало.
Кроме света был шум, ровный и нескончаемый, шарканье ног, ног; издалека, откуда шли — ноющий крик поезда — ближе, ближе, медленнее, пауза и потом, близко и дальше, дальше, затихая, но тут же перекрываясь другим, — что приближался.

За спиной звуки стихали, а в лицо уже ныли новые, поднимаясь по блестящим ступеням.
У вывернутого края стенки остановились, отошли в сторону — не мешать целеустремленным. Звуки здесь смешивались и обиженно стихали временами, как бы досадуя, что эти двое, вырвавшись из паутины одной станции, не торопятся попадать в другую.
Люди шли. Примерно с одной скоростью, шаркая, добывая сушеные звуки из усталого пола. Иногда между мерно идущими промелькивал кто-то быстрый, вьюном огибая, задевая, и казалось, из-за другой скорости — ярче одет. Но эти иногда повторялись и потому тоже казались рисунком орнамента, только реже нарисованным.
Двое стояли у самой стены и потому сделались людьми, отдельными. Стало видно, что у девушки полные яркие губы и шея в распахнутом вороте куртки смугла. А парень скорее чумаз, будто давно не мыт, но глаза-маслины и, наверное, все-таки, смуглый.
Поодаль, метрах в пяти стоял еще один человек. Человек-табличка, в толстом животе и двойном подбородке, с глазами из стекла, оттого, что мимо текла и текла, шаркая, змея из людей. Навечно, казалось, согнутая рука держала белое предложение «Дипломы, аттестаты».
На кивок парня он глянул мрачно и отвернулся, договорившись сам с собой — не смотреть пока.
— Ну, что? — парень засуетился возле девушки, засматривал в глаза, трогал локоть, — давай я, ну давай я сегодня! У тебя, вон, и лапа не зажила еще!
— Сеня, мы же договорились и спички тянули. И знаешь ведь, мне лучше. Нам надо побыстрее!
— Господи, ну, знаю, но не могу я! Мне тебя… — и осекся. Убрал взгляд от протертого локтя ее кожаной куртки, который утром она тщательно мазала сапожным кремом и видел, злилась, смотря в зеркало — мажь не мажь, а все одно — старая куртка, ношеная сильно. Мужская.
Представил себе ее, рослую, с пышными волосами, как из машины длинную ногу в тонком чулке с искоркой — на красную ковровую дорожку, а вокруг аплодисменты и вспышки… и даже зажмурился от злой беспомощности.
Только сапожки вот хороши, смог сапожки ей. Но — за квартиру, и по врачам, и столько всяких мелочей, что оказывается, нужны до зарезу, ведь не в джунглях живут, столица! А теперь еще телеграмма от мамы, ехать нужно срочно.
Она взяла его руку. Мимо шаркали головы, лица, животы, шали, кокетливо драпированные поверх осенних пальто и спортивные куртки. Ласточками прорезали шарканье вскрики и смех.
— Сенечка, потерпи, ладно? Думаю, за сегодня соберем. Я выдержу. И лапа моя очень ко времени. Обещаю, приеду когда, то только ты уже.
И рассмеялась:
— Хочешь, костей тебе привезу? Самых вкусных.
— Мяса привези лучше, — буркнул Сеня, — костей мы и здесь добудем. Главное, пусть с матерью там…
— Все будет нормально, — сказала девушка неуверенным голосом. И лицо ее скривилось. Она быстро накрыла глаза рукой, хлопнула себя по щеке. В мерном шарканье звук утонул не слышимый, но смуглая кожа расцвела багровым пятном со следами пальцев.
Она прижалась спиной к стене и стала расстегивать куртку. Распахнув, раскинула руки, глядя на спутника:
— Ну? Давай же!
Сеня постоял. Повернулся посмотреть на человека-аттестата. Край уха и щека того ждали, каменели в напряженной неподвижности, — не повернуться, не увидеть.
Семен шагнул к теплу из-под куртки, опустил взгляд на узкую юбку, на коленки и носки красивых сапожков. И перед тем, как прижаться и обхватить девушку руками, коснулся губами горячей щеки. Снова, как и всякий раз, падая в обморочный ужас осознания, что — вдруг, вдруг не вернется и уже навсегда…
Люди шли, множа шаркание, проносили мимо выражения лиц, все больше безучастные, погруженные в себя. И никто не смотрел, как в руках невысокого чернявого парня что-то шевелится, комкаясь, поворачивается, что он силится удержать, не уронить на истертый пол, светлеет и белой шерстью сползает по кожаной куртке к коленям.
Он, придерживая, напрягая шею и руки, поворачивался тоже, стараясь, чтоб в беспрерывности движений нельзя было уловить сути их, и не забывал краем глаза высматривать служителей закона. Нечего пока им сунуть, нечего.
И оседая на пол, скрестил ноги по-турецки, расположился уже свободнее, устраивая рядом с собой на старенькой кожаной куртке большую собаку, с узкой мордой, изящно выгнутой спиной, хвостом веером. И подраненной передней лапой.
Достал из-за пазухи кепку и положил перед собой на плитки. И только тогда, бережно укладывая в ладонь лапу в белой шерсти, спутанной запекшейся кровью, посмотрел собаке в глаза. Темные, умытые влажным блеском, янтарные. Этой ночью в них светила полная луна, когда не спали, говоря и прикидывая, строя грустные планы, а на столе задирала острые локотки сложенная телеграмма.
— Ах, какая собачка! Посмотри, сынок, какая красавица! И как зовут ее, молодой человек?
— Шугар зовут, — сказал Сеня.
Лица остановившихся нагибались, как змеиные головы, на время, чтоб подняться и унести себя навстречу унылому вою поездов. Только мальчик остановился весь, бухнулся на корточки, глядел с восторгом, но был поднят насильно за руку и повлекся, оглядываясь. В кепке появилась первая купюра.
— Молодой человек, что же вы так, собака ценная, а вы на ней деньги зарабатываете? Афган да? Сука?
— Девочка, — ответил Семен. И отвел руку говорящего, мягко но решительно:
— Гладить не надо, она и укусить может.
— Вы бы еще волка привели! Безобразие! Я вот милиции щас скажу…
— Уже можно, — усмехнулся Семен, глядя, как растет в кепке ворошок десяток, придавленных серебряными кругляшами.
Шугар ткнула носом в его ладонь, посмотрела с упреком.
— Не хочу я, чтоб они тебя трепали, — рассердился Сеня. Но послушался и в следующий раз просто отвернулся, пережидая, пока маленькая девочка, вся в чистом и розовом, погладит шелковистые длинные уши. А молодая мама, улыбаясь, терпит, держа в руке пакетик с дезинфицирующими салфеточками.
Через несколько часов голова его гудела от непрерывного шаркания. Люди шли мимо, смиренно неся джинсовые колени, твидовые колени, нейлоново-чулочные колени над обувью. И эту обувь он ненавидел, за то, что шаркают они — ею.
Шугар лежала, положив морду на его ладонь, а лапу вытянула вперед себя и чуть в сторону толпы. Так было выгоднее, но риск, и потому Семен сидел напряженно, не отводя глаз от идущей толпы. Три десятка пожалеют, да, а тридцать первый, один из тех вьюнов, что пробегают через мерность на скорости, прошивая серую толпу своим здоровьем и яркими вещами, наступит мимоходом и тут же затеряется в толпе. Было уже, знает. И что догонять бесполезно, знает. Фрагмент, частица, завиток орнамента на длинной ленте перехода…
Он трижды опустошал кепку в глубокий карман. Лицо сводило от улыбок, а шею от кивков, уши затыкал шелест и свист подошв, подошов, подошшовок…
Гладил Шугар по узкой голове, нагибался и что-то шептал в ухо. Разные ласковые слова, и всякий раз, когда сидел так, губами около собачьего уха, в кепку сваливалась очередная купюра. И всякий раз его передергивало, но он старался, чтоб Шугар этого не заметила.
Свет не менялся. Хотя на улице, наверху, Семен знал, жирнеет ночь с желтками фонарей над тротуарами. А еще там как будто свежий воздух и очень хочется к нему. Да и пора, может, Шугар нужно в туалет, сам он хочет давно, но терпит, потому что куда же ее оставить одну?
Он искоса глянул на человека-аттестата, а тот искоса глянул на него. Отскочили взгляды, как пальцы от горячего утюга.
Теперь люди шли с перерывами. Сначала ныл поезд, визжали тормоза, после — катилась мимо длинной волной толпа, шаркала, тянула за собой хвосты отстающих одиночек. Потом почти пусто, лишь пройдет кто прогулочным шагом, глазея на спрятанные в нише лампы, — будто там окошки, и там — день. А на самом деле — глубоко и никакого дня уже нету. А завтра к вечеру ей надо уже в поезд.
Он снова нагнулся к собачьему уху:
— Ты там, это, лапу-то лечи, не забывай. Ну да, знаю, только, когда превращаешься, но все равно. Может, если руку мазать, то и лапа?
Уже было совсем пустынно. Странно без шарканья. В такие минуты раньше Семену так и хотелось лайнуть во весь голос и посмотреть, как звук вспорхнет к ребрам потолка и понесется оглашенно, стукаясь, и кто-нибудь, стоя на платформе среди помпезных колонн, оглянется удивленно, не понимая, откуда.
Но еще должны были идти после концертов, слегка хмельные и потому щедрые. Но и опасные. Деньги считать он не хотел, прижимал локти, ощущая, как похрустывают, сламываясь, бумажки в обоих карманах. Хорошо бы уже хватило, а то добавлять неоткуда.
Глядя, как собирается в глазах Шугар туман, не выдержал. Встал, хлопнул себя по бокам:
— Так, девочка. Еще два поезда и уходим.
Сказал громко, специально для человека-аттестата.
И тот, после второго нытья и малого шарканья, свернул свою табличку, кивнул чуть заметно и ушел, подхваченный завернутой лапой стенки.
Сеня дождался, когда подойдет поезд, выплюнет усталых, которых меньше, чем днем, но устали так, что им тем более не до чего. Нагнулся и подхватил Шугар под передние лапы. Послушно положив лапы на плечи ему, собака вздернула морду и посмотрела, прямо в глаза-маслины.
Семен держал теплую Шугар за пыльные бока и, как всегда, не выдержав, закрыл глаза, зажмурился. Упал в пропасть кромешного ужаса, что длился три длинных секунды. Вдруг. Она. Не вернется!..
И как всегда, она поцеловала его, полными, пересохшими от пыли губами, погладила смешные волосы колечками, пропуская их сквозь пальцы. И сказала в ухо, стукаясь зубами о серебро сережки:
— Сенечка, родной мой…
Вытерла мокрый уголок его глаза. Отстранилась и послушав, как шмыгнул, спросила:
— Нос-то вытереть?
— Иди ты, Сонька.
— Ну, ладно, ладно тебе, не злись. Пойдем, милый, устал наверное?
— Сама…
— Да…

Они медленно спускались по вытертым ступеням, шли тесно, ноги ставили рядом и потому еще медленнее, чтоб не упасть.
Внизу, дождавшись, когда провоет мимо и затихнет в черном туннеле поезд, девушка спросила:
— Сеня, тебе страшно, когда я — обратно?
— Сонька, я каждый раз умираю, веришь?
— Верю, Сенечка. Вот и я тоже. А ты говоришь, давай я, давай я…

Сверху, из тупичка за изгибом стены, смотрел на них человек-аттестат. Вытер пот со лба и убрал руку от сердца. Пошел в обратную сторону, к другим воющим поездам.