К школе дело продвинулось настолько, что я еще до первого класса прочитала толстые томики Бальзака и Мопассана. Понимаю, что чтение не детское, но я была не в меру развитым ребенком, читала столько, что теоретически понимала все, о чем читала. У родителей была старая акушерская толстая книжка с жуткими картинками, и я давно знала, что дети не в капусте растут. Да и мама меня воспитывала правильно, говорила, что носила меня в животике, не кормила баснями про аиста. Я бы очень обиделась, если бы мама тогда попыталась меня обмануть. Тем более росла я без ограничений детских садиков, на вольных хлебах и бабушкином попечении, деревенские дети знают, откуда у коров телята, растут в естественной среде и не считают рождение новой жизни чем-то грязным и постыдным.

Конечно, кроме родительской библиотеки, я проштудировала и всю свою, которая была даже больше по объему, наверное, хотя состояла по большей части из тоненьких книжечек. Родители выписывали «Мурзилку», «Веселые картинки», «Юного натуралиста», «Крокодил», «Человек и закон», позднее «Огонек», «Костер», массу газет. Все это я тоже с интересом читала. А еще я почти одновременно с алфавитом изучила дореволюционное написание слов, бабушка часто просила почитать старинное Евангелие, и я никогда не отказывалась. Хотя читать было труднее, чем обычные книги. Каждый лист был поделен на две части, с одной стороны тот самый, с буквами Ъ на конце и прочими сложностями, а с другой вообще старославянский или какой, там я совсем ничего прочитать не могла и расстраивалась от этого.

А еще мы с бабушкой очень любили сказки Пушкина. Читали (точнее обычно читала я, вслух, конечно) множество раз, любовались образами, плавностью и напевностью ритма. Забегая вперед, скажу, что в школе у меня отбили любовь к Пушкину. Отбили так крепко, что я до сих пор не испытываю потребности его читать. Тем более с телеэкранов и со страниц газет до сих пор продолжают навязывать «Пушкин – это наше все». Не дают отдышаться. Может быть, это из врожденного упрямства, но я предпочитаю любого автора открыть для себя сама, сначала прочитать самой, чтобы сложилось собственное мнение, а потом уже слушать, что думают по этому поводу другие. Книжки я и сейчас читаю от корки до корки, но предисловие, написанное литературоведом, оставляю напоследок. С некоторыми моментами могу согласиться, но чаще воспринимаю в штыки, особенно написанное советскими окололитературными деятелями. До сих пор не могу забыть фразу какого-то умника «Достоевский был не прав в своем отношении к Богу, Достоевский ошибался…» Или когда с уверенностью рассуждают, что именно автор имел в виду. Вот, наверное, классики бы посмеялись, прочитав о себе подобные тексты. Им-то виднее, что они написали и зачем. Еще дико раздражает умалчивание — например, в предисловии книги Ивана Шмелева ни единым словом не упомянуто великолепное «Солнце мертвых». Как будто и не было его никогда. Долго замалчивали дневники Бунина. Конечно, после «Окаянных дней» я несколько разочаровалась в этом писателе, как в человеке, слишком мелкая злость, зависть, раздражение проступают в этом дневнике, но от этого мой любимый рассказ Бунина «Горбун» не стал менее любимым. А почитать о Маяковском в женской желтой кофте, громящем графины об головы непонявшей его публики или об А. Толстом, советском барине, было интересно, как интересны литературные сплетни современника.

Конечно, школа не только убила мою любовь к Пушкину, но и кое-что дала. Первые три года я была круглой отличницей по всем предметам, сказывалось домашнее воспитание, подготовка, да и желание учиться. Родители никогда не заставляли, мне просто было интересно. А в четвертом классе к нам пришла женщина, работавшая до того в детской комнате милиции, и у меня появились первые тройки. Обращалась она к нам чуть не матом, считала всех кандидатами на зону, боялась я ее страшно. Однако это совсем другая история.

А еще в первом классе мне вручили первый в жизни диплом. Нарисованный от руки, но очень красивый и памятный. Учительница, наверное, всю ночь над ним трудилась. «За лучшее сочинение среди первоклассников» или что-то в этом духе. А первоклашек, кстати, в нашем военном городке было немало. А, Б, В, Г, Д классы, причем в каждом не менее тридцати человек. Нам дали задание найти какую-нибудь зимнюю картинку, приклеить ее на отдельный листочек и написать сочинение на тему Нового года. Я, помню, тогда откуда-то вырезала двух разухабистых снеговиков, потом еще прелестную елочку, что-то еще, в общем, у меня получился не один лист. А написала не сочинение, а целую детективную историю. Там что-то было связанно с украденной какими-то злодеями елкой, снеговиками-спасателями и героями, чудом выжившими и вернувшими детям радость. В общем, масса приключений,  довольно связно изложенная. Сейчас было бы интересно перечитать. А тогда помню, учительница отменила урок и читала мое сочинение вслух, перед классом. Внимательно слушали и переживали за снеговиков даже наши отъявленные хулиганы, обрадовавшиеся сначала отмене занятий и сильно шумевшие.

К старшим классам я стала немного поосторожней, и чтобы меня не приняли за окончательную дурочку, на вопрос кем я хочу стать, отвечала шутливо: «У меня плохой почерк, такой бывает у врачей и писателей. В медики я не могу пойти, потому что боюсь причинить боль другому живому существу, значит мне одна дорога — в писатели». И учителя и одноклассники, разумеется, не воспринимали мой ответ всерьез. И до сих пор, наверное, удивляются тому, что я все же пишу, публикуюсь, что у меня издано несколько книг, печатают толстые литературные журналы, и я вступила в Союз писателей России.

Вообще в школьные годы я много писала, пробовала сочинять стихи, даже сатирические, сказки, приключения. В 11 лет написала первые серьезные рассказы, один из которых публикуют до сих пор, про бездомную собаку. Все эти рассказы были с грустным концом, большая часть кончалась смертью героя. Я назвала этот сборник, написанный от руки, сшитый, с собственными рисунками, «Счастье или Маленькие трагедии». Подарила его маме на день рождения. Представляю, как она «обрадовалась», получив такие «жизнерадостные» в кавычках рассказы. Видимо, я заметила, что мама любит реалистичные вещи, а они зачастую не веселые, вот и старалась угодить.

А папе я как-то подарила целую эпопею про дикую овчарку Астру. У меня тогда была мечта – щенок немецкой овчарки, к тому же я к тому времени прочитала всего Сетона-Томпсона, какого смогла найти, его влияние было несомненным. Эпопея состояла из трех толстых тетрадей, сшитых, с картонной обложкой и рисунками. Речь там шла о некоем злодее, который пытался убить новорожденных щенков, закопав их в землю. Их откопала волчица, лишившаяся мужа-волка и детенышей (тоже благодаря этому злодею), только один щенок остался в живых и его-то она и воспитала как волка. Это и была моя главная героиня. У нее было множество приключений, рождались полущенята-полуволчата, потом их стала уже целая стая, Астру ранили и добрый мальчик ее вылечил. В итоге всех собак одомашнили и все зажили счастливо. Кстати, этот хэппи-энд занял всего пару последних страниц, что критиковал папа; мне было просто скучно описывать это, гораздо интереснее было писать о том, как собаки были дикими.

Еще в то время вышел фильм «Противостояние», который произвел на меня сильное впечатление, после него я написала что-то типа детектива, с кучей трупов и милицией, все это расследовавшей. Без смеха читать невозможно. Чего стоит один только возглас следователя: «Именем Советской милиции, откройте!». Милиционеров моих звали Орлов, Грибков и Рокотов и они ничем, кроме фамилий, друг от друга не отличались.

Все это время я продолжала жадно читать. До сих пор осталась привычка – если попала в руки книга, не могу отдать ее, не прочитав от корки до корки. Всю школьную программу прочитывала задолго до того, как мы начинали это проходить. Помню жуткий рассказ времен гражданской войны. О том, как очнулся мальчик, жестоко избитый белогвардейцами, жара, на голове у него гниющая рана, в которой мухи отложили свои яйца и там уже ползают личинки, голова от этого чешется. Он возвращается в деревню – единственный выживший после прихода белых, ищет брата. Находит его возле забора – с выпотрошенным брюхом, в которое белые ради смеха набили соломы, как в чучело. Мне это потом снилось в кошмарах.

Еще сама примерно в то же время взяла в библиотеке очередной сборник прозы, посвященный собакам. На этот раз мне попались собаки в годы войны, как они помогали людям. Меня возмущало до глубины души приписывание собакам готовности к самопожертвованию. Сначала их приучали не бояться танков, потом посылали бросаться под них со взрывчаткой – и это выдавалось за собачье стремление, хотя собаки не знали, что идут на смерть. И до сих пор мороз по коже от кошмарного рассказа про блокаду. В семье жил рыженький спаниель, когда настал голод, а мальчик настолько ослаб, что мог умереть, мама убила собаку и приготовила бульон. Мальчик выздоровел, стал искать своего четвероногого друга, но нашел только его шкурку или лапку. И все это выдавалось за то, что собака добровольно пожертвовала жизнью, чтобы спасти хозяина. Я не утверждаю, что люди должны были помирать с голоду и кормить собаку, а не убивать. То, что тогда творилось в Ленинграде, никому не пожелаешь. Но зачем приписывать собаке фальшивые чувства? Реалистичный рассказ превратился в какую-то лживую ужасную сказочку.

Вообще-то против страшного, пугающего, я ничего не имею против, у нас и сказки соответствующие, хотя не только у нас, конечно. Я в детстве перечитала множество толстенных сборников сказок различных наций, народов мира, во многих жутковатенькие сюжеты. Из русских для меня самой страшной была про Медведя-Липовую ногу. Его песенка о том, что его ногу съели, вызывала мороз по коже.

Тогда же прочитала рассказ Горького «Страсти-Мордасти», тоже страшная вещь, вообще люблю Горького с детства и не вижу ничего смешного в его «Песне о буревестнике», над которой в наше время стало нормой издеваться. У Горького я читала все с упоением, кроме его романа «Мать», но про эту вещь и так столько говорено, в том числе и самим автором… Вообще, Горький даже в названиях всегда присутствует в моей жизни. Моя любимая улица в Челябинске – Горького, на ней роддом, в котором я родилась. (А остановка называется Правдухина – тоже в честь писателя, на этот раз челябинского, так что я просто должна была стать писателем. Шучу, конечно). Меня приглашали на семинар, устраиваемый Литературным институтом имени Горького. Моя любимая библиотека – имени Горького.

С этой библиотекой у меня давно сложились прекрасные отношения. Раньше я знала только две полки — современная литература и американская, сейчас я свободно курсирую по залу, знаю, что и где, на любое настроение. А сколько книг мне приносили из хранилищ, запасников, читального зала — настоящих редкостей, таких, которые и не купишь сейчас, не выпускают. Конечно, я всегда старалась оправдать доверие, читала быстро и возвращала сразу, вдруг еще кому-то понадобятся. Я открыла для себя Стейнбека, Гаршина, Уитмена, Петрушевскую, Канингема, Вулф, Шмелева и многих-многих других. Библиотека для меня — это почти святое место. В каком бы настроении я не была, даже если расстроена, попадая в библиотеку, я забываю все плохое, у меня повышается настроение; поход в библиотеку — хорошее средство от депрессии. Библиотека имени Горького — третья библиотека в моей жизни, до этого была школьная и гарнизонная библиотеки.

В школьной часто менялись библиотекари (как и учителя — военный городок все же) и приходилось каждого нового человека убеждать в том, что мне нужно давать не 1-2 книги, а 10-12, что читаю я быстро, книги не рву, не порчу, возвращаю вовремя. Однажды я даже проходила там летнюю отработку — какое это было счастье! Я заполняла формуляры, принимала и выдавала книги, расставляла их по полкам, штамповала новые поступления, а на ночь набирала себе книг и читала чуть ли не до утра. Вообще с этим чтением по ночам моя мама боролась еще с моего первого класса. Мне тогда повезло — первые три школьных года мы учились во вторую смену, я могла вставать в 12 дня, а ложиться под утро. Но мама была против. Завидев свет из моей комнаты после полуночи, она заходила, отбирала книги и выключала свет. В итоге я приспособилась читать под одеялом, с помощью лампочки в самодельном жестяном плафоне, освещающей аквариум. Как-то я так увлеклась, что не заметила, как железный плафон прислонился к одеялу и оставил на нем бурый подгоревший отпечаток, как от утюга. Мама бы сразу поняла, в чем дело и стала бы уносить из комнаты на ночь не только настольную лампу, с которой я пробовала читать сначала, но и эту, аквариумную. Поэтому на утро я устроила глажку с утюгом на одеялах и уже нарочно прожгла утюгом поверх того пятна, чтобы остался характерный след. Моя хитрость удалась, и я не один год читала таким способом.

Конечно, глаза я посадила. В пятом классе после медосмотра меня заставили обратиться к окулисту, чтобы выписали очки. Очки выписали, но я их так и не стала заказывать. Кстати, правильно сделала — зрение осталось на том же уровне, а мои одноклассники, с которыми у нас были одинаковые показатели и которые согласились носить очки, сейчас без них не могут совсем и уже перешли на более сильные.

В ГДО (Гарнизонный дом офицеров) или ГОКе (Гарнизонный офицерский клуб) был записан только папа, как имеющий отношение к военному ведомству. Детей туда вообще не записывали. Так что мы с мамой ходили по папиному читательскому билету. Причем ходили так часто и набирали так много книг, что в конце концов удостоились значка и корочек, торжественно врученных нам, как семье книголюбов. Я очень ими гордилась.  Я брала не только детские, но и взрослые книги, а еще там была заветная шторочка, святая-святых библиотеки, оттуда иногда выносили словари, редкие издания, новые книги, такие, что я просто облизывалась, глядя на них. Иногда везло и мне, попадались и книги оттуда — кто-нибудь при мне сдавал, а я, забывая свою врожденную робость и скромность, вцеплялась в подобную книгу и умоляла дать мне ее почитать. А однажды произошло событие, которое для меня в то время было счастьем — меня саму пустили за шторочку к заветной полке. Чего там только не было — и весь Волшебник Изумрудного города, и все приключения Незнайки, и вся Астрид Линдгрен и много-много чего еще, недоступного для большинства читателей. Так, благодаря только моей любви к книгам и многолетней привязанности я стала «блатной» в библиотеке. Я брала на неделю не менее 10-12 толстых книг, как я их дотаскивала до дома, не знаю, сейчас-то тяжело, и ни разу не задержала со сдачей, ни разу не сдала не прочитанную книгу.