«Тихие страницы», «Гармонии Веркмейстера» и японские призраки.

Власти… пятый ангельский чин, способный укрощать силу дьявола. Тема, не лишенная опасности, тем более, что я собираюсь судить людей умнее меня. Закончиться такое может не очень хорошо. Но хотелось бы знать, что, помимо огня Божественной любви, будет терзать меня на том свете.

К Александру Сокурову хорошо подходит начало предисловия к последней книге Джеймса Джойса: «Первое, что следует сказать о Поминках по Финнегану: эта книга нечитабельна». Эти фильмы почти невозможно смотреть по одной простой причине: из-за напрочь забытой ныне естественной скорости жизни вообще и мышления в частности. Подобная неторопливость фильма кажется занудством, и хочется, как в том анекдоте, снова вернуться к выхлопной трубе – подышать родным воздухом. Руки беспокойно тянутся отмотать вниз страницу, заглянуть в конец, переключить канал – и понимаешь, насколько ты издерган. Остальное приходит потом, стоит лишь вспомнить, каким и с какой скоростью ты должен быть: чувство стиля, неизменное на протяжении одного фильма и разное в разных картинах, и лаконичность. Кажется, техника в этих картинах пересиливает все остальное: поэзию, доходчивость, вменяемость. Упражнения на угол съемки, светофильтры, звук, вещи в кадре. Если здесь есть что-то живое – так это чересчур интеллигентные реплики сценариста Юрия Арабова. Да и сам Александр Николаевич слишком интеллигентен; даже матросы и судебные приставы выражаются у него, как завсегдатаи Публички. Казалось бы, воинствующие дилетанты вроде меня должны такое только приветствовать… однако интеллигентность заходит настолько далеко, что становится холодно и пропадает естественность, не времени, а существования человека в нем. Наверное, это тоже свойство времени в чистом виде: с трудом продираться к концу, где вас ждет награда.

«Тихие страницы» — картина по мотивам «Преступления и наказания» времен разрухи в начале девяностых, снятая, как и большинство фильмов Сокурова, на немецкие деньги (Александр Николаевич, к счастью, никогда не снижает планку, а немцы остаются самой культурной нацией Европы и заинтересованы в развитии культуры, чего, увы, нельзя сказать о современной России) – упражнение в стиле Сергея Эйзенштейна, обращенное к людям, знающим роман Достоевского настолько досконально, чтобы оценить эту вольную, без сюжета, трактовку. Интеллигентный Раскольников с любимой Сокуровым прической не следящего за собой поэта; интеллигентный Порфирий Петрович сетует на загаженную лестницу (привет из девяностых), утонченная Сонечка с гениальной манерой говорить (послушайте ее – и русская классика зазвучит так, как должно), замечательно подходящий к подобным экранизациям стиль немого кино и то, что сегодня любопытно нам всего больше: подготовка к православному аду в лице грубых прохожих и чувство ночного кошмара: это промасленные сапоги и слишком пристального внимание к тебе, это хватание за грудки с вопросом «а чё ты такой?» Одним словом, состояние души не то еврея, не то «вшивого» российского интеллигента; в него-то и впадает Раскольников после убийства. Фильм, похоже, и держится этим чувством.

Дотерпевшим до конца зрителям Юрий Арабов, как это бывает у него обычно, предлагает награду, некое просветление, заставляющее пересмотреть картину: Раскольников, пристроившись между лап каменной львицы, лижет ее соски. Петербургский Ромул и его волчица. Возможно, чухонка, кормившая этот город. Возможно, время наступления окончательной пустоты (снова привет из девяностых): достаточно обильное по тогдашним меркам до прихода Петра Первого разноязыкое население этих мест не особо приветствовало закладку какого-то там Петербурга, как и сейчас не особо радуется закладке чего-то там явно не петербургского. Многочисленные, в том числе русские, деревни по берегам Невы уничтожались, людей сгоняли на строительство, а местные новгородцы, скорее всего, считали Петра оккупантом почище шведов и вели против него партизанскую войну. Большие столичные города не притягивают к себе, а наоборот, отталкивают коренное, бывшее раньше них. Но уничтожив одно «исконное», вымирающий в наше время Петербург сам оказался в таком положении. Любимый город искренне жаль, но что посеешь, то и пожнешь, ведь, как говаривал Соломон про все новое: «эн кол хадаш тахат хашемеш, вэй, вэй».

Зло поначалу конкретно, пахнет кожей, бумагой, железом и, ударьте меня, но скажу «благородно». На него можно показать пальцем (вот старуха-процентщица, и вот Гитлер), убежать, вернуться к нему, бороться. Это – самая слабая форма зла. Укрепляясь, оно распыляется, становится безобразным и теряет вещественность. Спасение можно искать в красоте, а за ней следует обращаться к церковно-славянскому языку, либо к японцам.

Фильм Масаки Кобаяси «Квайдан» по мотивам классических японских историй о привидениях длится три часа и один из самых изысканных в японском кино; а так как японское кино – одно из самых изысканных вообще, можно представить, чтО это такое. Перекликаясь по тематике с другим фильмом того же 1964 года, «Онибаба» ( с его стеблями травы, которые шевелятся, словно водоросли, оставаясь жесткими наконечниками копий, с грубым деревянным ведром на мостках, как истиной в последней инстанции, с безобразием похотливой зависти), «Квайдан», как любит говорить Кирилл Разлогов, «выдержан в совершенно ином ключе» — красоты. Речь здесь, как и в большинстве сказок, идет о грехах, например, болтливости во второй истории, гордыне в последней, но поскольку в буддизме принят догмат о «порождениях ума» — зло тоже выдумано, а раз так, то почему оно не может быть красивым? В истории о слепом монахе, которого духи каждую ночь приглашают поиграть им на сямисэне и почитать нараспев о боевой славе прошлого, поскольку он «лучше всех читает нараспев», сидя посередине древнего кладбища, монах думает, что играет для императора. Изысканность переходит все мыслимые границы, так что появляется зависть: почему духи пригласили не меня? Я ленив, нетерпелив, тщеславен, охоч до всего нового, скуп и жаден (тот несчастный монах совсем не таков, но времена изменились) – одним словом, идеальный объект бесовского маркетинга, однако не обладаю чувством прекрасного, так что на приход утонченных японских дУхов надеяться не стоит.

А придет, скорее всего, дохлый кит; его привезут в цирковом фургоне и будут показывать честной публике: «Гармонии Веркмейстера», Бела Тарр. Кит, кажется мне, означает антихриста, пришедшего слишком поздно, как та поднятая им толпа, прущая крушить больницы (поскольку низвергать больше нечего; напоминает штурм Зимнего – он был в ту памятную ночь не дворцом, а госпиталем), но уходящая пристыженной, потому что в больнице остались один старики. Впечатление, как от последнего фестиваля короткометражек в «Родине», где из 9 фильмов что-то доброе снял один иранец Аббас Киаростами, а все прочие – европейцы и американцы – поведали про всякие извращения. Что найдет в последние времена Сын Человеческий – понятно давно, но найдет ли что-то путное антихрист, когда с одной стороны – геронтократия, с другой – культ молодежи, так что лосьон от прыщей плавно переходит в крем против морщин? Кит дохлый, воняет, его искренне жаль. Остальное нужно видеть: Бела Тарр – один из редких поэтов, а не прозаиков-мастодонтов, кинематографа. Развитие этих десятиминутных черно-белых кадров основано, как у Тарковского, на поэзии. После 7-часового «Сатанинского танго» становится жалко, что фильм оказался таким коротким. В такой технике нет новизны: ранние «Комедианты» Ангелопулоса сняты в такой же манере, но у Тарра, к счастью, меньше политики. Да и сама длина кадров подчиняется не чистому времени, как у Сокурова, но жизни: «потому что именно 5 минут требуется, чтобы пройти эту улицу». Жизни, в том числе, и потому, что сценарист Белы Тарра – Ласло Краснахоркаи – талантливее и непосредственнее Юрия Арабова. Музыкант Михай Виг, очевидно, лучший из современных «киношных» композиторов: Майкл Найман и Филип Гласс немного теряют из-за англо-саксонской сухости.

Ад, в том числе – естественная скорость времени, почти вечность, от которой нас заставили отвыкнуть, и чистая любовь в этом времени. Если вы знаете и приветствуете то и другое – ад становится для вас раем. В этом и заключается почти единственное отличие одного от другого в небесном, а не человеческом, измерении. Во времена клипового мышления все эти фильмы замечательны и вызывают если не преклонение (зачем нам идолопоклонство), то уважение (что главней) к человеку, который не держит тебя за дурака и не собирается снисходить к твоим слабостям. Они дают возможность остановиться, побыть наедине с собой и рассмотреть внимательнее, где сидит тот, с которого мы начали сегодняшний рассказ. В тишине он заметен лучше всего.

«Гармонии Веркмейстера»
Там же найдутся и другие фильмы Тарра.