1. ВЧЕРА Я УБИЛА ЧЕЛОВЕКА
Есть два обстоятельства, о которых я должна сразу же вам сообщить: во-первых, я очень красива, во-вторых, я вчера убила человека по имени Джеральд Фокс. И то, и другое — игра случая. Родители мои некрасивы. Отец похож на теннисный мяч, лысый и круглый, а мать имеет невероятное сходство с пилой для хлеба — тоже тонкая, зубастая, а язык — как бритва. Я никогда их особенно не любила, подозреваю, что они меня тоже.

А Джеральда Фокса я не настолько любила или ненавидела, чтобы его убивать.

Зато я люблю своего брата Сидни и знаю, что он меня тоже любит. Мы вместе смеемся над Теннисным Мячом и Хлебной Пилой. Сидни женат на унылой женщине по имени Руфь. Прежде чем заговорить, Руфь вздыхает, а сказав, что хотела, вздыхает снова. Вздохи у нее вместо знаков препинания. Сидни от жены просто голову потерял; ее меланхоличность очень возбуждает его. Детей у них нет, да они их и не хотят. Руфь говорит, что жизнь слишком уж пугает ее, а Сидни не хочет ни с кем делить перепуганную Руфь. Если погода жаркая, они занимаются любовью семь раз в неделю, а то и чаще, а когда уезжают за границу, то редко выходят из номера в гостинице. О своей семейной жизни Сидни рассказывает мне почти все, проявляя при этом необыкновенную стыдливость, как только речь заходит о деньгах. «Нет, нет, не надо об этом», — с содроганием говорит он, наотрез отказываясь обсуждать финансовые вопросы.
Он тоже живет в городе, где мы оба родились, и работает управляющим в магазине электротоваров; он большой мастер навязывать фотоаппараты, проигрыватели компакт-дисков и портативные цветные телевизоры людям, которым все это не по карману. Работа у Сидни ладится, потому что он, как и я, красив. У него такая улыбка, что покупатели не в силах устоять. Их завораживает глубина его темно-карих глаз и пушистость его длинных ресниц. Подписывая кредитное обязательство, они любуются его руками. Когда он говорит, что тот предмет длительного пользования, который им так нужен и который они только что оплатили, будет доставлен лишь недели через две, они пропускают это мимо ушей. Забыв обо всем на свете, они внимают его берущему за душу, вкрадчивому голосу с пленительной хрипотцой. Из магазина они уходят ошеломленные. Одна женщина все махала Сидни рукой, пятясь к дверям, и в конце концов угодила прямиком на багажник мотоцикла; тот провез ее ярдов пятнадцать, а потом сбросил в кювет. Все, кто был в магазине, выбежали ей на помощь, но только не Сидни: он остался охранять выручку.

У Сидни очень холодное сердце. Сам он никогда не страдал, и его раздражают страдания других людей. Он отказался смотреть новости по телевизору «с тех пор, как там без конца стали показывать этих проклятых голодающих». Однажды я спросила у него, чего бы ему в жизни хотелось. «Ничего, — ответил он, — у меня уже есть все». Ему тогда было тридцать два. Я спросила: «Но что же ты будешь делать дальше, в оставшиеся до смерти годы?» Он засмеялся и сказал: «Зарабатывать деньги, да побольше, и покупать на них вещи, да побольше». Мой брат невыносимо практичен. Он не знает, что вчера я убила человека. Сейчас он отдыхает на вилле в Португалии, в провинции Алгарви, и не подходит к телефону.

Сидни — единственный в мире человек, который не будет шокирован тем, что меня ищет полиция. Мой брат — человек отнюдь не строгих правил, и я почти рада этому: такие люди — большое утешение в трудные минуты.

У меня необычное имя: Ковентри. В день, когда я родилась, мой отец как раз был в Ковентри. Он привез грузовик песку к месту бомбежки. «Слава Богу, что его не послали в какой-нибудь Гигглзуик», — повторяла моя мать не меньше трех раз в неделю. Ничего более похожего на шутку она не сказала за всю свою жизнь.

Сидни тоже назвали в честь города: отец увидел в журнале «Всякая всячина» фотографию моста через сиднейскую гавань и влюбился в него. Он знал и его вес, и длину, и даже как часто его красят.

Когда я подросла, я долго ломала голову: с чего это он нас так окрестил? Глядя на отца холодными глазами подростка, я видела, что он одуряюще скучен и начисто лишен фантазии.

Само собой, мы с Сидни всегда ненавидели свои имена. Я мечтала о каком-нибудь бесцветном имени — вроде Пат, Сьюзен или Энн, а Сидни хотел, чтобы его звали Стив. Впрочем, каждый мужчина, из тех, кого я знаю, всегда хотел, чтобы его звали Стив.

Так вот. У меня необыкновенное лицо, тело и имя, но, к несчастью, я вполне обыкновенная женщина, без каких-либо заметных талантов, без влиятельных родственников, без дипломов, без какого бы то ни было опыта работы и без собственных средств. Вчера у меня был муж и двое детей-подростков. Сегодня я одна, я в Лондоне, я спасаюсь бегством, и у меня нет с собой сумочки.

2. ВЕЧЕР В ПИВНОМ БАРЕ
Они давно сидели в пивном баре, Ковентри Дейкин и ее подруги. Дело происходило в понедельник вечером. Ковентри было совсем невесело. Когда она уходила из дома, ее муж Дерек повысил на нее голос. Сам он направлялся на Ежегодное Пленарное собрание Общества любителей черепах и считал, что Ковентри должна посидеть с детьми.

— Но, Дерек, им уже шестнадцать и семнадцать лет, вполне можно оставить их одних, — прошептала Ковентри.

— А что, если к нам вдруг ворвется шайка хулиганов, изобьет до смерти Джона и изнасилует Мэри? — зашипел Дерек.

Оба они считали, что в присутствии детей спорить нельзя, поэтому ушли препираться в сарай для черепах. Снаружи быстро темнело. Во время последней тирады Дерек сорвал с грядки кустик салата и теперь, аккуратно отщипывая листья, скармливал их своим любимым черепахам. Ковентри слышала, как щелкали друг о друга их панцири, когда они устремились к его руке.

— Но, Дерек, у нас и в помине нет хулиганских шаек, — сказала она.

— Эти бандиты имеют машины, Ковентри. Они приезжают из густо населенных кварталов и выбирают богатые дома на окраине.

— Да ведь у нас скромный муниципальный район, Дерек.

— Но мы же собираемся купить собственный дом, так?

— И откуда пяток хулиганов, набившихся в машину, узнает об этом?

— Да по дверям и окнам георгианской эпохи, которыми я заменил прежние. Но если тебе непременно хочется оставить Джона и Мэри одних, без всякой защиты, то, пожалуйста. Иди гуляй со своими вульгарными подружками.

Ковентри не стала защищать подруг, потому что они и впрямь были вульгарны.

— Мне, во всяком случае, претит мысль о том, что ты сидишь в пивной.

Он надулся; в темноте Ковентри видела его выпяченную нижнюю губу.

— А ты гони эту мысль. Сосредоточься на своих скользких черепахах. — Она почти кричала.

— Черепахи вовсе не скользкие, и ты бы это знала, если б заставила себя потрогать хоть одну.

Между мужем и женой повисло долгое молчание, нарушавшееся лишь на удивление громким хрустом, который издавали пирующие черепахи. От нечего делать Ковентри принялась читать их имена, которые Дерек каллиграфически вывел светящейся краской на панцире у каждой особи: Руфь, Наоми, Иаков и Иов.

— А разве им еще не пора впадать в спячку? — спросила она у мужа.

Это было больное место. Уже прошло несколько морозных дней, но Дерек все оттягивал горестный миг. По правде говоря, он очень скучал по черепахам в долгие зимние месяцы.

— Предоставь мне решить, когда именно им пора впадать в спячку, хорошо? — сказал Дерек. А про себя подумал: «Надо завтра по дороге с работы прихватить соломы».

Дерек волновался за своих любимцев. Очередное катастрофически неудачное лето совсем отбило у них аппетит, подкожного жира почти не осталось, и шансы на то, что они очнутся после долгого зимнего сна, очень сократились. Он попытался было кормить черепах насильно, но перестал, когда у них появились явные признаки душевной угнетенности. Теперь он ежедневно их взвешивал, записывая вес каждой в специальную тетрадь. Он винил себя в том, что раньше не заметил их истощения, хотя как он мог его распознать сквозь толстые панцири, он и сам не знал. У него же не рентгеновский аппарат вместо глаз, правда?

— Ну-с, прошу. — Дерек распахнул перед Ковентри дверку сарая.

Она протиснулась в узкую щель, избегая его касаться, к, ступая по темной влажной траве, где летом резвились черепахи, пошла к дому.
Пивной бар, где сидела Ковентри с подругами, назывался «У Астера». Он был переоборудован заново в стиле голливудской продукции тридцатых годов, когда в кино блистал Фред Астер^[1]. Оформитель пивного заведения распорядился снять вывеску «Черная свинья», висевшую над входом, убрал массивные деревянные столы и удобные скамьи. Теперь любителям пива приходилось сгибаться в три погибели над розовыми кофейными столиками с хромированными ободками. Их большие зады, не помещаясь, свисали с крошечных табуретов, обитых розовой синтетикой. В новом виде пивная походила на довоенный голливудский ночной клуб, но ее постоянные посетители упрямо цеплялись за свои простецкие привычки: отвергая все попытки навязать им коктейли, они предпочитали потягивать пиво, пусть даже из высоких стаканов.

Официантов обрядили в костюмы под Фреда Астера, но те прощеголяли в них первую неделю, потом взбунтовались, не в силах больше терпеть неудобства от цилиндров, крахмальных воротничков и фраков, и вновь стали носить свою обычную одежду.

Грета, весившая шестнадцать стоунов^[2] и служившая барменшей в «Черной свинье» с тех пор, как окончила школу, отказалась от должности в первый же вечер после открытия обновленной пивной; Грета едва дождалась конца работы.

— Ну и видок у меня был — ни дать ни взять задница в цилиндре, — сказала она уже на улице.

— Это уж точно, Грета, — подтвердил один из завсегдатаев, истосковавшийся по уютному зрелищу ложбинки между грудями в вырезе Гретиного платья.
Дереку понадобилось целых пять минут на то, чтобы устроить Руфь, Наоми, Иакова и Иова на ночь, и еще несколько минут — чтобы запереть окна и дверь сарая на все засовы и замки. Черепахи теперь животные редкие и ценные, кража черепах стала в Англии явлением вполне заурядным. Поэтому Дерек рисковать не желал. Он не представлял, что будет делать, если у него украдут любимый черепаший квартет. Мало того, что он их обожает, — у него не хватило бы средств восстановить поголовье. Когда он вернулся в дом, то обнаружил, что Ковентри его не послушалась и ушла в пивную.

— Мне необходимо уйти, извините, но сегодня Ежегодное собрание, — объяснял он равнодушно внимающим детям. — Вы без нас тут управитесь?

— Конечно, — отвечали они.

Когда за Дереком захлопнулась дверь георгианской эпохи, дети открыли бутылку отцовского вина, настоянного на цветах бузины, и с бокалами в руках уселись смотреть полупорнографический видик под названием «Грешные тела».
Из-за ссоры с Дереком Ковентри было не по себе. Как назло, в разговоре с подругами возникла какая-то неприятная пауза. Чтобы заполнить ее, она выпалила первое, что пришло в голову:

— Сколько лет было Иисусу, когда он умер?

— Господи помилуй, — проскрежетала Грета голосом на шестьдесят сигарет в день, — я сюда развлечься пришла, а не вести дурацкие дискуссии на религиозные темы!

Ковентри покраснела, затем изо всех сил попыталась перестать краснеть. Она в тот день прочитала, что если думать только о хорошем, то можно заставить тело повиноваться во всем.

— Он не умер, его убили, — заметила худая и любящая точность Морин.

— Ему было тридцать три, — сказала Грета неприязненным, предостерегающим тоном. Она защелкнула сумку, всем своим видом показывая, что вопрос закрыт.

Ковентри поглядела на Грету и подумала, что она хулиганка. Она вообразила Гретино огромное мясистое тело не в обычном ее платье из полиэстра, а в шмотках, которые носят бритоголовые бандюги, и эта картина вызвала у нее ухмылку. Волосатый мужчина с баками, прислонившийся спиной к стойке бара, ухмыльнулся в ответ, и Ковентри быстро отвела глаза и притворилась, что ищет что-то в своей сумочке.

Морин хихикнула и сказала:

— Ага… Ков, кажется, подцепила одного. Тот парень в комбинезоне ей уже улыбался.

Грета зажгла сигарету и, выдохнув темный дым, сказала:

— Это Норман Паркер. Жить без карт не может, а более вонючих ног я ни у одного мужика не встречала. Держись от него подальше, Ков.

Все три женщины посмотрели на ноги Нормана Паркера, упрятанные в рабочие башмаки. Заметив их взгляд, Норман крикнул:

— Вот помоюсь, приоденусь — вы меня не узнаете. Сесил Паркинсон^[3] мне в подметки не сгодится.

Хозяин, м-р Пател, поднял голову от микроволновой печи, где таинственные лучи разогревали картофельную запеканку с мясом на ужин Норману Паркеру. Он не любил, когда у него в баре повышали голос. Он по опыту знал, что сначала клиенты повышают голос, а потом приходится вызывать полицию и, прихватив выручку, запираться в кладовой.

Джеральд Фокс шумно ввалился с улицы в бар и встал, важно оглядываясь вокруг, будто собрался сообщить, что началась война.

— Сунь-ка свежую булочку с сосиской в свою печку, Абдул, — заорал он.

Мистер Пател что-то сердито зашептал себе под нос. Он терпеть не мог, когда его называли Абдулом. Почему этот человек не может научиться правильно произносить его имя? Неужели этому косноязычному типу трудно выговорить имя «Парвез»?

— Хотите что-нибудь еще, мистер Фокс? — поинтересовался м-р Пател.

— Что ж, Абдул, я бы не возражал провести ночь с твоей супружницей. Говорят, она у тебя ого, а? — Джеральд долго и усердно хохотал. Норман Паркер тоже стал смеяться, чтобы поддержать компанию.

Но м-р Пател не улыбнулся. Когда смех затих, он сказал:

— Вас неверно информировали, мистер Фокс. Вам, вероятно, сказали, что жена моя родом из Гоа, она действительно оттуда. Гоа — ее родина; это небольшая территория неподалеку от Индийского океана.

Свисток микроволновой печи отвлек его. Ковентри рассмеялась, захлопала в ладоши и обменялась улыбками с м-ром Пателом. Джеральд обернулся и через плечо крикнул:

— Ба, да это же Ковентри-сиси… пардон, я хочу сказать, Ковентри-сити.

И снова Норман Паркер вторил хохоту Джеральда. Его рот то закрывался, то открывался, выставляя на всеобщее обозрение куски непрожеванной запеканки. Джеральд повернулся к женщинам спиной и заказал пинту пива.

Морин сказала:

— Может, пойдем куда-нибудь еще, девочки?

— Нет уж, с чего это? — отозвалась Грета. — Мы сюда первые пришли. — И, обращаясь к Джеральду Фоксу, добавила: — Если бы у меня была пасть вроде твоей, я бы ее пожертвовала строителям туннеля под Проливом^[4].

Всегда готовый услужить, Норман Паркер засмеялся. Джеральд повернулся к залу, сделал большой глоток пива и сказал с угрозой в голосе:

— Ну, ты, потише, Грета.

Из-за намека на ее бюст Ковентри все еще сидела красная до корней своих натурально светлых волос. Она скрестила руки на груди, это движение она проделывала миллионы раз с тех пор, как двадцать семь лет назад какой-то мальчишка-школьник впервые крикнул на всю улицу: «Ковентри-сиси!»

Норман и Джеральд болтали у стойки бара, плели друг другу всякую несусветицу и похвалялись заработанными деньгами, своей мужской силой и женщинами, которых они покорили. Джеральд сказал Норману жуткую ложь, будто Ковентри больше года была его любовницей. Вдобавок он заявил:

— Я встречаюсь с ней по понедельникам, средам и субботам, а в остальное время приходится делать вид, что мы не больно ладим.

Норман сказал:

— Ну, тут она меня провела. Честно говоря, я решил, глядя на нее, что она тебя не переваривает.

Джеральд понизил голос:

— Да она по мне с ума сходит, вечно пристает, чтобы я бросил мою-то, но я только в прошлую среду сказал: Ковентри, говорю, и не проси, ребятишек я не брошу; это меня убьет.

Норман Паркер сочувственно кивал. Два года назад он оставил двоих детей и теперь, размякнув от выпитого, вдруг загоревал о них.

— Я ведь живу напротив нее, — продолжал Джеральд, — а это очень удобно… экономит бензин.

Норман оценил это преимущество; его собственные супружеские измены происходили с девушками из других районов города. У заднего стекла его машины вечно лежало множество бесплатных сувениров, полученных на разных заправках.

Грета встала из-за стола и пошла к стойке. Она следила за тем, как м-р Пател вынул из целлофана булку с сосиской и положил это розовато-коричневое изделие на картонную тарелку, чтобы Джеральд его сожрал. Грете явно не терпелось сказануть что-нибудь этакое, впрочем, она пока не решила, что или кому, она явно собиралась по-своему воспользоваться напряжением, возникшим между группками мужчин и женщин, и разыграть небольшой спектакль. Спектакль для Греты был жизненно необходим, как кислород. Без драматических коллизий жизнь теряла всякий смысл, и Грета бледнела и опадала, словно проколотый воздушный шар. Она была женщина крупная, ей нужны были крупные события. Она чувствовала, что рождена исполнять главную партию в «Травиате», а между тем судьба, по-видимому, обрекла ее на роль рядовой хористки в «Гондольерах»^[5]. Она остановила свой выбор на Нормане Паркере.

— Как я понимаю, твоя бывшая жена неплохо устроилась, — сказала она. — Заместитель управляющего в супермаркете «Теско», да?

У Нормана напряглось лицо, пальцы ног в рабочих башмаках похолодели.

— Небось, им трудно приходится, раз ее продвигают, — огрызнулся Паркер. Он залпом выпил остаток пива, стараясь спешно что-то придумать, но в голову ничего не лезло. На выручку пришел Джеральд:

— Всем известно, как твоя жена получила повышение.

— А как? — спросил Норман, который и вправду не знал.

— Лежа на спине, ясное дело, — сказал Джеральд ободряюще, стараясь поймать взгляд Нормана, однако Норман смотрел в сторону.

Грета заказала две водки с апельсиновым соком для себя и для Морин и портвейн с лимоном для Ковентри. М-р Пател целиком погрузился в отмеривание напитков, стараясь не привлекать к себе внимания. Он думал: «Я бы убил того, кто посмел бы так оскорблять мою жену, хотя бы и бывшую. Я бы изрубил его на мелкие кусочки и скормил золотым рыбинам, плавающим в красивом бассейне, который шурин соорудил в холле своего ресторана».

Помрачнев, Норман обернулся к Джеральду и спросил:

— А ты откуда знаешь?

Джеральд цинично рассмеялся и сказал:

— Да кто этого не знает, Норман. Недаром же она известна под прозвищем Большой Каньон.

Норман не отличался глубокими познаниями в географии, но он почуял в словах Джеральда чудовищное оскорбление и треснул его по плечу.

Палец м-ра Патела уже набирал первую из трех девяток^[6]. Ковентри поднялась, чтобы уйти, но Грета усадила ее обратно со словами:

— Допей. Портвейн, знаешь ли, на деревьях не растет.

Ковентри села и подумала: «А вот и растет на деревьях… вначале».

Морин, обожавшая борьбу, подбадривала криками Нормана, который колотил Джеральда по плечам. Джеральд пытался укротить задетую гордость Нормана (и уберечь костюм от преждевременного износа), повторяя:

— Я просто пошутил, Норман, просто пошутил.

Но тут Норман саданул его кулаком по шее и тем пресек попытки Джеральда образумить противника. Джеральд был вынужден принять ответные меры. По весу и комплекции мужчины были друг другу под стать, и они не прекратили драки даже тогда, когда в бар вошли два прыщавых полицейских, держа под мышками свои фуражки, как мячи для регби.

Грета уселась поудобнее, довольная и счастливая. До крови дело не дошло, но не исключен арест, а потом и судебное разбирательство, где она выступит главным свидетелем. Она наденет костюм в мелкую черно-белую клеточку. Он будет прелестно смотреться в зале суда на фоне стен, обшитых темными панелями.

Тот полицейский, что был попрыщавее, влез между Джеральдом и Норманом, и драчуны обрадовались, что вмешались высокие власти и освободили их от необходимости самим завершать драку. Ковентри снова встала, чтобы уйти, но менее прыщавый полицейский сказал:

— Посидите, сударыня, пока мы не разберемся, что к чему.

— Но я к ним никакого отношения не имею, — запротестовала Ковентри.

— Еще как имеешь, лживая корова!.. — закричал Норман. — Ты же любовница Джеральда Фокса, целый год уже с ним спишь.

Надо сказать, что в баре «У Астера» сидели в тот вечер и другие посетители; о них прежде не говорилось ни слова потому, что до сих пор они не играли существенной роли в нашем повествовании. Все они ясно расслышали заявление Нормана. У тридцати процентов были свои трудности, и они пропустили эту информацию мимо ушей. Остальные семьдесят процентов не только не пропустили, но стали ее смаковать и передавать другим. Таким образом и стало известно всем в районе муниципальной застройки Темные Тропинки, что Ковентри Дейкин и Джеральд Фокс — любовники, они устроили свару «У Астера», — вот кошмар, у нее ведь двое детей и приличный муж, да и у него четыре прелестные девочки, а у жены расстроены нервы, она даже не может смотреть фильмы ужасов по телевизору.

Грета ушла из бара разочарованная. М-р Пател не желал предъявлять каких бы то ни было обвинений, так как не хотел ненужного шума. Молодые полицейские бесстрастно отчитали Нормана и Джеральда. Они прибегли к разнообразным грязным ругательствам, дабы доказать, что они люди опытные, и ушли, отвергнув бесплатные булочки с сосисками, предложенные м-ром Пателом. В машине они обсудили Ковентри Дейкин и пришли к выводу, что Джеральду Фоксу повезло. Из-за бесконечных сверхурочных дежурств оба они почти не имели дела с женщинами. Они дождаться не могли, когда их наконец переведут в Отдел Нравов.

3. Я ПОКИДАЮ РОДНОЙ ГОРОД
В среду днем я уже наполовину прочистила дымоход и вдруг бросилась через дорогу в соседский дом, открыла дверь, схватила первый попавшийся под руку предмет, игрушечного солдата в форме, и со всей силы опустила его тяжелую головку на выпуклый затылок Джеральда Фокса.

Фокс немедленно перестал душить жену и свалился замертво. Туловище куклы еще какое-то время болталось на шарнире, потом замерло. Я выпустила ее ноги, и маленький солдатик упал на ковер и лежал там в неестественной позе, подняв в воздух пластмассовые ручки. Из левого уха Джеральда Фокса вытекла струйка крови. Соседские дети выползли из-за драной тахты и прижались к матери, а я сама открыла входную дверь, вышла из дома и пустилась бежать. В одежде, в которой обычно чищу дымоход. Я была вся в саже и без сумочки.

Вначале мой маршрут пролегал путями для пешеходов. Я бежала по пандусам вверх-вниз. Я скрывалась под землей в переходах. Я становилась то больше, то меньше, в зависимости от размеров окружающих зданий. Рядом с небоскребами я превращалась в пигмея, а среди одноэтажных домиков пенсионеров вырастала в колосса. Я торопливо шла мимо заколоченных досками витрин торгового центра «Лесные колокольчики». Мимо бетонной церкви св. Осмонда со шпилем из нержавеющей стали; в свое время я присутствовала там на пяти, увы, злополучных венчаниях. Вперед и вперед, на Совиный проспект, который ведет из нашего района в центр города.

Пробежав проспект до половины, я остановилась перевести дух. В близлежащем доме семья собралась поесть. Комната была залита светом, точно спортзал Мэдисон-сквер. Их было пятеро, они расселись на всех трех предметах гостиного гарнитура. У каждого на коленях дымилась тарелка с едой. Солонка, перечница и бутылка кетчупа едва держались на ручках дивана. Их внимание было приковано к телевизору. Семейство молчало. Они словно жвачку жевали. Я подивилась их готовности демонстрировать столь интимное занятие случайным прохожим.

А позади, в моей покинутой кухне, остался стол, накрытый скатертью, которую всегда стелят по средам. Расставлены четыре прибора. Ровно в середине стола — судок. Против каждого прибора современный стул из гнутых труб. Папа Медведь, Мама Медведица, два подростка Медвежонка. Но Мама Медведица сегодня домой не вернется.

В семейных связях есть что-то невыразимо печальное. Узы крови столь хрупки. Их так легко порвать.

Когда я бежала по тротуару вдоль мостовой с движением в обе стороны, мне показалось, что я вижу лицо мужа, который смотрит на меня со второго этажа переполненного в час пик автобуса. Но это, наверное, был другой мужчина средних лет, с мрачной физиономией и в шляпе, которая ему великовата. Теперь я двигалась навстречу потоку людей, возвращавшихся из центра к себе на окраины. Мало кто шел в моем направлении. Да и кому нужно отправляться в шесть часов вечера из пригорода в центр? Разве что уборщикам или убийцам, удирающим с окраин.

Я бежала, потому что очень боюсь полицейских. Некоторые испытывают отвращение к змеям или паукам, другие отказываются ездить на лифтах или самолетах, а я избегаю полицейских. Когда я была маленькая, мне снились черно-белые кошмары про Диксона^[7] из Док Грин. Вид стража закона, одиноко прогуливающегося по залитой солнцем улице, наводит на меня ужас. Я виню родителей за этот необъяснимый страх. (Хотя теперь, в нынешних обстоятельствах, он был вполне объясним.)

Я все еще была на окраине города. Вдалеке, приближаясь с каждым моим шагом, виднелся красный кирпичный корпус больницы, где когда-то я кричала так, что лопнул сосуд в глазу — я рожала сына. За высокой трубой больничного крематория стояла бывшая трикотажная фабрика, ныне колледж, где вышеозначенный сын получал образование в надежде на лучшее будущее.

Я пробежала детскую игровую площадку, много лет назад я качалась там на качелях, пока моя мать наслаждалась очередным визитом к врачу; она регулярно посещала великое множество поликлиник. «Все-таки я хоть куда-то хожу», — приговаривала она, убирая до следующего раза обратно в комод свое самое нарядное белье.

Гладкие деревянные сиденья качелей заменили пластиковыми нежнейших цветов. Я села и попыталась отдышаться. Непроизвольно я оттолкнулась ногами от земли и стала раскачиваться, взлетая все выше и выше. Вечерний ветерок развевал мои волосы. Я встала на сиденье ногами и с этой новой выгодной позиции увидела часы на башне вокзала. Я решила сесть на поезд — на любой. На первый попавшийся. Я готова была уехать куда угодно, лишь бы подальше. Подальше от полицейских, расследующих причины насильственной смерти Джеральда Фокса.

Я спрыгнула с качелей и побежала в гору, к вокзалу. Прежде здесь высились здания, которые остались теперь только в моей памяти. Оперный театр, где я увидела, как Золушка приезжает на бал в сверкающей карете с четверкой шетландских пони, чьи пышные гривки были украшены султанами из перьев. Гостиница, в подвале которой располагался бар с розовыми светильниками; его постоянными посетителями были юноши с напудренными носами, а напитки им подавал бармен на высоких каблуках. Чайная, куда приходили старушки перевести дух и уложить сумки с покупками, перед тем как сесть на автобус. Пивная под вывеской «Белый лебедь», около которой я, еще совсем маленькая, хмелела от одного запаха, вырывавшегося изнутри, как только открывалась дверь. Булочная, где хозяйка, стоя в витрине, покрывала глазурью многоярусные свадебные торты, гордясь своим мастерством и с достоинством принимая восхищение небольшой толпы, неизменно собиравшейся поглядеть на кондитерское чудо. Зоомагазин, где в слишком тесных клетках резвились щенята. Гараж, перед которым на заляпанном бензином тротуаре торчали две заправочные колонки, а после дождя появлялись такие немыслимые разводы, что дивились даже взрослые. Скобяная лавка, где звякали и гремели от малейшего ветерка развешенные снаружи чайники, эмалированные кружки, металлические календари и еще тысяча разных разностей. Забегаловка для рабочего люда; часа в четыре оттуда выходили, щурясь от света, могутные мужчины.

Все прошло. Все. Снесено навсегда. Сровняли и мусор увезли на свалку. И никто не пытался этому помешать, потому что никто не знал, к кому обратиться и что сказать; людей просто заворожило слово «прогресс», которым оправдывали все. Вместо этих зданий построили дорогу. Она бежала вокруг центра, отсекая от него реку и парки, загоняя пешеходов под землю в вонючие переходы, где телекамеры, поставленные с целью охраны людей, следили за их беспорядочным передвижением.

Я добралась до вершины холма и стояла теперь напротив вокзала. Я взглянула вниз, на крошечный город. Шпили покинутых церквей вонзались в небо. Слева от меня был «Бутербродный центр», справа — «Банковский центр», позади — «Транспортный центр». Все три вывески были сделаны из светящегося оранжевого пластика, по которому в наклон, словно пьяные, тянулись черные буквы. Я повернулась и заглянула в окно «Транспортного центра». Человек с усталым лицом сидел за конторкой и что-то говорил в микрофон. Над ним висело объявление, написанное цветными фломастерами:

ВНИМАНИЮ ПАССАЖИРОВ

1. Не разрешается есть в такси рыбу с картошкой (равно как и горячие блюда)

2. Не плевать в такси

3. Не драться в такси

4. Не пачкать такси рвотой (штраф 5 фунтов и уборка за счет пассажира, по субботам и воскресеньям штраф 10 фунтов)

5. После полуночи пассажир обязан перед поездкой дать водителю 2 фунта в задаток

6. Вы ездите на свой собственный страх и риск!

7. Личность пассажира, покинувшего такси, не уплатив по счетчику, будет уста- новлена, и к нему будут приняты соответствующие меры.
Пункт номер семь изрядно перепугал меня, ибо я как раз собралась сесть на поезд без билета, прорвавшись, если понадобится, через турникет. Но, придя на вокзал, я увидела, что его переоборудовали. Турникеты исчезли. «Британские железные дороги» любезно устранили это препятствие с моего пути — они проводили политику «открытых дверей». Любой, кому вздумается, мог зайти сюда и воспользоваться их услугами.

Шагая по крытому деревянному мосту над железнодорожными путями, с которого можно было спуститься на любую из многочисленных платформ, я услышала объявление: поезд из Ноттингема, отправлением в восемнадцать двадцать три, прибывает к третьей платформе. Поезд проследует до Лондона, вокзал Сент-Панкрас, без остановок. Вагоны первого класса расположены в голове состава, вагоны второго класса — в хвосте состава. Вагон-буфет для удобства пассажиров находится в середине состава.

Полноправные пассажиры высыпали на платформу номер три из привокзального буфета с призывной вывеской: «Не забудь с собой, дружок, взять с ветчиною пирожок». Подошел поезд, я поднялась в вагон и встала в проходе. До лондонского вокзала Сент-Панкрас я добралась, наплетя небылиц благожелательному контролеру:

— Мой муж работает в Лондоне. Мне только что позвонили и сказали, что на него свалилась куча кирпича.

К тому времени я уже плакала неподдельными слезами от потрясения. Контролер утер мое покрытое сажей лицо бумажным полотенцем «Британских железных дорог» и сказал:

— Дай мне свой адрес, милая, и больше не будем об этом.

Я снова соврала, не переставая рыдать, назвала такой адрес, по какому я всегда мечтала жить:

Дом «Под розами»

Шиповный переулок

Тихий уголок

Дербишир

Он все записал. Потом направился в вагон-буфет, и когда я поспешно шла за ним, стараясь не отстать, до меня долетали обрывки его объяснений окружающим: «Милейшая женщина… мужа придавило кирпичами… в реанимации… прочищала дымоход».

Я перестала плакать, когда женщина в комбинезоне с маху поставила передо мной картонный стакан со сладким чаем и сказала:

— Не волнуйся, милая. Моего мужа однажды труба парового отопления насквозь проткнула, а теперь он дважды в неделю играет в бильярд.

«С трубой или без?» — подумала я и засмеялась.

Женщина испуганно оглядела вагон-буфет и сказала:

— Пойдем-ка лучше на кухню.

Остальную часть пути я сидела на перевернутом ящике для хлеба и рыдала, а вокруг меня в жаркой тесноте делала тосты, грела в микроволновой печи еду, подавала ее посетителям и препиралась между собой буфетная обслуга. Только чтобы им угодить, я проглотила две таблетки аспирина, запив их коньяком из миниатюркой фирменной бутылочки «Британских железных дорог».

Было уже темно, когда я, споткнувшись, вывалилась из поезда на вокзале Сент-Панкрас. Я упала на спину и впервые посмотрела в темное лондонское небо, видневшееся сквозь сводчатую крышу пестрого стекла. Чьи-то добрые руки подняли меня на ноги, но я даже не поблагодарила. Я уже мчалась в город.

Направо или налево? Налево. Я сбежала по грязным ступеням вниз. Впереди ярко горели слова: «Кингз-Кросс». Я стояла на перекрестке. Светофор повелел красным автобусам и черным такси остановиться — ради меня. Я пересекла улицу и вошла в здание вокзала. Мне срочно надо было в уборную. Я стала отчаянно искать нужную вывеску; вот она. Такой знакомый силуэт: женщина без рук, в треугольном платье.

Я сбежала по лестнице навстречу тяжелому запаху. Турникет. Объявление: 10 п. У меня не было 10 п. Мой мочевой пузырь разрывался. Сердитая негритянка подняла голову от вязанья. Она там дежурила. Глаза ее скользнули по моей грязной одежде, по чумазым рукам и лицу.

— Пропустите меня, пожалуйста. Я хочу пи-пи.

— Десять пи^[8], — сказала она. И не улыбнулась.

— У меня нет десяти пи, — сказала я.

За мной уже выстроилась очередь. Маленькая девочка плакала. Ее шлепнули по ножкам; она зарыдала громче. Я отошла в сторону, чтобы пропустить раздраженную мать девочки. Женщине надо было протащить через турникет два огромных чемодана, сумку на ремне и хнычущего ребенка.

Служительница наблюдала, как та маневрирует своим грузом. На икрах у девочки горели следы материнских ладоней. Измотанная мать протиснулась-таки в кафельный рай. Он в последний раз огласился жалостными воплями ее дочки, потом дверь кабинки закрылась и приглушила плач.

Я снова попросила:

— Пропустите меня, пожалуйста.

Служительница поднялась со стула. Я чувствовала, что в ней постоянно клокочет ярость, которой она наконец вот-вот найдет выход.

— Уходи лучше, ты, дурная женщина. Задарма пролезть хочешь? Так не бывает. Плати, как все люди. Убирайся, знаю я таких — денатуратчиков, наркоманов и прочий сброд.

Своим обширным телом она загородила мне дорогу. Она была Хранительницей Турникета. Контролером Мочевых Пузырей. Директором Кишечников. Чтобы войти в ее королевство, мне необходим был волшебный кусочек серебра.

— Что же мне делать? — спросила я ее. — Куда мне идти?

— Это твои трудности, — ответила она. — Сама виновата, что так живешь.

Она решила, что я бродяжка. Так думали и те женщины, что шли туда и обратно через турникет. Они оглядывали мою грязную одежду, лицо. Они тщательно избегали касаться меня. Я снова поднялась по лестнице в вестибюль вокзала. Я заметила других грязных, плохо одетых женщин; у них были жуткие зубы и растоптанные туфли. Они сидели на полу, передавая друг другу бутылку хереса. Их было трое. Я подошла и попросила у них десять пенсов… «На туалет».

— Чего-чего? — изумилась старшая из них.

— Мне очень нужно, — сказала я и исполнила от нетерпения джигу на мраморном полу.

— Тогда иди обойди вокзал, — сказала шотландка с лиловым лицом. — Нечего деньги тратить на ссанье и сранье. Все равно что выбросить.

— Обойти вокзал?

Старшая неуверенно встала на ноги.

— Да это она про гостиницу. Забеги в гостиницу… в «Северную». Дождись, пока регистраторша отвернется, и ныряй.

— Там так здорово, — сказала младшая, утирая рот. — Я там аж купнулась на той неделе. Там у них душистое мыло и настоящее полотенце. Я и ноги успела ополоснуть, пока меня не вышибли.

Теперь мне пришлось целиком сосредоточиться на том, чтобы держать в узде мочевой пузырь. Я быстро обогнула вокзал, прошла мимо такси, выстроившихся в ожидании пассажиров, и увидела гостиницу. Я взбежала по ступеням. Сквозь стеклянные двери заглянула внутрь. Около стола регистрации слонялось без дела много людей в форменной одежде. Ждать я не могла. Я вошла в двери и свернула направо. Увидела надпись «МУЖЧИНЫ». Направилась к ней. Я услышала позади крик, молодой голос… женский… «Что вам угодно?»

Я не обернулась. Толкнула дверь с надписью «МУЖЧИНЫ». Запах был такой, словно передо мной возникла еще одна, невидимая дверь, сквозь которую надо прорваться. У писсуара стоял молодой человек; при моем появлении глаза у него расширились, и он постарался повернуться ко мне спиной. Он забрызгал свои белые туфли.

— Вам не сюда, — сказал он.

Я с треском распахнула дверь кабинки… свободно. Рванула с себя мешающую одежду и села. Освобождение наступило незамедлительно, мое тело расслабилось… Я воспарила. Когда из меня вытекла последняя капля, я встала и одернула одежду. Взглянув вниз, я увидела под дверью белые туфли. Я замерла, надеясь, что туфли уйдут. В конце концов молодой человек произнес:

— Выйдете вы все-таки?

Я не отвечала. Не двигалась. Я ждала. Капала вода, запах усиливался. Мне было слышно, как дышит владелец белых туфель. Он зажег сигарету. Из коридора донесся шум, и в уборную ворвалась целая толпа громких мужских голосов. Белые Туфли отошли от моей двери.

— Там женщина, — сказал он возбужденно.

Раздался гулкий смех, потом в дверь кабинки постучали;

— Есть там кто-нибудь?

Я не ответила… Что бы я ни сказала, все прозвучало бы нелепо.

— Как там у тебя дела, лапочка? — Мидландский акцент, как и у меня, но только сильнее от выпитого и от смеха. — Если тебе плохо, давай я зайду и помогу. У меня есть усдор… устодоверение на оказание первой помощи.

Ботинки у него были черные, туго зашнурованные; верх начищен до блеска, подошвы и набойки новые, но набиты неаккуратно; очень успокаивающего вида ботинки. Я не ответила, и он заговорил снова:

— Выходи и пойдем выпьем с нами, голубушка.

Под дверью появилась еще одна пара обуви. Серые мокасины с кисточкой.

— Пошли, Артур, некогда пить. На поезд опоздаем. Это ж наверняка старая шлюха, ты ж понимаешь.

Артур с грустью сказал:

— В свое время я знавал чертовски симпатичных шлюшек. Самая первая девушка, с которой я ходил, была шлюшка. Со шлюхой можно было вволю повеселиться. И никаких лишних волнений. Сейчас, конечно, дело другое — без презерватива с тобой даже шлюха знаться не захочет. Ну, и что человеку остается? Хочешь не хочешь, а поедешь в Сохо^[9] искать проститутку. А она аж полсотни берет за легкое развлечение. Разве могу я позволить себе это за полсотни? Да и кто может, кроме чертовых маклеров и тому подобных? Проклятый Лондон. Надо быть миллионером, елки-палки, чтобы здесь пить. Два фунта за пинту! В кафушке дерут три фунта пятьдесят за яичницу с колбасой и картошкой! А цены за комнаты в гостинице! Так чего же удивляться, черт возьми, что люди спят прямо на улицах. Говорю вам: я не стану жить в вашем Лондоне, даже если вы мне задницу брильянтами набьете.

Белые Туфли сказали:

— Они все шлюхи… бабы проклятые, все до единой, если разобраться… где бы они ни жили.

Артур грозно произнес:

— Моя жена — Женщина, а не баба.

Белые Туфли продолжали, не замечая угрозы в голосе Артура:

— Моя бывшая жена тоже, и все-таки она сбежала, так? С пижоном черномазым.

— Любила, значит, в черноземе покопаться, да? — спросил Артур.

Белые Туфли продолжали:

— Очень может быть, что как раз сейчас твоя жена вылезает из чьей-то постели… я вот говорю, а она…

Но Белые Туфли больше не говорили. Судя по хрипу, их владельца схватили за горло. Я наблюдала, как туфли разных фасонов и расцветок зашаркали по полу взад-вперед, и слушала вполне парламентские восклицания дерущихся мужчин. Потом, решив, что драчуны уже откатились от моей кабинки на приличное расстояние, я распахнула дверь и выскочила из уборной. Пробегая мимо дерущихся, я краем глаза заметила, что Артур, стиснув физиономию Белых Туфель, превратил ее в горгулью с водосточной трубы готического собора.
Внутри гостиницы царило лето, а снаружи стояла холодная зима. Я отправилась назад, на проспект, и вдруг почувствовала смущение, представив себе, как я выгляжу. Я всегда одевалась аккуратно, выбирая старательно такие платья, которые не подчеркивали бы фигуры. При моей внешности я просто не могу позволить себе носить броские вещи. Моя дочь Мэри однажды сказала:

— Ты, наверное, единственная женщина на земле, у которой до сих пор не проколоты уши.

Но я всегда жутко боялась, что меня примут за девку. Может быть, я перегнула палку: меня частенько принимали за учительницу — юбка в складку, кофта и жакет одного цвета, туфли на низком каблуке. Я женщина очень хозяйственная, поэтому старая одежда у меня отложена специально для чистки дымохода, что я делаю раз в году. Это тряпье, разумеется, совсем не предназначалось для прогулок по Лондону. На мне был Дереков бумажный свитер с надписью «Общество любителей черепах» и с улыбающейся черепашьей мордой, голубые синтетические брюки-клеш и черные парусиновые туфли. Я была вся в саже. Под ногтями набилась полукружьями грязь. Если бы мне навстречу попалось такое чучело, я бы поскорей перешла на другую сторону улицы. Мне хотелось вывернуть себя наизнанку, наподобие двустороннего джемпера, у меня когда-то был такой. Я жутко замерзла. Ледяной ветер задувал в рукава и за ворот мешковатого свитера, гулял по груди и спине. Я охала при каждом порыве, но негде взять теплую кофту, за дверью покинутого жилища осталось пальто, и нет камина, у которого можно погреться, когда вернешься домой. Дома у меня больше не было.

Надеюсь, вы мне поверите, что в обычной жизни я чрезвычайно опрятна. Моюсь каждый день, хотя мои друзья и родственники считают это чудачеством. Прежде чем ступить за порог, я непременно сначала почищу ногти и удостоверюсь, что капюшон на куртке не сбился набок. Поэтому теперь я инстинктивно старалась скрывать свою чумазость в темноте. Но в темноте было очень холодно, и меня вновь потянуло к призрачному теплу ярко освещенного вокзала Кингз-Кросс.

Те три женщины по-прежнему сидели на полу. Теперь они пели сентиментальную ирландскую песенку, что-то про безнадежно влюбленного молодого мясника, который в день свадьбы взял да и повесился. Я бы с удовольствием присоседилась к ним и спросила, нет ли у них лишнего пальто взаймы; но я понимала, что своим пением они вскоре привлекут внимание властей. Раньше в нашем городе я часто наблюдала, как полицейские гнали уличных музыкантов от дверей магазинов; однажды прогнали даже скрипача, игравшего не кого-нибудь, а Моцарта, вершину музыкального благоприличия. Поэтому я отошла от них в сторонку и принялась бродить по вокзалу в поисках оброненных монеток.

Зависть — пагубное чувство, но в тот вечер я завидовала всем вокруг. Завидовала тем, у кого есть пальто, свитеры, туфли, сапоги, сумки, деньги, жареная картошка, чашка чая, чистая кожа и чистая совесть. Завидовала, что у них есть где спать, есть входная дверь и ее можно отворить, что у них есть сигареты. Меня всегда раздражали люди вроде моего мужа, которые не могут отказать себе в удовольствии пожаловаться на судьбу. Но тут, стоя в углу и наблюдая за пассажирами, с сосредоточенным видом сновавшими по вокзалу, я почувствовала острую жалость к себе.

Было уже одиннадцать часов. Хмельные мужчины в смокингах вставали в очередь за билетами. Симпатичная девушка встретила симпатичного парня, который приехал на поезде из Шотландии. Они говорили друг другу: «Я тебя люблю». Девушка проявляла больше энтузиазма, чем молодой человек. Трясущаяся старуха волокла за собой к стоянке такси непомерно тяжелый чемодан. Парень с бритой головой и с татуировкой на шее в виде паука сделал мощный рывок за уходящим поездом и догнал-таки его, распространив по оставшейся позади платформе волну общественного смятения. «Бегают только грабители», — сказал жене какой-то мужчина.

Раскрылись автоматически двери, и в зал вошли двое полицейских. Стоя за колонной, я наблюдала, как они положили конец песне про удавившегося ирландского мясника. Все три неприбранные женщины неуверенно поднялись на ноги и начали суетливо разбирать скользкую кучу своих пластиковых пакетов. Наконец они двинулись к дверям и вышли в ночную сырость. Полицейские понаблюдали за ними, потом не спеша зашагали по вокзалу в поисках мелких нарушений закона.

Я же, совершившая самое крупное нарушение закона из всех возможных, шмыгнула прочь, стараясь не попадаться им на глаза. На площади засверкали вспышки синих спецсигналов, из вокзальных дверей повалили полицейские. Некоторые с трудом удерживали овчарок самого свирепого вида, рвавшихся с коротких поводков. С выражением ненависти ко всему человечеству, захлебываясь лаем, они кидались на ни в чем не повинных прохожих. Одна из собак, которую шедший с ней полицейский звал Баскервиль, впала в такое неистовство, что ему пришлось ее слегка придушить, чтобы она замолкла; за его действиями, сохраняя приличную дистанцию, с неодобрением наблюдали английские защитники животных. По радио громко объявили: «Из Лидса прибыл специальный поезд для футбольных болельщиков, отправлением в девять тридцать. Просьба к пассажирам не мешать проходу и помогать полиции в исполнении ее обязанностей. «Британские железные дороги» приносят извинения пассажирам bona fide^[10] за беспорядки, которые могут возникнуть, когда болельщиков поведут через вокзал».

Спрятавшись за грудой багажа, я видела, как к платформе подошел состав, полный парней. Они размахивали из окон красно-белыми шарфами. Распевали: «Вперед, ребята! Вперед, ребята! Вперед, ребята!» Громкое эхо раскатилось по станции. Энергии их слитых воедино голосов хватило бы, чтобы сдвинуть с места целую армаду молочных фургонов. Когда поезд остановился, полицейские бегом бросились к нему и встали по двое у каждого выхода. Овчаркам явно не нравились белый и красный цвета; они прыгали у открытых вагонных окон так, будто у них зубы ломило от желания отведать болельщиковой плоти. Баскервиль бился головой о стенку вагона в бессильной ярости. Окна в поезде с шумом захлопнулись. Пение прекратилось. Собаки вышли из повиновения. Пассажиры bona fide забились, как овцы, по углам вокзала, подальше от укротителей, которые, натянув поводки, кричали: «Сидеть! Сидеть!»; полупридушенные собаки неохотно подчинялись. Баскервиль утихомирился последним; глаза его вращались, как у помешанного. Он скулил и тявкал и елозил по платформе на могучих ляжках, всем телом устремляясь к поезду. Он сидел, но чего это ему стоило!

Инспектор полиции приказал открыть двери вагонов. Потом он обратился через мегафон к молодым людям:

— Выйдя на платформу, построиться в колонну по четыре и ждать, пока все сойдут с поезда. Затем вас проведут в метро. Всякий, кто попытается покинуть вокзал без сопровождения, будет арестован по обвинению…

В голосе инспектора вдруг послышалась неуверенность, и он замолчал.

Молодой сорвиголова в лимонного цвета свитере крикнул:

— По какому такому обвинению?

В ответ, раздвинув толпу, приволокли Баскервиля. Когда всех собрали на платформе, а поезд осмотрели на предмет нанесенного ущерба, молодые люди, собаки и полицейские начали свое мрачное шествие.

Один из парней заявил:

— Неохота мне в метро идти. Я здесь за углом живу.

Полицейский затолкал его обратно в шеренгу.

Где я такое уже видела? Я напряженно думаю… и вспоминаю. По телевизору, в старом сериале «Наше вчера». Людей из гетто точно так же сгоняли в табуны и куда-то увозили. Через вестибюль на меня внимательно смотрит полицейский. Я краснею под слоем сажи, взглядываю на несуществующие часы, вспоминаю о назначенной встрече и ухожу с вокзала назад в город.

У самых дверей стоит маленький киоск, набитый газетами и порнографическими журналами. Я смотрю на заголовки: «НОВОЕ ПОТРЯСЕНИЕ: БЕЗДОМНЫЕ». Быстро листаю страницы. Ни слова о том, что я убила утром человека. Продавец говорит:

— Раз не берешь газету, так нечего ее и лапать, только пачкаешь.

Я извиняюсь и вместе с толпой пешеходов перехожу на другую сторону улицы, радуясь, что время от времени могу укрыться под чужими зонтиками. Идет дождь, унылый и колючий; через несколько минут я мокра насквозь. По краям резиновых подошв моих парусиновых туфель взбухают пузыри. Нет никакого смысла обходить лужи, и я шлепаю по ним. Не знаю, что делать с руками. Вот они, болтаются по бокам, ничего не несут, ничего не держат, ничего не толкают. Я скрещиваю их на груди, но чувствую, что эта поза неуместна: она вполне годится, когда я стою у задней двери собственного дома и дышу ночной прохладой, но совершенно ни к чему в Лондоне, в дождь да еще после полуночи. Руки в боки? Нет… слишком вызывающе. За спину? Нелепо… будто я насмехаюсь над одним из членов королевской семьи. В конце концов я оставляю их в покое, вскоре забываю про них, и они мне не мешают. Так ходят мужчины.

Указатель сообщает мне, что я нахожусь в лондонском районе под названием Камден, я о нем никогда не слыхала. Я оглядываюсь и на противоположной стороне улицы вижу сказочный замок с башнями, шпилями и причудливыми арочными окнами. Вестминстерское аббатство? Значит, за ближайшим углом Темза? И тут я замечаю на прекрасном здании знакомую вывеску: «Вокзал Сент-Панкрас» — какая же я дуреха! Неподалеку вроде бы Букингемский дворец? А где же площадь Пиккадилли? Я думаю о детях. Каково им будет, когда они узнают, что мать у них — убийца? Мне нужна куртка, сигарета, чашка чая, зонт, кусок мыла и стул. Я иду дальше. Здания кружатся над моей головой. Мне их не обойти; их слишком много, они слишком высоки. Они построены из грязно-желтого кирпича, а я привыкла к красному. Неприветливые здания, чересчур важные: главные управления и официальные резиденции, а дальше магазины с невозможными, немыслимыми ценами.

Лондон меня пугает, я хочу домой. Ноги мои окоченели, я не знаю, куда идти, на какую улицу свернуть. Я хочу перемотать обратно видеокассету моей жизни и проснуться вчера утром. Плакать я не могу; сердце в груди заледенело. О том, чтобы сдаться полиции, и речи быть не может. Я совершила очень дурной поступок, и я буду наказана; но я сама себя накажу. Незачем закону вмешиваться в то, что стало теперь моим частным делом.