Глава 15
Ника и пасторали
— Людмилка! — голос грянул, как близкий гром, и на дощатый стол с низких ветвей свалился кот. Полосатый, облезлый. Задушенно мявкнув, метнулся вниз, вскочил на забор, проскакал по-балетному между торчащих серых кольев и исчез под истерический собачий лай.
Ника вздохнула и, снова уложив уроненный от неожиданности огурец на желтую деревянную доску, застучала ножом, отодвигая растущую горку нежных светлых кружочков. Дорезав до хвостика, сдвинула горку в огромный эмалированный таз, стоящий рядом на столе.
— Где эта кобылища? — рядом возникла старенькая Людкина мама, заслонила головой солнце, мощными руками подхватила из пакета еще огурец и с приязнью, но чуть свысока поглядывая на городскую неумеху, в момент превратила его в горсть лепестков, прямо над тазом. Вытерла руки о край передника. Сказала баритоном:
— Ну, всегда — как нужна, так носит ее, где ни попадя. Тимофей ждет, за водкой надо ехать.
— Она, кажется, на ферму ушла, Элеонора Павловна, — Ника взяла новый огурец, собралась было нарезать, как хозяйка — на весу, но не решилась и положила на доску, казнить ножом.
Старенькая мама окинула разоренный стол наполеоновским взглядом.
— Счас я лучку принесу, зеленого. Покрошим. Да ты передохнула бы. Устала, верно? Джулька! Да замолчи, чтоб тебя!
Истеричная бело-рыжая Джулька бешено завиляла колечком хвоста, перестала рыть землю у забора и, запрыгав на цепи, снова залилась лаем, влюбленно глядя на хозяйку.
— Пойдем, — сказала хозяйка и, вытащив из-под ножа огурец, проделала с ним давешний фокус. Взяла сильной рукой Никин локоть, — пойдем, квасу попьешь, да вернется Людка, ехайте вместе в магазин. Тут недалеко, но три ящика, руками не утащишь. Еще поглядите там чего взять, ну Людка знает. Настя! Настена, ты где?
Ника послушно семенила следом, теряя на ходу растоптанные мужские шлепанцы. Из открытой двери беленого дома послышался слабый стон.
— Куды там, — презрительно удивилась могучая Элеонора Павловна, — томно ей. Настька, иди помогать! Умаяли совсем девочку, она вам Изаура, что ли?
— Мама! — заорала из дома Настя и, прошлепав, встала в проеме, картинно выпятив круглый живот, — не видишь, тошнит меня!
— А в сарайке валялись, не тошнило? Нечего теперь выпендриваться, тоже мне цаца. Да если б Петрика не отпустили, сидеть бы тебе щас в дому до самого роддома, тьфу, гулена.
И видимо, по ассоциации вспомнив о племяннице, спросила Нику:
— Ларка, что и вправду техникум бросила? Вот жеж какие девки, одно беспокойство. Ты скажи, Верочка, а на пароходах не обижают их? Все же мужики одни, да пьют, я ж понимаю.
Ника, принимая в руки запотевшую кружку с квасом, неопределенно пожала плечами, тоже вспомнив широкую в кости, высокую Ларису. Обидишь такую, пожалуй…
— Такую обидишь, — рассмеялась Элеонора Павловна в унисон ее мыслям, — ну ладно, может и себе, как Людка, подцепит мужа нормального. Людке повезло, конечно, Сергуня вон вырос за тем забором, а она дура сперва замуж выскочила за городского, ах мама у нас любовь. Ну и де та любовь? Так что хорошо все вышло. И Лялечка принцесса наша белявенькая… Насть? А где Ляля? ЛЯЛЯ, чтоб тебя черти взяли! Немедленно слазь с дерева!
В голове у Ники звенело и гудело. Мало того, что перед глазами без перерыва плыли зеленые огурцы, золотые луковые шары, мириады облупленных влажных яиц, монбланы картошек в мундирах, розовые палки колбас да батальоны вареных «курей», так еще и говорить в этой семье тихо не умели. Вернее, мужчины говорили нормально, отчего голоса их казались писком умирающей мыши. И Степан Ильич, изредка мелькая позади могучей супруги, изъяснялся по большей части жестами. Махнет, рисуя в воздухе загогулину зажатой в кулаке газетой и Петрик, кивая стриженой головой, срывается с места, бежит через калитку к соседям и вот уже они с Тимофеем, пыхтя, волокут в дом кадушку или тарелки стопками. И все это под оперные переливы и фиоритуры диалогов матери с дочерьми. Никиного голоса явно не хватало, потому она или кивала в ответ или отводила Люду в сторону и рассказывала, что нужно.
Вот и сейчас, поставив недопитую кружку на мокрую клеенку, бочком протиснулась мимо томно страдающей Насти и взяла за рукав Люду, которая на ходу стаскивала официальный жакет, встряхивая белыми волосами.
— Ну, прикинь! — возбужденная Люда схватила из рук матери кружку и в три глотка вылила в себя ледяной квас, — я Машке говорю, ну выйди, на утреннюю дойку хоть, пока мы тут вошкаемся. А она — не могу, у меня путевка. А кто ей путевку-то эту сделал? Я и сделала!
— Инку попроси, пусть выйдет, — мать взяла кружку и направилась в дом.
— А дети? — закричала вслед Люда, сдувая с носа упавшую прядку, — в саду кто же будет-то?
Махнула рукой и, насупясь, упала на лавку под огромным грецким орехом, что шелестел зелеными монетами листьев. Ника села рядом, по-прежнему держась за рукав белой, пропотевшей подмышками блузки Людмилы.
— Никогда, Верунчик, никогда не иди в начальники! Все на голову сядут и ты же потом плохая. А как отпроситься так сразу Людмила Степанна!..
Последние слова она пропищала, передразнивая просительниц.
— Люда, мне телефон нужен. Я ж домой все никак не позвоню.
— В школе, — ответила та, — поедем за водкой, и Тимоха тебя завезет. Скажешь там, Людмила Степанна просила межгород, пусть соединят.
— Я пойду обуюсь, — Ника встала.
— Да ехай в тапках! — закричала вслед Люда и откинулась к теплому стволу, улыбнулась, закрывая глаза. Чертова свадьба, и Настька, чтоб ее. Ну, ничего, зато весело. Жаль, Сергуня не успел, пока он там списывается да бегает с документами.
— Ляля! — закричала она, — подь сюда, живо!
Схватила подбежавшую девочку и, тиская, поцеловала в яркие щеки:
— Ты не лазь на дерево, не надо, упадешь, а видишь какая суета, еще мужики затопчут, моя девонька, ну беги, я тебе шоколадку куплю в магазине.
— А жевачек, ма? — Ляля перетопталась сандаликами, просительно глядя на мать.
— Попа слипнется. Вечером дам пластиночку.
— И Вовику.
— И Вовику дам. Иди, доця, не мешайся.
Через пять минут Ника сидела в пыльных жигулях, положив на колени гудящие руки. Важный Тимоха давил на газ и сигналил, разгоняя суматошных кур, что кидались под колеса. У ворот, на лавках и над заборами вслед машине кивали и махали соседи, переговариваясь и прикладывая руки ко лбу козырьком.
— Тебя смотрят, — засмеялась на переднем сиденье Люда.
Она сменила блузку и узкую юбку на линялое платье в цветочек и вся расцвела, стала ловкой и быстрой, будто выросла прямо из этой прокаленной солнцем степи. Сверкала зубами, окликала женщин, помахивая ладошкой, кричала парням, поддразнивая, и они орали в ответ, опираясь на тяпки и лопаты, шоколадно блестя плечами и сильными руками.
— У нас тут неплохо, Верунь, вон степь какая, и до моря всего пару часов ехать. В город дальше, а на пляжи, пожалуйста, особенно если машина у кого. Да, Тимоша?
Водитель важно кивал расхристанной темной головой и прибавлял скорости, так что у Ника дергалась голова и руки слетали с колен.
— Осенью, конечно, развозит все, но обещали асфальт положить. Одна беда — пьют мужики. Как везде. Но при хорошей жене, чего ж пить, нужно, чтоб мужа так вот держала, — и она вытягивала сжатый кулак. Спрашивала вкрадчиво, толкая этим кулаком водителя в плечо:
— Да? Тимоша?
Тот посмеивался, втягивая голову в плечи. И Ника тоже послушно улыбалась.
У светло-желтой коробки магазина жигуль затормозил, обязательные куры кинулись врассыпную, кудахча. И пришел петух, выгнул пурпурную шею, воинственно глядя бусиной глаза, как Люда вываливается из машины, одергивая на боках платье.
— Я с Валькой все тут соберу, а вы ехайте к школе. Потом меня заберете. Теть Валя! Теть Ва-ля!
Жигуль поскакал дальше, храбро преодолевая рытвины. Останавливаясь возле школы Тимоша сказал сиплым голосом:
— Цветы.
— Что?
— Цветов говорю, полная степь. Щас вот. Скоро жара, так высушит все. Ну и попалят много. А щас — полная.
Ника кивнула и обреченно пошла к стеклянным дверям. Тимофей закурил, облокачиваясь на машину и задумчиво разглядывая невысокую фигурку в джинсах и зеленой футболке.
В прохладном вестибюле Ника постояла, набираясь решимости. Опять надо идти к незнакомым людям, спрашивать, да еще вот рассказывать, что Людмила Степанна просила…
— Тебе, что ли, звонить? — женщина в сером халате оглядела ее с головы до ног и, поманив рукой, ушла к дальней двери, сунула туда голову:
— Тут приехала, городская. Ага. Тимохина которая. Людка просила, чтоб телефон.
И Ника, кивая на ходу смутным чужим лицам, пробралась между полированных столов в угол, встала спиной ко всем, берясь потной рукой за круглую трубку.
— Не набирай, — подсказала полная женщина с вязаньем в руке, — подожди, сейчас телефонистка соединит. Дай-ка.
Внимательно разглядывая Нику, пропела в трубку:
— Танечка! Танечка, сделай нам звоночек. Межгород, да. Южноморск. Ждем.
Отдала трубку Нике и, отходя, сообщила:
— А дети его все у бабки, так что ты не волнуйся особо. И мужик он хороший. Только следи, чтоб с Петькой Северухиным не вошкался.
— А? — растерянно сказала Ника. И все забыла, услышав в трубке испуганный мамин голос.
— Веронка? Это ты?
— Мам, я.
— А почему говорят, Николаевское? Это что — Николаевское?
— Ну…
Ника подавила желание спросить, не звонил ли Коля, представив, как мама, расширив глаза, приваливается к дверному косяку. Если звонил, сама скажет. Уж так скажет…
— Доча, ты звонила?
— А? — Ника снова растерялась.
— Вчера, — сказала Нина Петровна и вдруг смущенно хихикнула, — а то меня не было дома.
— И ночью? — удивилась Ника.
— А ты звонила ночью? — с раскаянием прошептала мама, — ну понимаешь…
Ника сурово молчала.
— Понимаешь. Эдуард Михайлович, он за мной заехал. И так получилось, ужасно просто, там размыло дорогу… ты что молчишь? Да! Размыло! И нам пришлось заночевать в домике. Прямо на дачах. Веронка, это было… ужасно! Мыши, они, оказывается, так громко скребутся. Но зато сколько там звезд! А какой воздух! Мы посадили топинамбур!
— Я не сомневаюсь.
— Вероника, не груби мне!
— Мам, я не грублю. Баба Клава не звонила?
— Нет. Сегодня вечером обещала. Я буду ждать.
— Женьке передай я его целую.
— Конечно. Сегодня «Знатоков» показывают, так что мы будем…
Она прокашлялась. Ника ждала с интересом.
— Я буду смотреть, — с вызовом поправилась Нина Петровна.
— Ну, хорошо. Мам, я приеду, наверное, дня через три. Или четыре.
— Хорошо, — радостно согласилась мама.
— Я расскажу все, когда приеду…
— Веронка, у меня там в духовке пирог, ты все, все в порядке у тебя? Я целую. И Коле! Коле привет передай!
— Хорошо, мам, я тоже целую тебя.
— Ой! Веронка, подожди! Тут приходила Василина. Ты слышишь меня? А ей звонила Алечка.
— Алечка? — Ника с трудом прогнала видение, как мама с товарищем Эдуардом смотрят на звезды через щелястую крышу, лежа на топчане, а вокруг бегают шумные мыши.
— Ну, боже мой, Тина Дивановна твоя, хотя я всегда была против этой дурацкой клички для такой прекрасной молодой женщины, как Алечка. Так вот, Тина Дива… Алечка просила тебе передать, сейчас, я тут записала. Ты слушаешь?
— Да.
— Пусть Ника меня простит, если бы я знала, я бы никогда. Я ее люблю. Веронка, ты мне можешь объяснить, что это значит? Как это любит?
— По-дружески, мам.
— Я понимаю. А что можно разве как-то еще любить девочке девочку? Но мне вот что странно…
— Мама, у меня жетоны кончаются. Приеду и расска…
Ника положила трубку. Пирог? Ночевка на даче? Звезды? Вот это она уехала из дому…
Поблагодарив учительниц, которые сидя за столами, молчали, напряженно вслушиваясь в ее реплики, она вышла в гулкий вестибюль. Ладно, пусть мама там повеселится, только б не обидел ее этот фазендейро Эдуардо. А вот Тинка, как хорошо, что позвонила, хотя они с Васькой никогда и не общаются толком. И Васька бестолковая сразу прискакала рассказать.
— Я вас тоже люблю, — прошептала Ника, выходя на крыльцо и улыбаясь Тимохе, который осклабился в ответ и по-царски небрежно помахал кистью. Рядом с ним стоял тощий сутулый парень, топырил кулаками карманы рабочих штанов, исподлобья разглядывая подходившую Нику.
— Давай вперед, — хозяйски распорядился Тимоха, выбрасывая окурок. Махнул рукой парню, недобро глядевшему вслед:
— Бывай, Петро.
Через три минуты Ника подняла голову, оглядываясь.
— А куда мы едем? Там же Люда, в магазине, ждет!
— Не помрет Люда, — Тимоха что-то замурлыкал, пока старый жигуль, рыча и кашляя, карабкался вверх по склону холма, пылающему россыпями маков.
На самой макушке машина встала. Тимоха открыл дверь, склоняясь в шутовском поклоне:
— Прошу, мадмуазель!
И Ника, выбираясь, прижала к вискам волосы, которые теплый ветер мгновенно вскружил облаком вокруг головы.
— Ой! Красота какая!
Вокруг лежала зеленая, до невозможности яркая степь, текла цветными волнами, голубыми, желтыми, пятналась алыми лоскутами маковых полянок. Вдалеке ползал трактор, за ним чертились темные полосы пашни. И пестрыми коричнево-рыже-белыми озерцами медленно перемещались небольшие группки коров с обязательным черным пятнышком пастуха поблизости.
— Там вон море, — Тимоха махнул рукой куда-то за ровные полоски деревьев, что делили степь на огромные квадраты, — пару раз в неделю вполне можно махнуть. Шашлыки-машлыки. Ну, если хочешь, конечно.
— Я?
— А кто ж?
Ника, все еще держа волосы, повернулась к нему, глядя удивленно. Тимоха кашлянул и, отворачиваясь, махнул рукой в далекую степь:
— За железкой, там копают курганы. Москвичи едут, каждое лето. У нас иногда снимают хаты, ну, кто поважнее. Детей везут, молоко с-под коровы, ну то такэ. Ясно, не курорт, но раз копают в степи, то и живут здеся.
— А там что за домик?
— А. Это станция. Наша. Колодезное. Туда семь километров, если от села. Вон и поезд, видишь?
У самого горизонта, на сверкающей ниточке поблескивал игрушечный состав.
Ника перевела глаза ближе, разглядывая улочки из одноэтажных домиков, укрытых сейчас густой зеленью деревьев, и за каждым — квадрат огорода с линейками грядок. А поодаль — огромные коричневые пласты фермы, тонко обрамленные заборами, что сходились к облезлому длинному зданию с широкими воротами.
— Вон тама мой дом, — сказал Тимоха прямо над ее ухом, и Ника поспешно шагнула вперед, скользя подошвами по сочной траве. С облегчением ответила, тыча рукой вниз:
— Смотри. Вон магазин. И Люда там.
У желтой коробочки магазина мелкие фигурки бродили вокруг стопки ящиков и горы пакетов.
— Пора, смотри, она ждет.
— Пора, так пора.
Жигуль ухнул вниз тяжелой скрипучей ласточкой, и, помрачневший было Тимоха, заорал что-то, выставляя загорелую руку из окна под встречный ветер.
Ближе к вечеру тазы и кастрюли с салатами, горы свеженаверченных и зажаренных котлет и, как показалось усталой Нике, целая тонна начищенной картошки погрузились на сиденья автомобилей и уехали в холодильники школы и столовой, чтоб с утра превратиться в кушанья — в оливье, закуски и «горячее». Встать на длинные столы, что протянутся из дальней комнаты через распахнутые двери к самому выходу во двор.
Ника помыла руки и неверными шагами убрела куда-то в лабиринты комнаток и кладовок. По дороге попалась ей Настина спальня, где рыдающую невесту впихивали в кружевной кринолин, в котором выходила замуж старшая сестра.
— Не влезаю! — голосила Настя, краснея и втягивая шестимесячный живот, — та шо ж такое, не застегуется же!
— Шо ж такое, а? — уничтожающе подхватывала Элеонора Павловна, согнувшись у ее голой спины и проковыривая дырки под шнуровку, — прям, и не знаю, ну шо ж такое с девонькой стало!
— Ма-а-а!. — стихал Настин вой, полный упрека, по мере того, как Ника уходила все дальше, спотыкаясь о порожки и щупая руками двери.
Ей было уже все равно, куда идти, грезился диван, или хотя бы бесхозный коврик, где можно было свернуться калачиком, и чтоб никто-никто не трогал, желательно ближайшие полгода. Наощупь, моргая слипающимися глазами, ткнулась в высокую филенчатую дверь, и та раскрылась со скрипом, показывая почти пустую комнатку, освещенную лунным светом — оказывается, в своих полусонных странствиях Ника прошла дом насквозь и очутилась у противоположной, выходящей в переулок, стены.
Диван! — сердце ее переполнилось радостью при виде темнеющей у беленой стеночки кривобокой тахты. И обходя молчаливые мешки, пахнущие яблоками и сеном, она, наконец, свалилась на старое покрывало, клонясь, легла на бок и мгновенно заснула.
Приснилась ей Люда — дергала за плечо и, приближая рот к уху, гудела расстроенно:
— А чай? А покушать, Верунчик? Все собрались, треплются. А?
Но, погудев, голос постепенно утих и раздался уже издалека:
— Та спит она. Устала, еще бы. В кладовке свалилась. Не лезь, Тимоша, пусть спит.
Ника благодарно повела плечами под неизвестно откуда взявшимся одеялком и с чистой совестью заснула крепче. Луна, заглядывая в раскрытое узкое окно с щербатым подоконником, светила на усталое лицо и спутанные волосы, на пальцы, держащие край одеяла у подбородка, и ногу в белом носке, трогало лучом раскиданные по полу шнурки кроссовок.
За стеной гудел и булькал телевизор, дальше, в большой комнате невнятно шумели голоса. Но Нике ничего не мешало. Сон усталости взял ее сильно и крепко, без картинок и сновидений. Держал в глубине мягкими сильными лапами, и лишь изредка ослаблял хватку. Тогда Ника воздушным шариком в киселе медленно поднималась к поверхности, где через тонкую пленку сна становились слышны голоса и даже отдельные слова, но не понимала их и, поболтавшись в верхнем слое, снова опускалась на самое дно беспамятства.
— Ты хоть машину б успел помыть, ведь в загс.
— Та помою…
— Дядь Миха сказал, волгу дает, на полдня, как раз в загс успеют.
— Мааа, а ленты?
— Будут тебе ленты, вона полный ящик, с людкиной еще свадьбы.
— А кукла? На волгу нужно куклу!
— Ляля, иди, принцесса, пошукай мамину куклу. Как не дашь? Тети Насти не дашь куклу? Ну шо ж за ребенок такой.
— Ляля, и спать! А то завтра не встанешь. Что Вовик? Спит твой жених, ажно пузыри пускает.
— А вот я когда выходила за Анатольича, то мы на санях в загс ехали. Та не, какие олени, не подкалуй. Лошади, мороз, фыркают. И снег скрипит. И как нас тряхнуло, так дед мой и потерялся, аж запрыгал по колее.
— Что ржете? Не пил, ну немного я выпил. Виноват, что ли, то кони такие, да Витька-придурок. Его потом сосной придавило, жалко дурака. Ну, наливай, Тимоха.
— Та хватит тебе уже.
— Молчи, жена!
Голоса переплетались, выстраивали зыбкие картинки снов, но усталость придавливала их огромным медвежьим боком, и Ника не успевала разглядеть, ни коней на скрипучем снегу, ни куклы на капоте блестящей «Волги».
…
— Ничего она так, жопастенька. Всерьез, что ли, решил?
— Та откуда я знаю.
— Цццц, прольешь же, тихо! На.
— За здоровье.
— За здоровье.
— Ее вот на капот к Михе! Будет чисто кукла, ноги расставит, глазами блым-блым.
— Дурак ты, Петро. И чего злобишься?
-Я? Да жалко смотреть, как бабы тебя окручивают. Ах, Тимоша, ах одинокий ты наш. Ты ее знаешь? Нихуя ты не знаешь! Может она поблядуха какая, вон Людка рассказывала — в кабаке гуляли.
— Чего б не погулять, они ж чисто со своими сидели.
— Э-э-э, а ты уши развесил. Теленок, а не мужик. Мало тебе одной курвы, так ты еще замечтал, городскую завести!
— Да пошел ты. Наливай.
Сон истончался, рвался, слова резали его, как ножички. И Ника, открывая пустые глаза, уставилась на мешки, присевшие у стены. Кажется, это под окном. И, кажется — про нее говорят…
Устала держать глаза открытыми и заснула снова. На этот раз ей приснились поиски туалета, она бродила то среди темных унитазов, намертво закрытых крышками, то попадала в сверкающий зеркалами клозет, где на каждой дверочке висела табличка «ремонт» и наконец, не имея сил дальше терпеть, проснулась, стискивая ноги и откидывая одеяло. Ну вот, теперь пробираться обратно, наощупь. А все, кажется, спят, такая тишина стоит. Она села, громко заскрипев пружинами в брюхе тахты. И отдернулась к стене, с ужасом разглядывая темную фигуру с лохматой жуткой головой. Из тени лица сверкнули глаза.
— Та не боись, — сипло сказала фигура и, качнувшись, осела на колени, тыкая в лицо Нике колючие ветки в белых цветочках и обдавая ядреным водочным ароматом.
— Ты чего? Кто?
— Вера… Верони-ка! Я попрошу…
— Тимофей, это ты?
— А кто ж? — удивился черный призрак и налег на ее колени, шаря по одеялу, — я. Я это, сказать хотел. Я тебя люблю.
— Что? — от потрясения Нике расхотелось в туалет. Она быстро отползла, насколько сумела, и натянула одеяло до подбородка.
— Ты напился. Иди спать.
— И пойду! Вот скажешь, и пойду. Да!
— Что скажу?
Тимоха покачал головой, смиренно удивляясь женской тупости. Разъяснил заплетающимся языком:
— Так замуж. Же. Жениться. Со мной!
— Жениться? — Ника с тоской заглянула через его плечо, прикидывая, как бы удрать.
— Я ж говорю — дура, — победительно вступил мешок у стены, и она, дернув ногой от испуга, ударила жениха в живот.
— Заткнись, Петруха, — Тимофей отмахнулся и зашарил по одеялу, собирая уроненный свадебный букет.
— А ты что тут? Да идите ж отсюда! Я закричу! — Ника плавно проехала задницей по тахте поближе к раскрытому окну.
— Давай, Тимоха, — придушенно заржал мешок и выпрямился, вставая с корточек, — давай, я посторожу.
— На, — жених снова сунул Нике в лицо веник с темными листьями и пахучими цветиками.
— Ага, — согласилась она, приняла букет, и покрепче взяв в кулак ветки, изо всех сил съездила кавалера по одной щеке, потом по другой. Ткнула цветами в темное лицо и, выворачиваясь, соскочила с тахты, подхватила за шнурки кроссовки, об которые споткнулась, кинулась на низкий подоконник. Пыхтя, выдралась наружу и, спрыгивая на лавочку в кустах, усеянных такими же цветочками, захлопнула створку, отрезая негодующий крик не усторожившего Петрухи:
— Ах ты, курва городская!
На окне блестела толстая щеколда, и Ника сдвинула ее до упора, слетела с лавки, и продралась через кусты.
Встала, тяжело дыша и оглядываясь. Позади треснуло, зазвенев, стекло. И в ужасе она понеслась по убитой грунтовке, таща кроссовки за шнурки, зажатые в кулаке. Мелькнул мимо чужой забор, зашлась в радостной истерике собака. За ней другая, и через минуту все село заливалось бодрым лаем, что волнами ходил от одного двора к другому.
Ника бежала, на ходу прикидывая, нужно сделать круг, вернуться к дому и что? Ломиться в запертые ворота? Выкрикивать свое имя, всех будить и после рассказывать, как она спасалась спросонья в окно от ухаживаний пьяного Тимохи?
Переулок свернул и уперся в крылечко большого барачного дома с темными окнами и стеклянной вывеской. Тускло блеснули золотые под темным стеклом буквы «Детский сад «Ромашка»
— Эй! — удивилась неразличимая в тени крыльца женщина, вышла на свет, разглядывая тяжело дышащую Нику. Огонек окурка описал дугу и упал, придавленный женской ногой.
— Ты что тут носишься?
— Я. Они…
За поворотом послышались грозные мужские крики, поднявшие новую волну собачьего бреха.
— Ага. Заходи, быстро.
Женщина толкнула мимо себя взлетевшую на крыльцо Нику и встала, тряся вытянутый из подмышки коврик.
— Что? — крикнула навстречу топоту и тяжелому дыханию, — давно в ментовке не был, Северуха?
— Курва, — с готовностью выдал любимый эпитет Петро, поддерживая валящегося на него Тимофея.
— Чего? — холодно удивилась женщина, — ты мне что ли, говно ползучее? А ну пошел отсюда, если не хочешь, чтоб я утром бумагу написала. Смотри-ка, герой какой. И дружка своего забирай.
— Иночка, — закричал Тимофей плаксивым голосом, — Инуличка! Как там мой Костик? Я ко- ко- Костику пришел. Скажи, папка твой пришел, с конфетой.
— Спать иди, ко-ко! Утром принесешь свою конфету. Тьфу, пьянюги.
Под каждое слово коврик мерно дергался в руках, обдавая топчущися героев клубами пыли. Луна равнодушно смотрела сверху, на дороге шевелились черные длинные тени. Снова свернув половичок, женщина зашла в дверь и захлопнула ее за собой, улыбнулась Нике, что стояла у стены, переводя дыхание.
— Петруха совсем гнилой мужик, глаза бы мои не смотрели. И чего Тимофей с ним хороводится. Ну, бухают вместе, а там уж все равно — с говном или с золотом. Наливай и ладно. Пойдем наверх, а то у меня там ночные одни. Я дежурю. Инна меня зовут.
— Мне бы в туалет. Я только обуюсь.
— Пойдем.
Через десять минут Ника сидела в полутемной игровой комнате, так привычно — на крошечном стульчике, задрав колени к подбородку. Напротив, придвинув стульчик к темному входу в спальню, сидела Инна, обхватив руками колени, слушала рассказ о ночном сватовстве и беззвучно смеялась, время от времени оглядываясь на тихую спальню.
— Букет, значит, притаранил? А этот, значит, сторожить взялся вас? Ну, мужики, ой горе с ними. Утром проспятся, Тимоха будет ходить и вздыхать, краснеть будет. Ты думаешь, зря от него жинка сбежала? Он как нажрется, такого скуролесит. Один раз, не поверишь, до утра сидел на крыше, знаки подавал пришельцам. Всю одежу с себя порвал, развесил на антенне. И стоит, голый, как та стриженая овца, руками машет, крестом их складывает. Его потом год дразнили, пацаны со школы идут, и как увидят, орут «мы пришли с миром!», а сынок его старший сумкой их по мордасам. Потом подрался с папашей. Позоришь нас, мол.
В спальне кто-то заворочался, невнятно проговаривая быстрые слова и всхлипывая. Инна быстро поднялась и ушла, что-то зашептала, баюкая. Когда вернулась, поправляя короткую стрижку над круглыми щеками, Ника сказала шепотом:
— Это вас Люда хотела попросить, чтоб на утреннюю дойку? Говорила — Инна, дети.
— Ну, да. Только в саду-то до восьми никого, а я в ночную вот. Не оставишь.
Большая комната просвечивалась в окно бледным лунным светом, а с другой стороны окна стояли темные, ловили на себя тонкие тени вазочек с цветами и мохнатых собачек с медвежатами, что толпились на подоконниках.
— А давайте я побуду, — предложила Ника, — я воспитатель. У меня и сан-книжка есть, в сумке, я покажу.
Инна улыбнулась, раздумывая.
— А давай. Обратно побежишь и Людке скажи там.
— Ой. Я лучше прям сейчас останусь, — Ника поглядела на тихий лунный свет, вспоминая, как брехали собаки и орали пьяные мужики, — сколько там осталось, часа три? Ну, чего я пойду, я бы тут…
Инна взяла со стула кофточку, надевая, застегнула пару пуговиц на груди.
— Ладно. Ты побудь, я все же сбегаю. Потом поспишь тут на раскладушке, а к шести я на ферму, к девкам.
Оставшись одна, Ника прошлась по комнате, разглядывая круглые столики, шкафы с игрушками, рисунки на стенах. Там за окнами — куры, собаки, ферма с коровами, голосистая невеста Настя и пьяный Тимоха с нехорошим Петром Северухой. А тут, в полумраке просторной игровой — все точно такое же, как в южноморской «Ласточке». Даже разбросанные по ковру большие кубики с облезлыми боками. И ей тут не так по-сиротски, как в большом распахнутом доме, где все кричат, улыбаются ей, но нет у Ники своего угла.
— Мама, — позвал из спальни детский голос.
И она быстро пошла, обходя стульчики, в полутемную спальню, с ночником в виде пузатого львенка, осмотрела пустые маленькие кровати — заняты были лишь пять у стены — увидев рядом с одной стоящую фигурку в белой пижамке, присела на корточки, беря теплую ручку в свои.
— Еще ночь. Поспи. Мама придет, утром.
Мальчик посопел, глядя перед собой пустыми глазами, и повторив:
— Мама… — послушно снова лег, не отпуская Никиной руки.
Она погладила растрепанные жесткие волосы. Ужасно вдруг заскучалось по Женьке — он точно так же смотрит перед собой, когда садится в постели, спасаясь от нехорошего сна, и так же зовет ее, не слыша ответов и не видя, но сразу успокаиваясь. И после ее поцелуя так же послушно ложится, чтоб посмотреть следующий сон.
В комнате послышались тихие шаги. Ника встала и, укрыв мальчика, вышла из спальни.
— Нормально, — сказала вполголоса Инна, — бабка не спит, я ей передала, чтоб тебя не шукали. Она сказала, та пусть девочка как выспится, так и приходит, главное в загс чтоб не опоздала, машинами ж поедут, в райцентр. А накроют они уж сами, народу там с утра будет кучища.
— Не хочу я в загс, — тоскливо отозвалась Ника, — я бы лучше тут.
— Ну, я поеду, а? — Инна обрадовалась, — сбегаю на дойку, потом к ним, потом оденуся дома в праздничное. А к обеду вернусь.
— Отлично! — Ника посмотрела на башенки недостроенного на ковре замка. Теперь это ее замок, и она будет в нем. С маленьким привычным народом. А Тимоха с Петром и всякие оливье пусть будут снаружи.