…
— Довольно об этом; бросил ты писать стихи или нет?
— Нет, — сказал Стеббс с апломбом; глаза его блеснули живо и жадно. Не
раз видел он себя в образе чугунного памятника, простирающим вещую руку над солнечной площадью. Но в малой его душе поэзия лежала ничком, ибо негде ей
было повернуться. Так, град, рожденный электрическим вихрем, звонко стучит
по тамбурину, но тупо по бочке. — Нет. В этом пункте мы разойдемся. Стихи
мне стали даваться легче; есть прямо, — не скажу: гениальные, но
замечательные строки.
Лишь он заговорил о стихах (писать которые мог по нескольку раз в
день), с уверенностью, что Друд дразнит его, — так были очевидны Стеббсу их
мифические достоинства, — как его скулы замалиновели, голос зазвенел, а
руки, вонзясь в волосы, откинули их вверх страшным кустом.
— Хотите, я прочитаю «Телеграфиста из преисподней»?
— Представь — да, — смеясь, кивнул Друд, — да, и как можно скорее.
С довольным видом Стеббс выгрузил из сундука кипу тетрадей.
Перелистывая их, он бормотал: — «Ну… это не отделано…», «в
первоначальной редакции», «здесь — недурно», — и тому подобные фразы,
имеющие значение приступа. Наконец, он остановился на рукописи, пестрой от
клякс.
— Слушайте! — сказал Стеббс.
— Слушаю! — сказал Друд. Сторож заголосил нараспев:
В ветро-весеннем зное,
Облачись облаком белым,
Покину царство земное
И в подземное сойду смело.

Там — Ад. Там горят свечи
Из человечьего жира;
Живуча там память о встрече
С существом из другого мира.

На моей рыдающей лире
Депешу с берегов Стикса
Шлю тем, кто в подлунном, мире
Ищет огневейного Икса.

Гремя подземным раскатом.
Демон…
— Теперь, — сказал Друд, — почитай другое. Стеббс послушно остановился.
— Знаю, — кротко заметил он, — вам эта форма не нравится, а только
теперь все пишут так. Какое же ваше впечатление?
— Никакого.
— Как? Совсем никакого впечатления?
— Да, то есть — в том смысле, какого ты жаждешь. Ты волнуешься, как
влюбленный глухонемой. Твои стихи, подобно тупой пиле, дергают душу, не
разделяя ее. Творить — это, ведь, — разделять, вводя свое в массу чужой
души. Смотри: читая Мериме, я уже не выну Кармен из ее сверкающего гнезда;
оно образовалось неизгладимо; художник рассек душу, вставив алмаз. Чем он
успел в том? Тем, что собрал все моей души, подобное этому стремительному
гордому образу, хотя бы это все заключалось в мелькании взглядов, рассеянных
среди толп, музыкальных воспоминаниях, резьбе орнамента, пейзаже, настроении
или сне, — лишь бы подобно было цыганке Кармен качеством впечатления. Из
крошек пекут хлеб. Из песчинок наливается виноград.
Айвенго, Агасфер, Квазимодо, Кармен и многие, столь мраморные, —
другие, — сжаты творцом в нивах нашей души. Как стягивается туманность,
образуя планету, так растет образ; он крепнет, потягивается, хрустя
пальцами, и просыпается к жизни в рассеченной душе нашей, успокоив
воображение, бессвязно и дробно томившееся по нем.
Если вставочка, которой ты пишешь, не перо лебедя или орла, — для тебя,
Стеббс, если бумага — не живой, нежный и чистый друг, — тоже для тебя,
Стеббс, если нет мысли, что все задуманное и исполненное могло бы быть еще
стократ совершеннее, чем теперь, — ты можешь заснуть, и сном твоим будет
простая жизнь, творчество божественных сил. А ты скажешь Ему: «Под складкой
платья твоего пройду и умру; спасибо за все».
Довольно мне сечь тебя. Запомни: «депешу на вдохновенной лире» посылают
штабные писаря прачкам. «Живуча» — говорят о кошках. Кроме того, все, что я
сказал, ты чувствуешь сам, но не повторишь по неумению и упрямству.
Выслушав это, Стеббс хмуро отложил тетрадь, вымыл кружки, насыпал на
закопченный стол сухарей и отковырнул из бочки пласт соленой свинины.
Разрубив ее тяжелым ножом, он, обдумав что-то, добродушно расхохотался.
Друд поинтересовался — не его ли безжалостная тирада подействовала так
благотворно на пылкое сердце поэта.
— Вы угадали, — сказал Стеббс с тихо-победоносным блеском увлажнившихся
глаз, — я просто вижу, что в поэзии мало вы понимаете.
…..