Избранные тексты участников флешмоба «Семь любимых книг». К участию приглашаются все желающие.
Книга третья. Константин Георгиевич Паустовский «Повесть о жизни»

Два тома из собрания сочинений Паустовского занимают шесть повестей, составляющие главную его книгу — «Повесть о жизни».
Это автобиография, написанная, как недавно где-то я прочитала высказанное критиком — с некоторым высокомерным укором — чересчур последовательно, без модных нынче скачков по временам и размышлениям. Но вот я решила полистать сто раз читанные страницы, и убедилась: написать коротко о том, что написал автор, очень трудно. Потруднее, чем передать кратко суть другого текста, полного метаний, борений и изысков.

Паустовский начинает с детских воспоминаний, вернее, сама книга начинается со смерти его отца, а потом уже классика — семья, корни, бабушки, детская жизнь и первые яркие впечатления. И вот в чем трудность, которая, впрочем, легко объяснима — если просто перечислять события книги, то скажется так, как о любой биографии, вписанной в любой исторический период. Родился, жил, учился, начал писать, общался и дружил с людьми, чьи имена теперь знает каждый начитанный человек, видел и был участником исторических событий с начала двадцатого века и практически до его середины. И что? А то, что именно жизнь в этих книгах главное действующее лицо, а не сам автор. По нынешним меркам объем шестикнижия не так уж и велик, но на то писатель и Мастер, чтобы суметь верно сконцентрировать впечатления, воспоминания, мысли, эпизоды, характеры, пользуясь теми же словами, какими пользуемся и мы. И эта книга внутренне неизмеримо больше самой себя. А сама по себе она просто невероятно интересна. Яркая, насыщенная, состоящая из глав, каждая из которых — полноценное литературное произведение: рассказ, очерк, мемуар, литературный портрет, географическое приключение. И разумеется, за что я всегда трепетно любила автора, когда уже могла понять и сформулировать главную причину своей к нему любви (а не за литературные анекдоты, яркие описания и романтическое отношение к жизни) — дивный, великолепный русский литературный язык, достигающий в романе той самой прозрачной простоты, которая делает его незаметным при чтении. Выбрать такой ориентир для себя как для человека пишущего — почетно и приносит сплошные неприятности, потому что незамечаемое — не замечается. Читатель скорее увидит и оценит вычурность, броскую яркость, намеренные приемы и ухищрения, и будет интересоваться ими, их ругать или хвалить. А как хвалить или ругать чистый воздух или кристальную воду?
Так я и читала эти книги, снова и снова. Сначала, увлекаясь бытовыми подробностями и внешними приключениями. Потом — восхищаясь психологическими описаниями характеров персонажей и удивительной точности портретами. Потом — с чувством некоторой печальной неловкости за пришедшее несовпадение идеалов, ну как же — я вступила в перестройку только начиная мыслить самостоятельно, но уже — мыслить, а тут — радостные ожидания результатов Октябрьской революции, Советский Союз, стройки века и тд и тп. Потом — с все возрастающим уважением к автору, который, избрав литературу, настоящую литературу, не изменил себя в угоду власти, но и не кинулся в пассионарии, сражаться на той или другой стороне.
Жизнь кончается, человек умирает. А то, что оставлено им в книгах, живет и кое-что делает с душами читателей. С кем-то больше, с кем-то меньше и другое, но, как по мне, эта осторожная работа чаще бывает ценнее подвигов на амбразурах текущих политических событий. Ведь она бесконечно продлена во времени именно потому что — огранена бриллиантовой огранкой настоящего мастерства. Не слишком оригинально высказанная мысль, но пусть так.
Вообще, я наверное зря взялась коротко написать об этой книге (шести книгах), уже написала довольно много, а кажется — не написала почти ничего. Чтобы не распыляться, пытаясь ухватить все, скажу об одном из главного для себя: именно от Паустовского я узнала множество литературных имен, о которых в советские школьные годы молчали напрочь или упоминали неохотно и с насмешкой. Потом сама искала этих авторов и читала.
И еще, это уже мне самой галочка к следующему перечитыванию. Существует портрет Константина Георгиевича, на котором он немолодой уже человек, с аскетичным жестким лицом и невероятной силы пристальным горьким взглядом. По этому лицо хорошо видно, что его повесть о жизни прожита, написана и пережита им не зря.
Я бы хотела на этом закончить, но в сетевой библиотеке обнаружились комментарии читателя, который, я думаю, читает «Повесть» сейчас, и написал три очень емких текста к содержанию трех первых книг. Я их процитирую, они точны и будут полезны тем, кто не знает, о чем именно книги.
***
«Далекие годы»
«Я бы хотел …, чтобы читатели этих шести повестей испытали бы то же чувство, которое владело мной на протяжении всех прожитых лет,- чувство значительности нашего человеческого существования и глубокого очарования жизни», — так написал в предисловии к своим автобиографическим повестям К.Г.Паустовский. И читая такую великолепную литературу действительно очаровываешься автором. Первая повесть — это рассказ о гимназических годах маленького Константина — мальчика — юноши, наделенного богатым воображением, мечтателя, тонко воспринимающего красоту природы, благодарного тем людям, которые повлияли на его становление, как личности, и судьбу. Здесь есть и таинственные незнакомки, и учителя, ставящие своей основной задачей пробудить воображение у обучаемых, и представители истинной дореволюционной русской интеллигенции, и ныне всем известные М. Врубель, М. Булгаков, А. Гайдар…
Как жаль, что сегодня мало читают такую литературу, филигранно написанную, создающую настроение своим безупречно красивым русским языком…
(Любомир 17.07.2018) https://www.e-reading.club/book.php?book=1049152

«Начало неведомого века»
«В начале повести 25-летний Константин описывает 1917 год в Москве, охватившее всех ожидание новых позитивных перемен. Мы видим «глазами очевидца» Керенского, Ленина, Свердлова и других исторических личностей. И вновь через частные случаи — магия иностранных слов (фольклор), фотография ополченца, цветы в трамвае — читатель погружается в атмосферу того времени. Затем действие переносится в Киев и Одессу, в которых автор стал свидетелем прихода Советской власти. В этих городах читатель вместе с героем встречается с Махно, Вертинским, Буниным…
Удивительно! О революционных событиях интересно читать. Здесь сами собой напрашиваются параллели с 90-ми годами ХХ века. При этом нет никакого пафоса, но есть романтически приподнятое восприятие действительности и, по выражению самого автора, «сила и строгость, необходимые прозе»
(Любомир, 02.08.2018) https://www.e-reading.club/book.php?book=1049154

***

А еще — новое издание двух последних книг «Повести» дополнено статьями сына автора — Вадима Паустовского, их я еще не читала, но выбрала большую цитату из предисловия, она как раз соотносится с портретом, о котором я говорила выше:

«В «Броске на юг» – пятой части автобиографического цикла «Повесть о жизни» – отражен короткий, но насыщенный событиями и встречами отрезок жизни автора, охватывающий 1922 – 1923 годы. Действие в основном протекает на черноморских берегах Кавказа: Сухуми, Батуми, Тбилиси, переезды и поездки по Закавказью. Тогда эти города назывались по-иному – Сухум-Кале, Батум, Тифлис.
Книга скитаний — период жизни героя и становления его как писателя с середины 1923-го по 1936 год.
«После Тифлиса начался писательский период моей жизни. Стать писателем мне помог не только запас наблюдений, не только стремление рассказать людям волнующие и простые истории, но помогла и упорная жажда собственной полноценности.
Став писателем, я снова с гораздо большей свободой, чем раньше, начал скитаться. Я объездил сожженные сухим солнцем берега Каспийского моря, глинистые пустыни, Дагестан, Волгу, полярный Урал, Карелию, Север, Мещерские леса, Каму, Крым, Украину, спускался в шахты, летал, плавал на лодках по глухим рекам, изучал Новгород-Великий и Колхиду, калмыцкие степи и Онежское озеро – в поисках людей, в постоянных поисках живых, прекрасных черт новой жизни.
Я считаю, что только в движении, в непрерывном соприкосновении с жизнью можно понять и почувствовать сущность эпохи и передать в меру своих сил это действенное ощущение другим…»
Первоначальный вариант повести «Книга скитаний» был иным, в письмах к своим корреспондентам и друзьям отец сообщал о работе над книгой «На медленном огне». Такое заглавие ему казалось более точным для характеристики жизни людей в тоталитарной стране периода 20-30-х годов.
Сегодня «Книга скитаний» читается на одном дыхании, как и в 1960-е годы. Но тогда читатель воспринимал книгу еще и в контексте времени. Тогда еще не пришла так называемая «перестройка» и не наступила гласность. Тогда, после XX съезда, уже можно было говорить о заключенных, возводящих в Березниках гигантский химкомбинат, можно было сказать, что «писатель Буданцев одним из первых погиб в Чукотских лагерях». И в то же время, когда пресса еще была забита фамилиями Кочетова, Бубеннова, Павленко и их борзописцев-прихлебателей, одно упоминание имени Бориса Пастернака все еще было светом в окошке. Тогда многие безвинно осужденные писатели не были реабилитированы по простой причине – отсутствия родственников, которые по закону имели право возбуждать ходатайство о пересмотре дел.
Давайте не поленимся и назовем имена лиц, упоминаемых Константином Паустовским в «Книге скитаний»: Александр Зузенко, редактор Генрих Эйхлер, писатели Сергей Третьяков, Исаак Бабель, Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Борис Пильняк, Павел Васильев, Николай Заболоцкий, Василий Гроссман, Виктор Некрасов, Николай Олейников, Михаил Лоскутов, Семен Гехт, академики Е. В. Тарле и Н. И. Вавилов. У одних власть арестовывала рукописи, другим не позволяла печататься, третьих выгоняла на поселение или в эмиграцию, остальные умирали в заключении, и лишь немногим, прошедшим этапы, удалось выжить и прожить на свободе крупицы лет.
Я понимаю отца и смысл первоначального названия книги. Более того, года три назад я узнал, что канонический текст «Книги скитаний», который читатель и ныне держит в руках, был сильно, чуть ли не вдвое урезан цензурой и осторожными благожелателями. Были страницы об убиенном Сергее Клычкове, были рассуждения о сталинских репрессиях… Шестидесятые годы еще только начинались…
Эпиграф Бердяева к статье «не случаен».
В послесловии к первому тому юбилейного (1993 года)[1] издания «Повести о жизни» я говорил о совпадении взглядов Паустовского с философом Бердяевым. Это связывалось с интеллектуальной атмосферой Киевского университета, с лекциями по философии профессора Гилярова. Но такое объяснение, разумеется, не является полным. Однако на одном обстоятельстве следует остановиться особо.
Бердяев на склоне лет также работал над автобиографической книгой, которую назвал «Самопознание». Паустовский вряд ли мог прочесть ее. Ведь появившаяся в Париже вскоре после Второй мировой войны, книга Бердяева в Москве была издана сравнительно недавно Н. Бердяев. Самопознание. Опыт философской автобиографии. – М.: «Мысль», 1991).
Само название книги Бердяев объяснял тем, что он в первую очередь является все же философом, хотя считает себя и писателем. В предисловии он детально касается замысла своей автобиографии и тем самым неожиданно, но очень точно как бы раскрывает «внутренние пружины», которыми руководствовался и… Паустовский при создании «Повести о жизни». «Психологическое совпадение» у людей лично незнакомых, во многом очень различных, но в чем-то обладающих общими реакциями, общим строем мысли – словом, тем, что ныне принято называть менталитетом.
Откровения Бердяева о замысле и плане его книги имеют особое значение, потому что Паустовский старательно избегал раскрывать философские аспекты «Повести о жизни». Для этого были свои причины. Советская критика изначально отнеслась к этому произведению с подозрительностью и «без энтузиазма». Если бы автор еще и теоретически обосновал свое «кредо», то реакция могла быть непредсказуемой уже не только со стороны критиков. В «энтузиазме» по части гонений и приклеивания ярлыков у нас никогда недостатка не было.
Потому Паустовский просто предпочитал «литературно жить» в своем замысле, не объясняя и не анализируя его. В этом также заключается и отличие художника от философа. Но философ тем не менее помогает писателю «понять себя», а нам – полнее оценить творчество того и другого.
В своем предисловии Бердяев пишет: «Книга моя написана свободно, она не связана систематическим планом. В ней есть воспоминания, но не это самое главное. В ней память о событиях и людях чередуется с размышлениями и размышления занимают больше места».
Эта характеристика в точности может быть отнесена и к «Повести о жизни», так же как и следующие высказывания Бердяева: «Книги, написанные о себе, очень эгоцентричны. В литературе «воспоминаний» это часто раздражает. Автор вспоминает о других людях и событиях, а говорит больше всего о себе… Книга эта откровенно и сознательно эгоцентрическая… Дело идет о самопознании, о потребности понять себя, осмыслить свой путь и свою судьбу…»
В рассуждениях Бердяева как бы содержится ответ тем критикам, что постоянно упрекали Паустовского в отрыве от действительности, в его стремлении уйти в свой внутренний мир. Сам писатель редко отвечал на подобные обвинения или игнорировал их.
Исключительное значение в своей работе Паустовский всегда придавал роли памяти. Он считал ее не только «даром природы», но и профессиональным оружием писателя. И здесь не могут не привлечь внимания слова Бердяева:
«Такого рода книги связаны с самой таинственной силой в человеке, с памятью… В памяти есть воскрешающая сила, память хочет победить смерть… Память активна, в ней есть творческий преображающий элемент, и с ним связана неточность, неверность воспоминания. Память совершает отбор: многое она выдвигает на первый план, многое же оставляет в забвении, иногда бессознательно, иногда же сознательно… Гете написал книгу о себе под замечательным заглавием: «Поэзия и правда моей жизни». В ней не всё правда, в ней есть и творчество поэта…»»

(Из статьи Вадима Константиновича Паустовского)