Признайтесь честно, вы часто обращаете внимание на то, кто перевел книгу? Писателей знают все, переводчиков — единицы. Даже я сходу могу вспомнить немногих: например, Евгений Вайсброт, работавший с Сапковским, — ему я чисто по-человечески благодарна не только за Ведьмака, но и за сагу о Рейневане, которая была явно сложнее из-за обилия исторических подробностей и латинской лексики. Я также глубоко уважаю Виктора Вебера за перевод Стивена Кинга (хотя, признаюсь, работа Татьяны Покидаевой с первыми частями Темной Башни мне нравится больше). Но все-таки переводчик напоминает машиниста в метро: пока поезд едет, никто и не вспомнит, что он движется не сам по себе, а вот если поезд встал, первая мысль — о человеке в кабине. Так же и с книгами: пока текст льется гладко и все реалии понятны, просто наслаждаешься произведением, а вот если видны шероховатости и неясен смысл, сразу лезешь в выходные данные посмотреть, кто это так напортачил.
Книга Норы Галь — о том, как переводить, чтобы потом не было мучительно стыдно.
Я, к слову сказать, никогда не была сильна в художественном переводе, более того, в какой-то момент я поняла, что у меня просто не хватит терпения для качественной работы. Поэтому я, скорее, оценивала книгу просто с точки зрения человека, регулярно пишущего тексты и стремящегося улучшить их качество. Так вот, первое, о чем пишет автор, от чего она заклинает отказаться, — это канцелярит. Причем я не то чтобы не задумывалась, что он проник и в мою речь уже давно, а даже как-то не обращала внимания. Я поглощаю достаточно большое количество информации каждый день, чтобы канцелярит стал нормой. И мне очень грустно и больно сознавать, что я должна больше следить за собой и избегать тяжеловесных конструкций, к которым питаю некоторую слабость — они придают тексту солидность. Нет, речь должна быть ясной и краткой — даже в рассказе про сложную книгу.
Я, к слову сказать, никогда не была сильна в художественном переводе, более того, в какой-то момент я поняла, что у меня просто не хватит терпения для качественной работы. Поэтому я, скорее, оценивала книгу просто с точки зрения человека, регулярно пишущего тексты и стремящегося улучшить их качество. Так вот, первое, о чем пишет автор, от чего она заклинает отказаться, — это канцелярит. Причем я не то чтобы не задумывалась, что он проник и в мою речь уже давно, а даже как-то не обращала внимания. Я поглощаю достаточно большое количество информации каждый день, чтобы канцелярит стал нормой. И мне очень грустно и больно сознавать, что я должна больше следить за собой и избегать тяжеловесных конструкций, к которым питаю некоторую слабость — они придают тексту солидность. Нет, речь должна быть ясной и краткой — даже в рассказе про сложную книгу.
Так что же он такое, канцелярит? У него есть очень точные приметы, общие и для переводной и для отечественной литературы.
Это – вытеснение глагола, то есть движения, действия, причастием, деепричастием, существительным (особенно отглагольным!), а значит – застойность, неподвижность. И из всех глагольных форм пристрастие к инфинитиву.
Это – нагромождение существительных в косвенных падежах, чаще всего длинные цепи существительных в одном и том же падеже – родительном, так что уже нельзя понять, что к чему относится и о чем идет речь.
Это – обилие иностранных слов там, где их вполне можно заменить словами русскими.
Это – вытеснение активных оборотов пассивными, почти всегда более тяжелыми, громоздкими.
Это – тяжелый, путаный строй фразы, невразумительность. Несчетные придаточные предложения, вдвойне тяжеловесные и неестественные в разговорной речи.
Это – серость, однообразие, стертость, штамп. Убогий, скудный словарь: и автор и герои говорят одним и тем же сухим, казенным языком. Всегда, без всякой причины и нужды, предпочитают длинное слово – короткому, официальное или книжное – разговорному, сложное – простому, штамп – живому образу. Короче говоря, канцелярит – это мертвечина. Он проникает и в художественную литературу, и в быт, в устную речь. Даже в детскую. Из официальных материалов, из газет, от радио и телевидения канцелярский язык переходит в повседневную практику. Много лет так читали лекции, так писали учебники и даже буквари. Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черед питают той же сухомяткой черствых и мертвых словес все новые поколения ни в чем не повинных ребятишек.
Это – вытеснение глагола, то есть движения, действия, причастием, деепричастием, существительным (особенно отглагольным!), а значит – застойность, неподвижность. И из всех глагольных форм пристрастие к инфинитиву.
Это – нагромождение существительных в косвенных падежах, чаще всего длинные цепи существительных в одном и том же падеже – родительном, так что уже нельзя понять, что к чему относится и о чем идет речь.
Это – обилие иностранных слов там, где их вполне можно заменить словами русскими.
Это – вытеснение активных оборотов пассивными, почти всегда более тяжелыми, громоздкими.
Это – тяжелый, путаный строй фразы, невразумительность. Несчетные придаточные предложения, вдвойне тяжеловесные и неестественные в разговорной речи.
Это – серость, однообразие, стертость, штамп. Убогий, скудный словарь: и автор и герои говорят одним и тем же сухим, казенным языком. Всегда, без всякой причины и нужды, предпочитают длинное слово – короткому, официальное или книжное – разговорному, сложное – простому, штамп – живому образу. Короче говоря, канцелярит – это мертвечина. Он проникает и в художественную литературу, и в быт, в устную речь. Даже в детскую. Из официальных материалов, из газет, от радио и телевидения канцелярский язык переходит в повседневную практику. Много лет так читали лекции, так писали учебники и даже буквари. Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черед питают той же сухомяткой черствых и мертвых словес все новые поколения ни в чем не повинных ребятишек.
Вообще хороший перевод — это очень сложно. Задача близка к математической. Нужно не только передать смысл, но и учесть его оттенки: частоту употребления слов, стиль произведения, социальный статус говорящего, чужие реалии… Опытный переводчик просчитывает это на интуитивном уровне и выбирает слово, которое масимально точно займет нишу в предложении, сохранив семантику текста полностью. Это все равно, что переложить пьесу для скрипки в пьесу для флейты: мелодия та же, а инструменты — разные.
Перед теми, кто читает его на родном языке, писатель отвечает сам. За переведенного автора в ответе переводчик. И если замысел автора и самый его облик искажены, если хорошая книга в переводе получилась скучной, а большой писатель – неинтересным, значит, переводчик поистине варвар и преступник.
Нет, перевести – вовсе не значит просто заменить английское или французское слово первым же русским, которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести – значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные. Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума, чутья зависит бесконечно многое – вот тогда совершается воссоздание творческое, которое всегда потрясает, как откровение.
Ленивыми и неумелыми руками ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя выразить. И воссоздать, перевыразить тоже ничего нельзя – будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае – «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».
Нет, перевести – вовсе не значит просто заменить английское или французское слово первым же русским, которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести – значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные. Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума, чутья зависит бесконечно многое – вот тогда совершается воссоздание творческое, которое всегда потрясает, как откровение.
Ленивыми и неумелыми руками ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя выразить. И воссоздать, перевыразить тоже ничего нельзя – будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае – «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».
А вот уже подводные камни, о которых я даже не думала: идиоматические обороты, прочитанные в своем прямом значении. Очень трудно отследить и выловить (по крайней мере, самостоятельно), чтобы избежать фактических оплошностей:
…Или о неожиданной встрече: героиня очутилась нос к носу с другой черепахой – ибо нельзя же сказать о черепахах (да и о любых зверях) лицом к лицу! Ну, может быть, еще в сказке – и то вопрос, а уж в научно-популярной, познавательной книжке, право, ни к чему. И точно так же странно было бы рыбке или черепахе от акулы или зайцу от волка удирать на всех парах, естественней во всю прыть (или во всю мочь, а четвероногому или, допустим, страусу – со всех ног).
Впрочем, и в человеческих устах или мыслях оборот с парами возможен не всегда. Не может сказать герой какого-нибудь средневекового романа: «я мчался на всех парах» или «меня словно током ударило»: он еще не знает обузданного человеком электричества, не видел паровоза и парохода.
Ползают по дну лагуны крабы и обдают себя мокрым песком. Хотя и жаль, пришлось переводчику удержаться от соблазна прибавить «с головы до пят» – ведь так можно сказать только о тех, кто стоит вертикально: если не о человеке, то, допустим, о том же страусе.
Впрочем, и в человеческих устах или мыслях оборот с парами возможен не всегда. Не может сказать герой какого-нибудь средневекового романа: «я мчался на всех парах» или «меня словно током ударило»: он еще не знает обузданного человеком электричества, не видел паровоза и парохода.
Ползают по дну лагуны крабы и обдают себя мокрым песком. Хотя и жаль, пришлось переводчику удержаться от соблазна прибавить «с головы до пят» – ведь так можно сказать только о тех, кто стоит вертикально: если не о человеке, то, допустим, о том же страусе.
Перевод детских книг — это вообще высший пилотаж, по-моему. Ведь надо суметь сохранить тон автора, поймать смысл, и, не извратив и не упустив его, передать детям! У которых нет взрослого опыта, которые тут же почуют любое несоответствие — а еще не забудьте про ответственность за будущую речь ребенка, ведь книги напрямую на нее влияют. Первое в жизни, что я прочитала самостоятельно, был «Маленький принц» Сент-Экзюпери — только сейчас я узнала, что его перевела Нора Галь. И я ей страшно признательна за это. А вот, например, отрывок, где она рассказывает про «Маугли»:
«Книга джунглей» существовала на русском языке еще в дореволюционных изданиях. Собрание сочинений Киплинга выходило отдельными выпусками, потом их полагалось переплетать по томам. Помнится раннее детство, нежно любимая книжица в бумажной обложке, и хорошо помнится: никак не удавалось выговорить первое «слово» волка-отца, возглас Аугрх! Так и было напечатано, по неподражаемой тогдашней наивности повторили буква за буквой Augrh – не только мы в четыре-пять лет, папа-волк тоже этакого бы не выговорил. А по сути своей оно куда проще, равнозначно нашему Уф! или Рр-р!
Были и переводы более поздние, в том числе казенно-буквалистские. Читая малышу вслух, приходилось тут же переводить их с канцелярита на русский, иначе ребенку не понять.
Помню и такое. Медведь Балу объясняет своему нерадивому ученику: надо твердо знать все законы и великие слова всех звериных племен, тогда ни одна нога не поднимется на тебя в джунглях. Переводчик не учел, что ногу зверь поднимает в других случаях, а грозна и опасна его лапа.
Были и переводы более поздние, в том числе казенно-буквалистские. Читая малышу вслух, приходилось тут же переводить их с канцелярита на русский, иначе ребенку не понять.
Помню и такое. Медведь Балу объясняет своему нерадивому ученику: надо твердо знать все законы и великие слова всех звериных племен, тогда ни одна нога не поднимется на тебя в джунглях. Переводчик не учел, что ногу зверь поднимает в других случаях, а грозна и опасна его лапа.
Ну и на закуску — несколько смешных моментов. Их полно в книге, и над ними даже можно посмеяться — если бы не тот факт, что их взяли из реально напечатанных произведений:
…А без «клюквы» порой не обходится. Человек за обедом «ловко разнимал утиную заднюю ножку»! Мы-то в простоте душевной и не подозревали, что у птиц (тогда, может быть, и у нас, двуногих млекопитающих?) ноги делятся на задние и передние! Забавно, что эта утиная задняя ножка уцелела и при переиздании романа через двадцать лет: нового редактора она ничуть не смутила.
…А вот печатается отрывок из нового романа: герою предстоит драка, и, глядя на противника, он «стиснул скулы, переступил с ноги на ногу…» Но позвольте, в такой обстановке и в таком настроении можно стиснуть если не кулаки, то зубы, челюсти (и тогда обтянутся, резче выступят скулы). А стиснуть скулы – это как?
…И опять же, рассказывая с уважением, с нежностью о девушке-санитарке, хороший писатель вдруг обмолвился: «Эту „фронтовую сестричку“ мы увидим, почувствуем, полюбим как необыкновенно прекрасную добрую женскую особь». А слово это куда уместней хотя бы в примере из словаря Ушакова: «Белуга очень крупная рыба: отдельные особи достигают 1200 кг».
Вы переводчик? Студент языкового вуза? Копирайтер? И еще не читали эту книгу?! СРОЧНО бегите в магазин! Я редко говорю, что некоторое произведение обязательно к прочтению, но «Слово живое и мертвое» — вещь, которую надо усвоить, если вы хоть в какой-то степени имеете дело с языком или просто любите родную речь. Мой краткий обзор не отражает и половины того, что содержится в книге — она поистине замечательна. Не уверена, что у нас на переводческих факультетах заставляют ее читать, а жаль — глядишь, меньше было бы ляпов…