Ирина Головкина (Римская-Корсакова)
«Побеждённые»
Я училась в советской школе и даже в университете еще сдавала историю партии и диамат, так что неизбежность победы коммунизма и идеалы революции мне внушались по полной программе. Но надо сказать, что они как-то особо не давили, воспринимаясь детско-юношеским сознанием как неизбежный фон, как некоторая данность, с которой глупо спорить, но и обращать на нее внимание не всегда обязательно, ведь вокруг столько всего более интересного. Нужно прочесть что-то по программе про героических революционеров – пожалуйста, прочту через страничку, ведь куда интереснее потом взяться за сказочную повесть, а позже – за роман о любви. Но вот при чтении некоторых программных вещей даже мой незрелый рассудок задавался вопросом. Как? Как можно было сотворить революцию в почти аграрном, совершенно необъятном по территории государстве, без средств массовой информации, при полной идеологической отсталости большей части населения? Как строй встал и как продержался? Чем? Надо сказать, этот вопрос меня цепляет до сих пор. Поэтому иногда я возвращаюсь к литературе, где описаны те дикие годы полные неразберихи, хаоса и кровавого террора. Медленно, но картина как-то проясняется.
Первой ласточкой на этом пути для меня стал Шолоховский «Тихий Дон», он ведь, в сущности, о том, как крепкое, прочное, достаточное хозяйство приходит в полный упадок из-за разброда в умах хозяев. И тут, конечно, его можно и отобрать и переделать. Потом было «Хождение по мукам» и другие произведения «красного графа», был, конечно, Булгаков. И все про одно. Тот класс, который мог бы удержать старый строй, в России просто отсутствовал. Не было «крепких хозяйственников», которые удавятся за грош, заработанный потом и кровью. Вернее их было куда меньше, чем отчаявшейся голытьбы, которым только свистни, что все общее. А те, кто был у верхушки, все благородные кавалергарды, дворяне, аристократы, умели красиво умирать за честь, но не могли пойти даже на самый малый обман ради собственного благополучия или благополучия своей семьи. Они принимали муку, становились страдальцами, но не могли бороться. И, как следствие, были обречены на вымирание. Причем эта идея почерпнута мною отнюдь не из «идеологически-правильных» для своего времени произведений, а из грустных повестей и воспоминаний «бывших». Таких, как роман Головкиной «Побежденные».
Когда я только начала читать роман, то во мне постепенно нарастало недовольство его «дамскостью». Типичный такой дамский роман ужасов, когда кошмаром представляется невозможность отпраздновать именины, жизненный кругозор героев заканчивается собственным имением и сожалениями о нем, а представление о происходящих переменах ограничивается новыми подселенцами в квартире. Как-то уж очень все по-девичьи, даже если эта девушка смолянка с некоторыми зачатками гражданских взглядов. Картинка жизни по-детски черно-белая, то есть все, что минуло – мило, что настало – ужасно и грязно. Народ, который представлялся работящим мужиком и нежной нянюшкой оказался грязным быдлом, за границей все – предатели, да и в собственном отечестве из честных людей только дворянство. Узость такого взгляда в литературе меня как-то покоробила, возможно, после масштабности и почти аналитичности Толстого и Булгакова.
Но потом я вдруг очень ясно поняла, что в этой-то сжатости мира до квартирки, радостей до нового платья, а мечтаний до поцелуя и есть ценность «Побежденных». Это взгляд не сверху, не в исторической перспективе, а изнутри, взгляд не предвзятый, честный, очень искренний, пусть и наивный иногда. Большое, как известно, видится на расстоянии, а если оказаться к нему слишком уж близко, то можно только переживать собственную малость и беспомощность перед этим самым большим. Любые «интересные времена» — проклятье для тех, кто в них живет. И совершенно естественно, что в эти самые времена мир человека сужается до его собственного мирка. Вон, в девяностых, много ли мне было дела до масштабности перемен, если беспокоило отваривание талонов на макароны и бешеный взлет квартплаты? Да никакого! Так и здесь, человек видит мир, центрированный вокруг него самого, пропуская во взгляды только то, что близко, привычно, пытаясь держаться за рухнувшие опоры. Отсюда и ощущение однобокости, предвзятости авторского взгляда, а иначе ведь и быть не могло!
И еще во время чтения мне все время приходила в голову параллель «Побежденных» и «Унесенных ветром». Да, у Митчелл нет живописаний ужасов, которые чинили северяне на побежденном аристократическом Юге (да и то, я думаю, только потому, что время действия было все же далеко от автора ), но суть та же. Пришел другой мир, потоптал прежние ценности, кто-то смог лишь оставить их для себя в пыльных шкатулках, а кто-то начал выживать, как Скарлетт О’Хара. И, наверное, правда в том, что можно и восхищаться последней и сопереживать первым. Так везде, история противоречива и зависит от рассказчика и слушателя.