Мне вспоминается фильм «Крикуны», где под песком, в пустыне полумёртвой планеты, носилось зло рукотворное. Ведь порой, собираясь на рыбалку, так и думаешь – где же вода, для начала? Уж потом – река. Благотворный камыш. Тут бы удочку и забросить. Тут бы и рыбаки-соседи и прокричали мне: рыба – рыбой, Вань, но коли ищешь рака – почему бы и Дмитрию Быкову раком этим не быть. Да, хорошо ведь. Да только в мечтах. Потому что потом модель «крикунов» усовершенствовалась и появились Дэвиды. Они постоянно ходили и просились, чтобы их взяли с собой. В том-то и дело. Ни реки, ни рыбы. Только Дэвиды. Потому, если мир нынешней мучительной поэзии таков, то и герой наш, надо полагать, один из более прогрессивных Дэвидов (во всяком случае, так считается, по ТТХ, по умению просачиваться, по гранточности).

Хорошо. Тогда рассмотрим: какой он Дэвид, Дмитрий Быков? С куклой медвежонка, или более поздний, тот, что цитировал Шекспира, и которого герой убил после взрыва бомбы? Как видим, всё может быть в мире воображения, а стало быть – и в мире словесности русской, который ничем не отличается от общей реальности с ейными качествами и методами.

Как мы уже подметили, главная особенность любого яркого деятеля современного Безрыбья – ордена, регалии, гранты. Со словом – похуже. Во всяком случае, рак на безрыбье не найден, как ни пытаемся мы. Мучаемся. И я, должно быть, в качестве рыбака, и читатель или ныне – юзер. Что делать? Будем читать. Чтобы проще вам было, представьте на секунду, что это вы пишете. А потом спросите себя: хотели бы вы так писать? Я, во всяком случае, уже приготовился, снабдив себя медитативными посылами.

Проснулась, знать, Отчизна наша
И овладела даром слова.
Он ей сказал: садись, мол, Маша!
Она ему: «Спасибо, Вова!»
Интимность это или дерзость,
Насмешка или сговор главных –
Мне не понять. Но я надеюсь,
Что разговор пошел на равных.
Конечно, жаль, что главный витязь,
Верховный вождь, отец и глыба
Все чаще говорит: «Садитесь» –
А слышит кроткое «спасибо».
Но, знать, народ еще не вымер
И в нем цела еще основа,
Коль вместо гордого «Владимир»
Звучит уменьшенное «Вова».
Небось с озерными своими
В момент угрюмый и суровый
Он позабыл про это имя,
Забыл, когда и звали Вовой!
Он – зодчий государства-храма,
Экономического чуда,
И даже сам Барак Обама
Так не зовет его покуда –
И тут простое, как «здорово!»,
Среди решительной зачистки
К нему вернулось имя Вова
Из уст российской журналистки.
Оно еще раздастся снова,
Когда в итоге этой каши
Услышит он «Садитесь, Вова» –
Но, полагаю, не от Маши.

Система современного устройства России одна. Любую статью можно посвящать именно этому – а именно – вотчинности. Всякий род деятельности в свое время был схвачен, ухвачен, принят для эксплуатации. Поэзия, находящаяся ныне в эксплуатации у московский интеллигенции, напоказ либерализована, напоказ бегает за Большим Братом, открыв рот – чтобы туда чего-то насыпали. Исключений нет. За Быковым стоит целый строй таких же искателей чудес – все напоказ одинаковые, все – борцы, все – антипутинцы, правда просто бьет через край.

Что касается поэзии, как предмета, то тут все в порядке. Как и все прочие концепты, то бишь, прочие виды деятельности, где пахнет халявой, она захвачена, прихватизирована, эксплуатируется. Собственно, именно поэтому её и нет. Причем, дело тут ни чуть не лучше, чем на эстраде или в кино.

БАЛЛАДА ОБ ИНДИРЕ ГАНДИ

Ясный день. Полжизни. Девятый класс.
Тротуары с тенью рябою.
Мне еще четырнадцать (ВХУТЕМАС
Так и просится сам собою).
Мы встречаем Ганди. Звучат смешки.
“Хинди-руси!” – несутся крики.
Нам раздали радужные флажки
И непахнущие гвоздики.
Бабье лето. Солнце. Нескучный сад
С проступающей желтизною,
Десять классов, выстроившихся в ряд
С подкупающей кривизною.
Наконец стремительный, словно “вжик”,
Показавшись на миг единый
И в глазах размазавшись через миг,
Пролетает кортеж с Индирой.
Он летит туда, обгоняя звук,
Оставляя бензинный запах,
Где ее уже поджидает друг
Всех раскосых и чернозадых.
(Говорят, что далее был позор,
Ибо в тот же буквально вечер,
На Индиру Ганди взглянув в упор,
Он сказал ей “Маргарет Тэтчер”.)
Я стою с друзьями и всех люблю.
Что мне Брежнев и что Индира!
Мы купили, сбросившись по рублю,
Три “Тархуна” и три пломбира.
Вслед кортежу выкрикнув “Хинди-бхай”
И еще по полтине вынув,
Мы пошли к реке, на речной трамвай,
И доехали до трамплинов.
Я не помню счастья острей, ясней,
Чем на мусорной водной глади,
В сентябре, в присутствии двух друзей,
После встречи Индиры Ганди.
В этот день в компании трех гуляк,
От тепла разомлевших малость,
Отчего-то делалось то и так,
Что желалось и как желалось.
В равновесье дивном сходились лень,
Дружба, осень, теплынь, свобода…
Я пытался вычислить тот же день
Девяносто шестого года:
Повтори все это хоть раз, хотя,
Вероятно, забудешь дату!
Отзовись четырнадцать лет спустя
Вполовину младшему брату!

…Мы себе позволили высший шик:
Соглядатай, оставь насмешки.
О, как счастлив был я, сырой шашлык
Поедая в летней кафешке!
Утверждаю это наперекор
Всей прозападной пропаганде.
Боже мой, полжизни прошло с тех пор!
Пронеслось, как Индира Ганди.
Что ответить, милый, на твой призыв?
В мире пусто, в Отчизне худо.
Первый друг мой спился и еле жив,
А второй умотал отсюда.
Потускнели блики на глади вод,
В небесах не хватает синьки,
А Индиру Ганди в упор, в живот
Застрелили тупые сикхи.
Так и вижу рай, где второй Ильич
В генеральском своем мундире
Говорит Индире бескрайний спич –
Все о мире в загробном мире.
После них явилась другая рать
И пришли времена распада,
Где уже приходится выбирать:
Либо то, либо так, как надо.
Если хочешь что-нибудь обо мне, –
Отвечаю в твоем же вкусе.
Я иду как раз по той стороне,
Где кричали вы “Хинди-руси”.
Я иду купить себе сигарет,
Замерзаю в облезлой шкуре,
И проспект безветренный смотрит вслед
Уходящей моей натуре.
Я иду себе, и на том мерси,
Что особо не искалечен.
Чем живу – подробностей не проси:
Все равно не скажу, что нечем.
Эта жизнь не то чтобы стала злей
И не то чтобы сразу губит,
Но черту догадок твоих о ней
Разорвет, как Лолиту Гумберт.
И когда собакою под луной
Ты развоешься до рассвета –
Мол, не может этого быть со мной! –
Может, милый, еще не это.
Можно сделать дырку в моем боку,
Можно выжать меня, как губку,
Можно сжечь меня, истолочь в муку,
Провернуть меня в мясорубку,
Из любого дома погнать взашей,
Затоптать, переврать безбожно –
Но и это будет едва ль страшней,
Чем сознанье, что это можно.
И какой подать тебе тайный знак,
Чтоб прислушался к отголоску?
Будет все, что хочется, но не так,
Как мечталось тебе, подростку.
До свиданья, милый. Ступай в метро.
Не грусти о своем уделе.
Если б так, как хочется, но не то, –
Было б хуже, на самом деле.

Разумеется, ключевые вотчинки – кино и литература, они стимулируются грантками. Ибо иначе, не дай бог, русская культура вдруг снова покинет свой нынешний монгольско-московский омут, наполненный нефтяными роликами Фёдора Бондарчука, раздачами премий между членами вотчинки – я имею в виду разные там нацбесты и букеры, наполненные пацанами из своих, надевшими масками революционеров, чтобы поиграться – типа Захара Прилепина, и всяческими лучшими, с орденами и медалями.

Я лишь констатирую сей факт. Только и всего.

* * *
Теплый вечер холодного дня.
Ветер, оттепель, пенье сирены.
Не дразни меня, хватит с меня,
Мы видали твои перемены!
Не смущай меня, оттепель. Не
Обольщай поворотами к лету.
Я родился в холодной стране.
Честь мала, но не трогай хоть эту.
Только трус не любил никогда
Этой пасмурной, брезжущей хмури,
Голых веток и голого льда,
Голой правды о собственной шкуре.
Я сбегу в этот холод. Зане
От соблазнов, грозящих устоям,
Мы укроемся в русской зиме:
Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой,
Словно в пику пустому простору,
Обрастает тройной кожурой,
Обращается в малую спору.
Ненавижу осеннюю дрожь
На границе надежды и стужи:
Не буди меня больше. Не трожь.
Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вечный январь на дворе,
Лед по улицам, шапки по крышам,
Там мы выживем, в тесной норе,
И тепла себе сами надышим.
Как берлогу, поземку, пургу
Не любить нашей северной музе?
Дети будут играть на снегу,
Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоей
Лучше сгинуть как можно бесследней.
Приюти меня здесь. Обогрей
Стужей гибельной, правдой последней.
Ненавистник когдатошний твой,
Сын отверженный, враг благодарный, –
Только этому верю: родной
Тьме египетской, ночи полярной.

Я недаром назвал Быкова Дэвидом, так как он, наш большой поэт, обладает особенной чертой ассимилироваться и копировать стили – это хорошо в видно и в прозе, и в поэзии, и это иногда подкупает слабых. Другое дело, будет ли это кому-то нужно потом, в историческом разрезе. Сейчас – конечно. Хотя, конечно, если вы самого Быкова спросите, он наверняка вам скажет, что Россия – нефтяной каганат, Россия – путинская страна, Россия – это страна, где главный певец – Стас Михайлов, Россия должна быть встроена в мировую культуру, что – дураки и дороги…..

Сей странный пир пока еще продолжается. Вспоминается история про мальчика, который влез на стол, нагадил и закричал: о, зачем вы это сделали!

Но бабки платят. Нормально. Все остальное – это функционал модели. Дэвид с медвежонком сменился чуваком, который цитировал Шекспира, и была еще модель, которая на полном серьезе умела любить, хотя все равно являлась крикуном.

Теперь – оценки. Поставим Быкову среднюю общую выше среднего, ибо энергия, бьющая через край, доходящая до умопомрачения и спайки контактов в процессора мозга, конечно же, стоит многого. Это нужно признать.

1) Общая оценка 7.0

2) Длительность 4.2

3) Муторность 5.3

4) Наличие зерна 5.5

5) Начальное впечатление 6.2