В своей фантазии «Помню, в 20-х…» Вуди Аллен говорит Скотту Фицджеральду, что его последний роман – «хорошая книга, но не было нужды её писать, поскольку она уже написана Чарльзом Диккенсом». Почти то же самое можно сказать о книге Милана Кундеры «Занавес: Эссе в семи частях» (The Curtain: An Essay in Seven Parts) – настолько она напоминает его же «Искусство романа» (1988).

Тем не менее, в «Занавесе» помимо явных повторений привычных навязчивых идей — история романа; бесценное наследие Сервантеса, Франсуа Рабле и Лоренса Стерна; превосходство их наследников, модернистов XX века Германа Броха, Роберта Музиля и Витольда Гомбровича; лёгкость бытия; природа забвения; китч, — Кундера предлагает остроумные и поучительные импровизации на эти излюбленные темы, а также добавляет новые.

Читатель благодарен и за недосмотры: Кундера, самоуверенный и дерзкий как всегда, гордится собой меньше, чем в предыдущих своих эссе. Нет интервью, посвященных пространным обсуждениям его романов, нет бесценных глав с определениями любимых слов, нет музыкальных партитур произведений Кундеры или других.

Множество коротких разделов «Занавеса» умело продвигают вперед основные аргументы, чему способствует изящный перевод на английский язык Линды Ашер, который сохраняет основу привлекательной стилистической идиосинкразии автора. Хотя Кундера и сейчас несколько раздражает неуместными неологизмами («прединтерпретативный» вместо «общепринятый») и случайными самодовольными утверждениями, эта книга более спокойна и уверенна, чем «Искусство романа» и «Нарушенные завещания» (1992).

Проникновения Кундеры в самую суть истории романа восхищают. Каждый значительный роман, утверждает он, неизбежно проистекает из всего, что появилось раньше, одновременно совершая подвиг, который является непременным условием великого романа – выявляет «некоторые до сих пор неведомые частицы существования». Сервантес в «Дон Кихоте» открыл «красоту скромных чувств»; в «Томе Джонсе» Генри Филдинг «широко распахнул окна эпизодов и отступлений»; а Стерн в «Тристраме Шенди» окончательно развенчал понятие «повествования». Эти писатели, а также все стóящие романисты, утверждает Кундера, прорываются сквозь «занавес прединтерпретации», прочь от «общепринятых поз» и «избитых символов», затемняющих реальность.

Также Кундера остро подмечает явление «плотности», или театрального сжатия действия, у Бальзака и Достоевского, а также нарративное использование будничного у Флобера и Толстого. Особенно трогательно деликатное, изысканное толкование им смерти Анны Карениной; почти мидрашное (midrashic) совершенствование и усложнение тем, изложенных в более ранних критических произведениях Кундеры.

Рассказывая, чем обязан быть роман – вместо рассказа о его влиянии, — Кундера менее убедителен. Например, он неустанно защищает ранних модернистов, Гомбровича и Музиля, за презрение к достоверности и хронологии, за смешивание жанров, прерывание повествования и прочих «игривые» уловки.

Такое наделение привилегиями «эстетики современного романа… ироничного, гипотетического, гиперболического» и разнообразного по форме на удивление единственное в своем роде. Лишь писатели-фантасты и заклинатели, шутники и пустозвоны могут присоединиться к клубу Кундеры. Такая предвзятость раскрывает несомненный грубоватый остаток европейского элитарного презрения к упорядоченному, трезвому, обывательскому среднему классу. Это мешает Кундере заметить простое: желание услышать вразумительную историю, которая рассказана от начала до конца и освещает тяготы человеческого существования, – это не просто один эстетический выбор среди многих. Это — подлинная боль человека.

Энтузиазм Кундеры в отношении определенно отвратительного у Франсуа Рабле также выдаёт давнишнее стремление эпатировать буржуа. В «Нарушенных завещаниях» Кундера весело пересказывает любимый отрывок — месть отвергнутого Панурга, где наш персонаж опрыскивает одеяние отвергшей его «насыпав ей на платье снадобье, приготовленное им из выделений суки в течке», в результате чего на женщину мочится свора собак. В «Занавесе» писатель воздерживается от повторения этой уморительной истории, но принижает тех, кто не разделяет его чувства юмора. Он нападает на них с кличкой агеласт (agelast) – неологизм, изобретенные Рабле от греческого слова agelastos, означающего «тот, кто никогда не смеётся», не понимает шуток. Теми, кто не любит Рабле или мудрёного Лоуренса Стерна, говорит Кундера, движет «внутреннее разногласие с несерьезным». Самому писателю, который обожает розыгрыши и «восхитительное искусство мистификации», не приходит в голову, что правда в противоположном. Возможно, нами движет внутреннее разногласие с несмешным.

Спорить с Кундерой, когда он заносчив, почти так же приятно, как соглашаться с ним, когда он блистателен, что бывает гораздо чаще. Любой, кого интересует роман, получит удовольствие от этой книги.

Перевод – Е. Кузьмина ©  http://elenakuzmina.blogspot.com/