…А когда придет время умирать, я найду
самое дикое, самое одинокое, самое пустынное место.
(12 июля 1933 года,
из письма Вальдо Руэссу
из Чинли, Аризона)
В 1934 году, в нежном 20-летнем возрасте, Эверетт Руэсс исчез в разреженном воздухе дикой природы Юты. Его голодных осликов обнаружила поисковая партия в каньоне с почти вертикальными стенами, рядом с его снаряжением. Никогда не было найдено никаких следов этого мальчика-поэта, который самостоятельно отправился через пустыни в легенду. Ясность его юношеского мышления изумляет меня по сей день.
Он закончил среднюю школу в городе самообмана — Голливуде — и быстро ощутил отвращение к нему, находя утешение в дикой природе. Эверетт пешком пересек – снова и снова — дикую местность Юго-Запада, отправляя в Лос-Анджелес, своим родным, письма, полные рано расцветшей мудрости. Ему было суждено погибнуть как мудрецу, прекрасно и безжалостно.
Испанский поэт Хуан Рамон Хименес (Juan Ramón Jimenez) странствовал по провинции Уэльва со своим осликом Платеро, и его прозаическая элегия «Платеро и я» (Platero y Yo) стала современной классикой.
Ослика Эверетта звали Чоколатеро [осликов звали Коклебур – от названия растения дурнишник, — и Шоколад / Cockleburrs and Chocolate — прим. перев.]. Он въехал в город Эскаланте, штат Юта, — одежда пыльная и изорванная в клочья, болтающиеся ноги почти касались земли. Похоже на сцену из «Дон-Кихота» в Богом забытой деревне Ла-Манчи. Эверетт и сам видел в подобном появлении элемент юмора из плутовского романа: «Помните, Санчо Панса ехал верхом на осле? […] Однажды ехал на осле Христос. Так что я не одинок».
В этом вся сущность Эверетта. Он, который в глазах своих скучных и полных злобы собратьев, выглядел юным фигляром (как в свое время считали сумасшедшим Хименеса), на самом деле был святым человеком, исполненным света. Подобно Исайе, поэт-пророк двадцатого столетия, он чувствовал, что современные города были «большими ошибками», и в конце концов выполнил своё «обещание ветру», данное, когда ему было 15 лет:
Вперед, из безбрежных неведомых мест,
Сквозь вечные пустоты,
Во всех нас вздымается и мчит
Необъятная мощь ветра. […]
В невероятной тишине разреженного синего воздуха
Высоко на краю одинокого утёса,
Где воздух — ясная, чистая разреженность,
Даю я ветру… свой обет:
«Силою моей руки, зрением моих глаз,
Сноровкой пальцев моих, клянусь,
Покуда жизнь живёт во мне, никогда не пойду я
Иным путём, кроме стремительной дороги ветра».
Богатство этого стихотворения возникло из юной души, странствующей в одиночестве в дикой природе, — Эверетт разбивал лагерь и читал у костра Шекспира, Рабле, «Тысячу и одну ночь», пробуждаясь с веселым юмором: «Встал рано. Я подбрасывал блинчики собственного непревзойденного замеса с исключительной сноровкой и удовольствием»; «Я упаковал вещи с превосходным проворством и быстротой»; «Я набил карманы печеньем и шел дальше»; «Я загнул полы шляпы и думал о будущем». (Дневник из дикой местности)
Отдыхая в Эскаланте перед своим последним переходом пустыни, которым он выполнял своё обещание, Эверетт разрешил детям покататься на своих осликах. Покидая город, который он больше никогда не увидит, юноша написал своим отцу и матери. Вот последние уцелевшие из записанных им слов: «Итак, завтра я снова направляюсь на испытание, к югу каньонов».
Эверетт считал пустыни Юго-запада гораздо лучшей школой для поэта, чем UCLA (университет Калифорнии, Лос-Анджелес), где профессором был его отец: «Как может возвышенная, непокорённая душа вроде моей быть заключенной в тюрьму этого академического болота?» Эверетт не выносил Лос-Анджелеса, как Гораций терпеть не мог Рима. Битком набитая метрополия — неподходящее место для взращивания безмятежности, необходимой для духовного процветания.
В полном одиночестве пребывая среди дикой природы, Эверетт ликующе писал семье в Лос-Анджелес: «Здесь я странствую среди красоты и совершенства. Там каждый движется среди уродства и ошибок». В ограниченной, тесной среде Европы Артур Рембо, напоминающий Эверетта, не имел в распоряжении фантастических просторов дикой природы Юго-запада, где можно было бы затеряться, и ему пришлось отправиться в Эфиопию, став отступником цивилизации, где он, как Эверетт Руэсс в «Песне дикой природы», «расхаживал и бесшумно скользил меж горных вершин».
Сидя посреди лета в Долине Столбов (Monument Valley) под тенью сучковатого можжевельника, с ближайшим источником воды за много миль от него, Эверетт в последний год своей жизни писал: «В детстве я мечтал о такой жизни». Рембо в «Семилетних поэтах» (Le Poète de Sept Ans) мечтал о «великой пустыне», которую он тоже в итоге обрел — в Африке.
Эверетт Руэсс был расцветающим «абсолютным художником», говоря термином Кеннета Патчена (Kenneth Patchen; 1911-1972; автор визуальных стихотворений) – с самого раннего возраста он был одаренным живописцем и гравером, для которого естественно было петь и писать стихами. Он обладал гармонией (которую Гораций считал основной) врожденного гения и артистической смекалки и такта, которым его с раннего возраста обучила мать, одаренная лос-анджелесская художница Стелла Найт Руэсс (Stella Knight Ruess). Его природное чутьё привело к пониманию музыки как основной силы поэзии, когда он насвистывал симфонию Фрэнка на горном воздухе Высокой Сьерры или слушал зачаровывающие мелодии природы. Во время своих долгих переходов Эверетт рисовал и делал гравюры.
Однажды я посетила его брата Вальдо в Санта-Барбаре. Он любезно показал мне акварели, нарисованные Эвереттом с 11 лет до того момента, как он покинул дом. В этих рисунках заметно подающее надежды мастерство, которому, увы, никогда не суждено было воплотиться в зрелости. Но его разум был удивительно взрослым для такого молодого человека. Его уход прочь от безумия, свойственного южной Калифорнии (Лос-Анджелес исключительно безумен) было бескомпромиссным. Если бы он прожил дольше, его бы, наверное, помнили как одного из ведущих американских художников двадцатого столетия.
В семнадцать лет, один в Большом каньоне, он писал: «Миру не нужно Искусство — только художникам». Байрон, Kитс и Шелли тоже покинули общество с тем же самым бескомпромиссным неприятием его фальшивых идолов и нечистых стремлений. Хотя он был только юношей, Эверетт Руэсс созерцал наше крушение со зрелым самообладанием сродни Робинсону Джефферсу (Robinson Jeffers):
«Мир – ад, тяготеющий к уничтожению, корчащийся от одной западни к другой, всё более и более безнадежно вовлеченный в неразрывные, порочные круги, и обретающий движущую силу на презренном пути к Разрушению».
Эти слова исполнены пророческой силы; пророк – слово, в котором сокрыто другое – «поэт». Они трепещут и звучат как слова Исайи о судьбе Вавилона:
«Его час скоро пробьёт, и дни его не будут продлены. […] Смотрите, все они – суета и тщеславие; и их труды — ничто: эти литые образы — ветер и крушение […], они канут в темноту».
Временами письма Эверетта предвещают его смерть или исчезновение, почти как если бы он планировал это. За три года до своего исчезновения он писал: «Я отправлюсь в последнее путешествие в дикую природу, в места, которые узнал и полюбил. Я не вернусь». В 1934, последнем году его жизни, Эверетт писал: «Когда ухожу, я не оставляю следов». Перед тем, как отправиться в свой последний поход, молодой человек общался с библиотекарем лос-анджелесского пригорода Ковина, сказав: «Не думаю, что Вы меня снова увидите, ведь я собираюсь исчезнуть».
Попытки представить последние события жизни Эверетта повергают меня в изумление, подобное тому, что я испытываю в отношении Баха с его «Искусством фуги», когда мастер внезапно обрывает фугу – и умирает. Читая «Дневники из дикой природы» Эверетта (варварски изуродованные его матерью, стёршей множество строк), я обнаружила несколько записей, которые могут означать, что исчезновение в дикой местности планировалось им долгое время. Возможно, он видел, что слишком отличается от остального человечества, чтобы существовать среди нас: «Хотел бы я иметь спутника, компаньона, кого-то, интересующегося мною. Хотел бы, чтобы на меня влияли, чтобы кто-то взял меня в свои руки, руководил мною; но не думаю, что в мире есть кто-нибудь, знающий достаточно, чтобы советовать мне. […] Так что я, в некоторой степени, боюсь самого себя».
Он не был склонен к самоубийству, но не был привязан к жизни. В калифорнийских горах Высокой Сьерры в 1933 году (кроме случайных встреч с путешественниками, хозяевами ранчо и лесниками), он вел своих осликов в самые пустынные области по следам натуралиста Джона Мьюира (John Muir Trail), наслаждаясь одиночеством.
«Мой веселый голос в торжествующем ликовании заставлял канон повторять эхом мою песню». «Думаю, я увидел слишком много и узнал слишком много – столь много, что оказался в мечте, из которой я не могу пробудиться и стать таким, как все люди». «Я всё сильнее чувствую, что не являюсь частью этого мира». «Мне слишком большим трудом дается умение ладить с другими людьми». «Жизнь не слишком сильно держит меня в настоящем, но надеюсь, что это случится снова». «Мой интерес к жизни ослабевает». На следующий год Эверетт исчез с лица земли.
В 1940 году Кристофер Руэсс, отец Эверетта, написал в редакцию журнала Desert Magazine по поводу слова «Nemo», которое Эверетт вырезал в пещере и на пороге дома индейцев мокуи (он взял себе в жены девушку из Навахо и жил среди них). Слово могло относиться к капитану Немо, покинувшему цивилизацию на своей подводной лодке, — книжка Эверетта «Двадцать тысяч лье под водой» была очень потрепанной.
Слово «nemo» также могло относиться к Одиссее – в значении «никто», по латыни, nemo. Когда греки, спасшиеся из его пещеры, насмешливо спрашивают ослепленного циклопа Полифема, что случилось, он воя от боли отвечает: «Одиссей (‘никто’) мне выколол глаз!» И греки язвили: «Зачем сходить с ума из-за того, что сделал никто?». Никто – это имя «писано по воде» (у Китса) и имя того, кто выполнил свой «обет ветру», исчезнув в нем. Можно прожить полную, богатую, счастливую жизнь, даже имея в распоряжении всего 20 лет.
Какая бы таинственная судьба не унесла жизнь Эверетта Руэсса, будь то проклятие индейцев навахо или убийца, крадущий чужой скот, или воля и план самого Эверетта, — он сохраняет давшееся с трудом блаженство существования и право говорить о себе в настоящем времени вечной жизни:
«Один я взвалил на плечи небо
и бросаю вызов
и возглашаю песню покорителя
четырем ветрам, земле,
морю, солнцу, луне и звездам.
Я живу!»
Перевод – Е. Кузьмина © http://elenakuzmina.blogspot.com/