Если вам надоело одиночество

Сказка о любви

Если вам надоело одиночество

«….то полюблю на всю оставшуюся
жизнь женщину, проживающую
в Крыму, на Украине, в Молдавии. »
Объявление в брачной газете

— Добрый день, господин следователь. Спасибо, что согласились меня выслушать. Может быть, это и не тот человек, кого вы так давно ищете, даже наверное не тот, но мне будет спокойнее, если я вам все расскажу. Я его не видела семь лет, и вдруг он снова появился, позвонил мне в дверь. Я открыла, а он стоит на лестничной площадке. У меня две двери, внутренняя деревянная и наружная металлическая, и вот на этой самой на наружной нет глазка. Так глупо, глазок только на внутренней двери, а на железной нет. Теперь я конечно установлю глазок, я уже заказала, они завтра придут устанавливать.
— Не волнуйтесь, не спешите. Может быть, хотите пить? Воды, кофе?
— Да, если можно, стакан воды. Спасибо. Так вот, я открыла дверь и держу ее, а он стоит на лестничной площадке, прислонился к перилам, и смотрит на меня. Совсем не изменился, столько лет прошло, я постарела, моя кошка постарела, а у него только виски поседели.
— Расскажите, как вы познакомились, и почему, собственно, вы его боитесь?
— О, это целая история! Ничего, если я буду говорить об этом в третьем лице? Назовем героиню Тильда, это одинокая женщина неопределенного возраста, между тридцатью и пятьюдесятью. Среднего роста, средней комплекции, обычная женщина, каких много. Мне так легче; сочиняешь историю о ком-то совершенно постороннем. Как-будто это было не со мной. Как-будто этого на самом деле не было. Итак, господин следователь, я начинаю.

* * *
За окном собирается дождь. Он собирается уже третий день, и под ватным одеялом облаков в застывших испарениях Города дышать нечем. От баррикад мусора в черных мешках несет как никогда. В помойных дырах метро воняет, как из разверстой могилы. О Господи! когда ты хочешь наказать человека, ты лишаешь его разума, и он поселяется в Городе.
Надо дойти от квартиры по мягкому асфальту до метро, спуститься вниз по лестнице (металлический поручень обжигает руку), постоять на скороводке платформы, пока придет поезд. В вагоне, в кондиционированном воздухе, будет полегче, если абстрагироваться от вони, идущей от попутчиков. Отдельно благоухают китайцы, и чего они едят такое китайское, или это соевые соусы разлагаются при переваривании? Tрудно сказать, и дышать тоже нелегко. Черные обливаются парфюмом, результат — обморочный.
Так, доехала, теперь вылезаем из метровской норы в утреннее пекло города, и пешком семь кварталов до офиса. Ну конечно, этот старый козел не включил кондиционер, в офисе стоит горячий воздух, приправленный его утренним пердежом. Открываю окно и включаю кондиционер, молча выслушиваю порцию его ворчания по поводу пустой траты электроэнергии. Отвалил наконец-то, теперь можно развернуть газету и прочесть обьявление еще раз:
«Обеспеченный одинокий белый джентльмен 52 лет, рост 6 футов 2 дюйма, вес 240 фунтов ищет знакомства с привлекательной, здоровой дамой 35-55 лет, любящей природу и искусство, для длительных отношений и, возможно, большего. Звонить 617-569-8974. Говорить по- английски.»
Посмотрим в зеркало: ну-с, господа, я привлекательная и относительно здоровая дама соответствующей возрастной группы. Я обожаю природу и ничего не имею против искусства. Я создана для длительных отношений и возможность большего меня не пугает, скорее наоборот. К тому же я свободно, хотя и не всегда правильно, говорю по-английски с мягким, совсем не русским, южным акцентом. Почему — неизвестно, чудеса фонетики.
Теперь вернемся к объявлению. Ага, сей обеспеченный (несомненное достоинство) джентльмен проживает в районе с телефонным кодом 617. Это Массачусетс, господа, город Бостон. В городе Бостоне средняя квартплата примерно на 20-30% выше, чем в Городе, это потому, что там живут в основном хорошо зарабатывающие люди.
Прекрасно, по крайней мере не будет задавать мне вечный русский вопрос, или, вернее, два вечных русских вопроса: сколько я зарабатываю и почему мне так мало платят? Такое впечатление, что из говорящих на великом и могучем дееспособных мужиков на свободе остались одни альфонсы, а остальные прочно женаты, уже умерли или импотенты, что, впрочем, все равно для нашего бабьего дела.
А вот и фотография: голова продолговатая, подбородок тяжелый, глаза небольшие, внимательные, коричневые. Волосы коротко стриженые, под расческу, над правой бровью нависает густой чуб. Небольшие аккуратные усы. Широкие тяжелые плечи. Интересный мужчина. Прямо сейчас ему и позвоню, пока другие не перехватили. Набираю, длинные гудки, приятный баритон просит оставить сообщение после сигнала:
— Алло, я звоню по обьявлению, меня зовут Тильда…

* * *
— Вынужден вас прервать, у нас не так много времени, как хотелось бы. Это все очень интересно, широкий захват, я бы сузил. Итак, вы прочли его объявление в газете, посмотрели фотографию и позвонили, все было именно так?
— Не совсем, меня просто понесло не туда, в сторону от реальности, извините. Никому я не звонила, я стесняюсь первая звонить. Я дала объявление в газету, в брачную газету. Тильда и этот мужчина, они познакомились по переписке.
* * *
— Расскажите, как Тильда вступилa с ним в переписку, — Следователь располагающе улыбнулся, включил диктофон, — не спешите, вспоминайте, я все отменил на сегодня, все время ваше.
— Тильда дала объявление в брачную газету, ничего особенного, нечто вроде: «Одинокая женщина средних лет, с образованием, устроенная, без материальных и иммиграционных проблем, ищет спутника жизни». Вместо обратного адреса почтовый ящик. Не так много писем пришло, но все-таки, около сотни, пожалуй. Тильда сама его выбрала, из всей этой кучи писем. Могла бы и кого-нибудь другого выбрать, так нет, его письмо ее чем-то зацепило.
— В какой газете Тильда опубликовалa объявление? Название газеты, город?
— Газетка эта, «Семья и дети», лежала на журнальном столе в парикмахерской на Коламбус авеню, угол Восьмидесятой. Издается, по-моему, где-то в Вермонте, а распространяется по всему восточному побережью.
* * *
Это мой invisible friend уговорил меня дать обьявление. Я ничего такого не искала, мне было и так достаточно хорошо. Мой полутайный роман меня вполне устраивал. Секс на уровне и хорошо иллюстрирован. Но иногда, господин следователь, хочется чего-то такого, чего мне доктор не выписал — своего мужчину, чтобы деньги приносил, а мусор выносил. Ходил в магазин за молоком и хлебом, по выходным ездил со мной за город, гулял меня по зеленой травке, прощал мне мои морщины — старел бы вместе со мной. Вы понимаете, о чем я говорю? Ах, вы женаты! Второй раз?! И вам уже ничего такого не хочется? О, это самая лучшая женщина в мире? Самая большая ваша удача? Я вас так понимаю! Я вам даже не завидую. Раньше, еще пару лет назад, я бы вам позавидовала, но сейчас уже нет; я все еще мечтаю, иногда. Но уже не надеюсь.
* * *
— Много писем пришло? — Следователь встал, подошел к окну, приподнял раму, открывая на ладонь, потом сел на подоконник, потер затылок.
— Не так много, но все-таки, около сотни, пожалуй. Я устала от третьего лица, можно, я буду говорить о себе? — Тильда откинулась на спинку стула, посмотрела следователю прямо в глаза, улыбнулась, он кивнул, ну конечно, как вам удобней в данный момент!
— Верно говорят, что Рыбы всегда делают неправильный выбор, а я Рыба по гороскопу. Я могла бы и кого-нибудь другого выбрать, там была парочка дантистов, в этой куче, так нет, его письмо меня чем-то зацепило.
Я сейчас думаю, что в нем было такого? Ничего, просто ничего. В отличие от большинства, он не расхваливал себя, не ругал бывшую жену. Несколько строк, очень сдержанных, только минимальная информация. Нет, я не сохранила его письма, выбросила, когда с ним все закончилось. Почтовый штемпель был бостонский, если это для вас важно. — Тильда смотрела в окно как в зеркало, не видя, что за ним, вспоминая.

* * *
Они встретились на углу Коламбус авеню и Восемьдесят Пятой в «Джо» кафе, и сразу узнали друг друга по предварительному описанию. Тильда улыбнулась ему своей самой лучшей улыбкой, которую она берегла с детства для особо торжественных случаев. Сейчас был как раз такой случай. Она сама выбрала этого мужчину из мешка писем, вынула его оттуда как лотерейный билет. Конечно же, он вполне хорош для нее. Он поможет ей избавиться от этого наваждения, от бесконечного, съедающего ее жизнь романа.
Если вам надоело одиночество, то полюблю на всю оставшуюся жизнь… полюби, полюби, осмелься любить. Прости ему все свои несбывшиеся планы, пустые, грохочущие как ведро без воды, надежды, не сына, не дочь, этому уже не помочь.
Посмотри на него, какой он: высокий, тяжелоплечий, с большими, тяжелыми кистями рук. Голова продолговатая, подбородок тяжелый, глаза небольшие, внимательные, коричневые. На кого они похожи, эти глаза? На глаза собаки, поджарой, сильной собаки, которая только что, совсем недавно стала собакой, а до этого была волком. Волосы коротко стриженые, под расческу, над правой бровью нависает густой чуб.
* * *
Следователь, крепкий мужчина лет сорока, откинулся на стуле к стене, поднял руку, останавливая поток слов, захлестывающий Тильду, и спросил:
— Чуб, это важно, глаза, что еще? Вы что-то сказали о руках, что-нибудь характерное заметили? Кольцо, часы? Татуировка?
— Ногти у него были коротко обрезаны, аккуратные ногти, чистые. Да, чистые, а он писал, что работает в шахте, слесарем. У шахтеров ведь ногти черные, с черным ободком, правда? Видимо, он не работал в шахте. Нет, он не носил никаких колец, цепочек, часы имел самые обыкновенные, долларов за сто, не дороже. Одежда простая, но аккуратная, туфли начищены, нижнее белье всегда новое. От него хорошо пахло. Да нет, никакого особенного парфюма, просто чистотой, здоровьем.
— Шрамы, татуировки, бородавки? — спросил следователь.
— Никаких шрамов на теле он не имел, даже от аппендицита. Нет, родимых пятен тоже не было. И татуировок. Безупречное тело, безо всяких повреждений, как-будто только что изготовленное. Усы, он носил усы, небольшие такие, всегда аккуратно подстриженные.
— Как прошло ваше первое свидание? Где вы встретились? Кто выбрал место?
— Первое свидание я назначила в кафе. Вернее, я сказала: в кафе, и он тут же предложил место; кафе, которое он назвал, оказалось совсем недалеко от моего дома. Как-будто он уже знал, где я живу. Тогда мне это показалось забавным совпадением, не имеющим никакого значения. Tеперь я понимаю, он знал, действительно знал… — Тильда побледнела, дыхание ее пресеклось, она поднесла руку ко рту.
— Еще воды? — спросил следователь.
— Спасибо, пожалуй, да, мне надо принять лекарство. — Тильда достала из сумочки бархатный кошелечек с таблетками, положила одну, голубую, в рот, запила водой из поданного следователем стакана.
— Если вы неважно себя чувствуете, мы можем закончить на сегодня, — предложил следователь.
Тильда глубоко подышала, отпила еще глоток воды:
— Ничего, я в порядке, могу продолжать.

* * *
— Он оказался хорошим собеседником. Сам говорил очень мало, но так слушал, что начав говорить, вы уже не могли остановиться. Он не был образованным человеком, нет, я думаю, он даже школу не закончил, никогда не брал в руки книгу или газету, а у меня их всегда пачка лежала на журнальном столе. Но о чем бы я ни говорила, у меня было полное ощущение, что он понимает, о чем я говорю, и разделяет мое мнение. У него был редкий природный дар — он как бы растворялся в личности собеседника. Полное приятие, ни малейшего отторжения. При соответствующем образовании он был бы выдающимся психотерапевтом.
— Возможно, он прошел специальный training. В определенных армейских частях это обязательная часть подготовки. Но продолжайте, я не хотел вас перебить. Еще кофе? — предложил Следователь.
— Нет, спасибо, достаточно одной чашки. Можно ли здесь куритъ? — достала
сигареты из сумочки Тильда.
— Сейчас нигде нельзя, вы же знаете. Да ладно, курите. Я тоже закурю, -следователь достал из кармана хрустальную туфельку-пепельницу, коробок спичек, пачку сигарет, чиркнул спичкой, подал огонь Тильде, потом закурил сам.
Они молча покурили, выдыхая дым в открытое окно, потом следователь снова включил магнитофон и Тильда продолжила:
— Наверное, вы правы, его включенность в собеседника была результатом специальной подготовки. Теперь, когда я рассказываю об этом, я понимаю, что наши с ним разговоры не были беседой, и возможно, он не совсем понимал, о чем это я, но это было неважно тогда. Это неважно и сейчас. Какое-то время мне было с ним хорошо.
Он приезжал в пятницу к ночи или в субботу и уезжал в понедельник утром. Выносил мусор, ходил в магазин за молоком и хлебом, забивал гвозди в стенку, гулял с мной по городу, ходил в кино, спал со мной. Как-то принес трехлитровую банку молока, большой пакет картошки, еще каких-то овощей.
— Зачем ты так нагружаешься? Не надо, отдыхай, — сказала я.
— Кто тебе принесет? — ответил он и в голосе его я со страхом и каким-то сладким стыдом услышала жалость.
Он и правда меня жалел. Не мучил в постели; мы делали простой, без всяких изысков, что называется классический секс, и оказалось, именно этого я и хотела. Целовал и гладил где и как надо, и не слишком долго, никогда не повреждая мою нежную кожу; был всегда наготове, легко начинал, продолжал и заканчивал, не требуя от меня никаких дополнительных усилий.
Физически он был очень здоровый человек, со здоровой, нормальной физиологией. Это проявлялось не только в постели, но и за столом, и в уборной. У него не было отрыжки, газов, бурчания в животе. Он не храпел, не перхал, не отплевывался, не ковырял в зубах и в ушах, по крайней мере при мне он этого не делал. Ел очень аккуратно, не торопясь, и совсем немного для мужчины, занятого физической работой. Настолько немного, что поначалу я стеснялась своего неуемного аппетита, но, поскольку он никогда этого не комментировал, я вскоре перестала стесняться и ела в охотку, сколько хотела.
Я вам все это говорю, потому что вы следователь. Это ведь как врач, правда? Не стыдно сказать, если пучит или запор, или на спине высыпание. Это ведь не каждому скажешь, это не принято говорить.
Надо говорить то, что принято в обществе, то что от тебя ожидают. Я с недавних пор решила — буду говорить как есть, что думаю, называть дерьмо дерьмом, а золото золотом. Не могу сказать, что мне это добавило популярности, золото все-таки редкий металл. Но жизнь такая короткая, жалко тратить время на реверансы с дураками.
Я отвлеклась, извините, занимаю ваше время на не относящиеся к делу рассуждения.
* * *
— Так вот, возвращаясь к началу нашей криминальной истории. Вам она не кажется криминальной? Вы думаете, я сумасшедшая истеричка, которую бросил мужчина? Ну да, бросил семь лет назад, а вчера вдруг вернулся.
— Это не преступление, вернуться через семь лет. Глупость, пожалуй, но не преступление, — следователь налил себе еще кофе из кофеварки и устало откинулся на спинку кресла.
— Не буду тебя убивать.
— Что вы сказали? — Следователь выпрямился в кресле, остро взглянул на Тильду.
— Он сказал мне это в постели, в нашу первую ночь вместе. После встречи в кафе я пригласила его зайти. Он меня проводил, мы стояли у дверей квартиры, в подъезде, он спросил, можно ли ему войти, и я сказала, ОКэй, заходите. Как только он вошел и закрыл за собой обе двери, я поняла, что сделала ошибку.
— Почему вы так решили?
— Я ничего не решила, я вообще перестала решать, только чувствовала. Знаете, как в старом анекдоте про чукчу: в лесу кто-то есть. Откуда знаешь? Я не знаю, я чувствую. Так и я, в лесу, за железной дверью, на окнах решетки, а рядом дикий зверь, не человек. А со зверями надо вести себя тихо, не шуметь, не делать резких движений.
* * *
Я дала ему комплект постельного белья, показала, как раскладывается диван, и ушла к себе в спальню. На двери была задвижка, но я не стала ее закрывать, просто плотно прикрыла дверь. На дверную ручку я повесила бусы, чтобы услышать, когда он откроет дверь. И он пришел, примерно через час.
Звякнули бусы, он тихо прошел босыми ногами по полу, сел на мою постель. Я лежала тихо, не шевелясь, смотрела на него, слегка улыбалась. В окно светила городская ночь. Он погладил мои плечи, грудь, я не шевелилась. Он прилег рядом, положил правую руку мне на шею. Я легко вздохнула, погладила его руку.
— Не буду тебя убивать, — сказал он, и был очень нежен со мной. Перед тем, как уснуть, он положил мою руку себе на голову. И потом, во сне, когда моя рука сдвигалась в сторону, он делал бессознательное движение головой, возвращая ее на место.
* * *
— Как долго продолжались ваши отношения? — спросил следователь. Открылась дверь, в кабинет вошел молодой сотрудник со свежим кофейником в руке. Следователь написал несколько слов на листе бумаги, подал сотруднику, кивнул, отпуская. Открыл крышку кофейника, понюхал, улыбнулся , потянулся за чашкой.
— Kофе? Замечательно, я тоже выпью кофе, — Тильда встала, подошла к столу, налила горячего кофе в чашку, всыпала пакетик сахара, подумав, добавила еще два. Отпила глоток, подошла к окну, присела на подоконник.
— Все закончилось в апреле следующего года. Получается, примерно полгода. В очередной понедельник утром, перед отъездом, он провожал меня на работу. Уже было видно здание моего офиса, когда он остановился и сказал:
— Давай здесь попрощаемся.
— Давай, — спокойно сказала я, — до субботы, пока.
— Я больше не приеду. Моя жена вернулась, мы решили попробовать еще раз. Я больше не приеду, прощай.
— Вот как? — сказала я. — Ну что же, прощай наконец. Я никогда тебя не любила, прощай, и не возвращайся больше.
Я ушла, не оглядываясь, меня трясло, и что это было, обида, радость, облегчение, не знаю.
И прошло семь лет, как семь дней. У меня были другие встречи, другие мужчины, я была более осторожна теперь, никаких газетных объявлений. Иногда я вспоминала о нем, неясно, неотчетливо, как о старом забытом сне.
* * *
— Вчера в два часа дня раздался звонок в дверь. У меня две двери, я вам, кажется , уже говорила, внутренняя, деревянная, с глазком, и наружная, железная, без глазка. Идиотство, правда? наружная дверь и слепая. А если посмотреть в тот глазок, что на внутренней двери, так ведь ничего не видно, только внутреннюю сторону наружной двери, ну вы понимаете? Это так исторически сложилось, сначала была одна дверь, деревянная, резная, с глазком, а потом обстановка осложнилась, все начали баррикадироваться в квартирах, ну и я тоже, как все. Поставила железную дверь, а чтобы заказать глазок и замок хороший, так этого нет, никак руки не доходят. Он сказал:
— Здравствуй, я вот приехал, повидаться. У меня с женой ничего не получилось.
— A у меня все хорошо, — ответила я, — не нужно тебе приезжатъ.
— Нет, не хорошо, я знаю, — сказал он печально.
— Прощай, больше не приходи, — я закрыла дверь, заперлась на все замки. Думала до утра, и вот говорю с вами. Я думаю, он вернется.
В кабинет вошел давешний сотрудник, подал следователю папку, наклонившись, что-то тихо сказал.
— Мы тоже думаем, он вернется. Действительно, в обозначенный вами период Жених прекратил свою деятельность. Вы единственная живая свидетельница. Чемќќ-то вы его зацепили, внутренним покоем, несуетой, не знаю… Была еще одна женщина, она случайно уцелела, ее кот спас, выл так, что соседи пришли. Но она через сутки умерла в больнице. Поэтому мы знаем, что это он, Жених, описания соответствуют.
Следователь устало улыбнулся, потер затылок, накрыл ладонь Тильды своей:
— Вы должны понять, что от зверя подобного рода невозможно спрятаться, никакие замки, решетки, телохранители не помогут. Как бы мы ни хотели, мы не сможем вас защитить. Он пришел открыто, показался вам, позволил закрыть дверь, вы еще живы, — это аномалия, что-то вроде воздушного пузыря в трюме затонувшего корабля. Вы — его слабое место.

* * *

Он сидел за столиком в кафе напротив следственного комитета, читал газету, пил кофе, ждал. Напрасно она туда пошла. Все-таки она постарела. Теперь надо ждать.
Из-за угла вылетела машина Скорой помощи, остановилась у подъезда напротив. Два дюжих парамедика, прихватив носилки, вошли в здание. Он ждал. Через десять минут из подъезда все те же парамедики вынесли носилки, на которых лежала женщина в кислородной маске, накрытая одеялом по грудь. Голова была запрокинута, волосы рассыпались, проступила непрокрашенная седина у корней. Парамедики засунули носилки в машину, один из них влез внутрь, другой закрыл дверь, сел в кабину. Машина тронулась с места, через секунду завыла сирена.
Он прочитал на машине название госпиталя, Корнелл. Туда повезли. Возможно, ей действительно стало плохо, допрос затянулся, а она уже немолодая. Хотя вряд ли, скорее всего, ловушка. Так или иначе, он туда пойдет, отнесет ей молока и хлеба. Надо закончить это дело. Навалилась усталость, положила руку на плечо. Он закрыл глаза; какая она тихая, милая, одинокая. Кто ей принесет?

Любка никуда

Любе Барбаковой,
подруге моей юности

Две новости совпали по времени: НАСА закрыло программу «Космический челнок» и Люба умерла. Она умерла еще раньше программы, не знаю когда и как; в «Одноклассниках» бывшая однокурсница только и сообщила, что вот, Люба умерла, грустно.
Мы подружились в прошлом веке, в Томске, студентками, и, хотя и разъехались в разные углы огромной страны: я на Украину, Люба с семьей в Восточную Сибирь, в Минусинск, с перерывами поддерживали отношения в мирное время, до середины девяностых, а потом связь прервалась. В те годы многие потерялись, захлестнуло потоком событий. Но внутренняя ниточка любви и дружбы не прерывалась никогда, она и сейчас жива; слабенькая, трепещущая ниточка памяти.
* * *
— Видел вас сегодня утром на проспекте Кирова, вот потеха: идете под ручку, обе две в шубах, на головах шапки ведрами, круглые, как медведицы, а ноги по льду разъезжаются в стороны, так и идете циркулем! — Сашка подкладывает дрова в печку и хохочет.
— Чего же не подошел, не позвал? — Люба снимает с плитки картошку в мундире, ставит на стол. На тарелке лежит крупно порезанная вареная колбаса, рядом чайник с крепко заваренным чаем.
— Не поддержал на скользоте, чтоб не свалились? — я подхватываю разговор вместе с зеленым тепличным огурцом, что Люба дает мне порезать.
— Да я в тройлейбусе ехал, видел вас через окошко, — Сашка захлопывает дверку печки, встает, отряхивает колени, подходит к манежу.
В манеже на голых досках сидит Любин-Сашин сын Андрей, ему еще года нет. На нем из одежды одна распашонка, все его немногочисленные ползунки сохнут на веревке тут же, в подвальной съемной комнате. Андрей радуется общему веселью и громко хохочет, открывая беззубый рот, стучит ножками по доскам.
— Ишь ты, кавалер, яйца раскидал, стыда нет! И штанов нет, ах ты, голота моя! — Люба гладит сына по голове.
Мы садимся за стол, достаем из кастрюли картошку, чистим и едим , посыпая крупной солью, заедаем колбасой и кусочками огурца. Саша разливает по стопкам ледяную водку, мы чокаемся и пьем за здоровье Андрея. Привет тебе, Андрей, расти большой да не будь лапшой! говорим мы, и Андрей смеется и кричит чего-то неразборчивое в ответ.
Сашка берет мою руку, рассматривает, потом отпускает и говорит:
— Ну и кожа у тебя! Такой кожей орудийную оптику протирать, сроду не запотеет!
— Артиллерист хренов, чего несешь! — Любка трогает меня за плечо, — мужик! что он понимает в дамских ручках. Давай споем!
И она начинает своим незабываемым слегка хрипловатым голосом:
Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет
Я подхватываю:
На нем защитна гимнастерка,
Она с ума меня сведет
К нам присоединяется Сашка:
На нем погоны золотые
И яркий орден на груди
Любка обнимает мужа, кладет голову ему на грудь:
Зачем, зачем я повстречала
Тебя на жизненном пути
В манеже Андрей молча открывает рот в такт, вроде как подпевает нашему хору.

* * *
Мы познакомились в начале третьего курса, в комнате общежития, куда обе получили направления в деканате. Kомната была на четверых; когда я туда пришла, ранее вселившиеся студентки делали ремонт. Одна из них стала командовать: Люба, подай мне то, принеси это! Не тут-то было: Люба подалa ей один предмет, второй, а потом уселась на табуретку посреди комнаты и заявила:
— Любка туда, Любка сюда, а Любка никуда!
Начался скандал. Студентка-командирша завела злобную речь насчет паразитов, которые… тут я сказала:
— Не ругайтесь из-за ерунды, я сейчас принесу, — пошла к коменданту, получила и принесла искомые карнизы для занавесок.
Много позже, когда мы давно и прочно дружили, Любка напомнила мне этот эпизод и сказала:
— Я уж думала комнату менять, а потом смотрю: ничего, люди есть, жить можно!
* * *

Так вот про наши шубы. Не подумайте чего, не песцовые! Искусственная цигейка, но для нас и это было крупное достижение, приобретательский шаг вперед. Мы их купили в один день на вещевом рынке, за городом, в холодный зимний день. Обе мерзли ужасно сибирской зимой, Люба в старом вытертом пальтишке, я в шубе из искусственного каракуля без ватиновой прокладки. Пододевали кофты, заматывались платками, но все равно мерзли. И вот собрали мы денег с нашей телеграфной подработки, матери нам чего-то прислали, и поехали на рынок. Приехали на автобусе на конечную остановку, перед нами поле снежное необъятное, а на нем люди стоят с товаром, и покупатели ходят, торгуются, тьма народу. Гляди в оба, чтобы не обокрали! Ходили-ходили, замерзли вконец, пока увидели первую шубу — черная цигейковая шуба с круглым воротничком, застежка до горла и фасон «трапеция», очень симпатичная шуба! Померили, обоим подходит, но на Любе лучше сидит: мы хоть и одного роста, но Люба худенькая, а я покрупнее. Так Люба ее и купила, а мне стали дальше искать. И нашли вскоре: тоже цигейка, темно-коричневая, с большим воротником, прямого покроя. Женщина со стариком продавали, такие замерзшие, что мне их жалко стало, да они и в цене уступили хорошо, так что я у них эту шубу и купила.
Приехали домой в общагу, девчонкам показали, одели, они смеются: вы прям с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу»! А нам наплевать: пусть смеются, зато тепло! Сильно от холода устаешь!

* * *
Здесь надо рассказать про нашу телеграфную подработку. Денег нам, конечно, не хватало: стипендия мизерная, матери помогали, но много ли они могли, у них были и другие дети поднимать, а мужей не было. Моя развелась, а Любина овдовела, они сами детей тянули. Так что подработка нам была нужна, мы искали давно, но никто студенток брать не хотел. И вот узнали мы, что на нашей почте, на телеграфе, освободилось место разносчика телеграмм. Мы пошли, поговорили с заведующей и она нас взяла.
Работа не тяжелая. Телеграммы надо было разносить по часам. Вот сколько пришло, к примеру, на два часа дня, надо взять и разнести по участку. А если телеграмма пришла, скажем, в 2:15, то ее следует отдать в доставку на три часа дня. Иной час совсем нет телеграмм, так сиди на телеграфе, читай книжку и будь наготове к следующему часу.
А телеграммы, это же отдельная песня! Это жизнь в телеграфной строке! Застучит аппарат, закрутится колесо бумажной ленты, а ты подхватывай и клей на бланк. Сначала адреса, от кого и кому, имена, телеграфные коды, а потом: маня родила второго утром мальчик три кило; приезжаю 5ого седьмым встречай нежно люблю григорий; поздравляю свадьбой деньги выслал отец; защитился красным дипломом еду автоваз ура ура ура сева; уезжаю юг приезжай последний раз повидаться лена; освобождаюсь среду приеду воскресенье красноярским встречай; посылку передал 8ой вагон москва-томск завтра нужно облепиховое масло. Нам вообще-то клеить не полагалось, но телеграфистка то в магазин отлучится, то по телефону говорит, а нам это в охотку. Наберешь к определенному часу пачку телеграмм, выпишешь квитанции и бежишь на участок.
Участок нам достался в историческом центре города, по улице Красноармейской, сплошь застроенной тогда старинными купеческими домами, когда-то односемейными, а при советской власти превращенными в многоквартирные, а то и коммунальные; двухэтажные, деревянные дома, украшенные затейливой резьбой, с крутыми лестницами и внутренними переходами, с дворами, занятыми сараями и собачьими будками. Отапливались дома печами, и развалистыми русскими, и изразцовыми стройными голландками, так что по всем дворам высились поленницы дров. Пока дверь откроют, натопчешься на морозе, так что наши новые шубы вкупе с валеночками нас только и выручали.
Мы с Любой делили одни ставку на двоих, работали через день, и появились у нас хоть и небольшие, но свободные деньги. Думали мы, как деньги сберечь от покражи, и решили открыть счета в сберкассе. Пришли в отделение Сбербанка на этой же почте, отстояли очередь, подаем паспорта и говорим, что хотим счета открыть, а работница наши паспорта не берет.
— Вы же студентки, — говорит и на нас презрительно смотрит, — какие у вас деньги? Сегодня тридцатку положите, а завтра за ней же и придете, только операции вам оформляй! И так обойдетесь!
Я бы ушла, как-то не умею я с такими людьми, мне уйти легче, а Любка — нет, не на таковскую напали!
— Не имеете права! — говорит, а у самой узкое лицо совсем заострилось. — Не ваше дело, сколько денег, а не хотите по-хорошему, давайте нам заведующую сюда, a нету заведующей, так мы в Центробанк дойдем, нам и пять верст не крюк!
Посмотрела на нее работница и протянула бланки на открытие счета: заполняйте!
* * *
Люба о себе мало что рассказывала, я даже не знала, есть ли у нее братья и сестры, пока к ней мама не приехала в гости.
Прихожу я как-то в общежитие после занятий, а за столом сидит женщина. Старая совсем, на мой тогдашний взгляд, женщина, лет шестидесяти, седая, круглолицая, очень полная, в кофте поверх шерстяного платья с широкой юбкой, под столом виднеются толстые опухшие ноги в бумажных чулках, обутые в войлочные чуни. Лицо круглое, очень доброе; женщина улыбается и угощает всех домашней снедью, что она на стол выложила: пирожки, яйца вкрутую, сало соленое, масло. Познакомились, попили вместе чаю с пирожками, и тогда только я и узнала, что Люба у нее последыш, семнадцатый ребенок! Вышла она замуж совсем молодой и сколько Б-г дал, столько раз и рожала пока не овдовела! Много детей померли во младенчестве, но большая половина выжила, и некоторые даже выучились, а Люба училась в институте, и мать ею очень гордилась.

* * *
Любка жила в общежитии недолго, года полтора, а потом ушла к Сашке жить. Где она его подцепила, и не вспомнить теперь. Он был высокий, немного вялый блондин, постарше нас; уже получил инженерный диплом и работал. Он был женат, и даже имел ребенка, но с женой не жил, хотя и не разводился; жил один, снимал комнату в подвале частного дома, туда к нему и Любка ходила. Там она и забеременела, сказала ему, а он все тянул, ни говорил ни «да», ни «нет», склонял ее к аборту и Люба решилась. Сашка был этому рад, он сразу как бы устранился, отошел в сторону; Люба вернулась в общежитие в эти дни. Она пошла к врачу, и оказалось, что на аборт очередь, а поскольку Люба потеряла время, она по очереди не успевала в допустимые сроки. За обход очереди надо было дать взятку, но денег, нужной суммы, не было, хотя мы с ней и сложили в кучку все наши сбережения. И тогда я сочинила первую мою историю!
— Пойду в больницу, в гинекологию, к заведующей, и расскажу ей… — сказала я. — Правду? Это нам не поможет. Кому нужна скучная правда? Я расскажу ей нечто гораздо лучшее, чем правда — я расскажу ей историю, она заплачет сердцем и поможет Любке!
Я нашла заведующую, женщину лет сорока, в коридоре больницы, остановила ее и рассказала…. что же я ей рассказала? …и почему она меня выслушала?… и помогла? Не знаю, не могу объяснить ничем, кроме как силой посетившего меня вдохновения.
— Я прошу не за себя, а за мою младшую сестру, — сказала я. — Мы с ней обе студентки, живем в общежитии, отца у нас нет, одна мать, денег не хватает. Люба очень хорошая, способная, уже на третьем курсе, но вот встретила мужчину и влюбилась, потеряла голову, первая любовь, вы ведь тоже любили?! Опыта у нее нет, а он так красиво ухаживал, цветы дарил! Забеременела, а он, оказывается, женат, то есть он ее обманул, она и не знала, а он говорил, что женится. Да и не разбивать же семью, потом себе век не простишь. А мать если узнает, умрет, у нее давление, ей нельзя волноваться. А на аборт очередь, в поликлинике сказали, она по срокам не успевает, что же нам делать?
И заведующая прониклась, велела Любе прийти на следующий день в отделение. Ей сделали аборт вне очереди, и все прошло удачно, настолько, что через полгода она была снова беременна, Андреем. Сашка к тому времени решился на развод с первой женой, Люба родила Андрея, они расписались и жили все в том же подвале, уже втроем. Люба продолжала учиться на нашем факультете.
Приближалась защита моего диплома, а затем и отъезд, я переживала тяжелый период в жизни, как всегда, в одиночку, ни с кем особенно не делясь, и редко виделась с Любой. В одну из последних встреч Сашка мечтал вслух, как было бы хорошо после защиты Любой диплома переехать из Сибири в Россию, куда-нибудь в Смоленскую область.
— Представляешь, встанешь утром, выйдешь на улицу, кругом все русские! — говорил он.
Но они переехали совсем в другую сторону, на восток, в небольшой город Минусинск, где Сашка получил работу, и прожили там всю последующую жизнь.

* * *

Из редких писем и совсем редких телефонных разговоров я узнавала о новостях в Любиной жизни: она родила дочь; работала на предприятии; денег не хватало, Сашка не преуспел в новой жизни; она подрабатывала уборщицей после работы; завела роман «для души»; очень уставала. Потом связь совсем прекратилась; потом я переехала в Америку и новая, неожиданно тяжелая жизнь накрыла меня волной; наконец явились «Одноклассники» и с ними вновь возникли люди из прошлой жизни. Контакты странные, неустойчивые; все хотят говорить и слышать только хорошее, но не слишком, чтобы это чужое хорошее не было лучше их хорошего, не перечеркивало их жизненных достижений. О плохом если и говорят, то вскользь, как бы между прочим. «А Люба умерла. Грустно» — упомянула однокурсница.
Люба, моя Люба? Не может быть, не верю, не правда! Это другие прочие туда, сюда, а Любка здесь и сейчас! Темноволосая кудрявая головка, узкое лицо, тонкая улыбка, хрипловатый голос! Маленькая рука тянется из молодости, трогает меня за плечо: не грусти, подружка, я с тобой! Любка туда, Любка сюда, а Любка никуда!

23 июля 2011г.