Велосити
Я уже писал про Велосити. Но когда я делал это, я не знал – существует ли он. Всё это виделось мне плодом собственной фантазии. Человеческая память – это механизм общий для нескольких сегментов ума, все это связано как физически, так и метафизически, именно поэтому некоторые люди способны предсказывать. Некоторые делают открытия, даже будучи не в курсе, куда ведёт их мысль. Так бывало часто. Любой начитанный человек об этом знает. Возможно, именно такая возможность делать выборки реальности помогла и мне, когда много лет назад я написал:
«Симон сидел в баре.
За стойкой был бармен.
За барменом – бутылки. В бутылках – бутылочность.
Между двумя бутылочностями располагался седой паук тишины, и от него пахло потом звезд. Он вовсе не относился к тем существам, что пытаются рассовать звездные рудименты по карманам. Дело отнюдь не в тех звездах, проходя мимо которых, можно отчетливо различать щелканье, мигание осознания, желание стать ничем. Собирателями звезд могут быть кто угодно.
Коллекционеры задумчивостей.
Сновладельцы, которые посчитали, что сны хотели обособиться и посадили их на замок.
Почитатели телевизионной сигареты.
Автомобилисты, у которых в проемах для динамиков находятся рты хаоса.
Ощутители нечеловеческого.
Но паук был символом. На нем был комбинезон из чешуи мечтаний.
Выпив еще водки, Симон подошел к телефону и позвонил в никуда:
-Эй, — сказал он».
Это было давно. Я и тогда предугадывал появление в мире вещей бытовых, новых, ужасных или прекрасных. Но я делал всё это спонтанно. Прошло лет 15. Может, даже, больше. Я уже свыкся с тем, что годы уходят просто так, и что мне уже нечем хвастать – ни молодостью, ни проблемами среднего возраста. Оставалось лишь оставаться на этом конвейере. Именно тогда я проснулся. Я встретил Натана. Вот, что он мне сказал:
-Я обнаружил, что Велосити существует.
-Я читал, — ответил я.
-Где?
-У кого-то в блоге.
-Это не то. Вспомни, что ты писал сам. Вспомни. Это – то самое место.
«…
— Сейчас я сяду на свой велосипед и поеду дальше, — сказал Симон великой пустоте, — мне все равно, куда я поеду. Те, кто считают, что в мире бывают миссии, ошибаются. Любое дело – это решение человеческих белков. Прибавление или убавление их. Через призму процесса накопления наслаждений многие дела кажутся более простыми. Спорт существует для того, чтобы нанизать первобытные моменты на руки удачных менеджеров. Музыка – это тихий шепот во сне. Потому, я не буду останавливаться здесь, потому что Луна мне дороже. Я попытаюсь наудить как можно больше Луны в лимане, чтобы потом возить ее с собой. Показав колбочки с Луной друзьям, я буду знать, что не напрасно живу. Правда, я живу всегда, а навигация по желатину материи – это тренировка для души. Те, кто считают, что жизнь – тюрьма, пусть постоят отдельно. Слишком много тюрьмы – это уже слишком странно.
Разве мучились от жизни мастера?
Он положил трубку и вернулся к столику. Бар этот стоял на шоссе, и контингент в нем был сонный и отрешенный. Многие куда-то ехали. Местных жителей не было, так как село находилось несколько в стороне. Бармен почти что спал. Бутылки беседовали сами с собой, и им дела не было до посетителей.
-Пойдешь со мной, — сказал Симон коньяку.
-Я? – удивился коньяк.
-Идем.
-Еще чего.
-Идем, идем. Тут тебе нельзя оставаться.
Сев на велосипед, Симон не спеша поехал по шоссе. Коньяк лежал теперь в рюкзаке, вызывая нешуточное удивление вещей. Да и сам велосипед был удивлен подобной наполненной стеклянностью.
Теперь же можно поговорить о велосипедной ткани.
Все велосипеды произошли из одной страны. Было это давно, на заре всех эпох, раньше египтян, раньше атлантов. Нет, отрицать ни тех, ни других нельзя. Мы можем обидеть как правду, так и глупую, но светлую, романтику.
Страну велосипедов можно было бы назвать условно. Например, Велосити. Когда земля еще была вдохновенной, когда борода от первого слова еще не рассеялась, по ее зеленым просторам плелась, вилась, будто особенная трава, велосипедная ткань. Теперь, много столетий спустя, за порогом нескольких форматирований, мысль об этом не имела ни шапки, ни волос. Возможно, что некоторые виды грибов, чьи шапки еще краснеют от гордости за познание в дальних лесах, знают об этом.
Знал об этом и Симон. Ему было проще, чем банальным обитателям человеческих скоростей. Он удил Луну. Так как у него не было дома, он не хранил полученную Луну в колбах. Впрочем, это было бы полезно. Колбы завсегда сделаны из философского стекла.
Велосипедная ткань развивалась не скоро. Тот мир был гораздо длиннее настоящего, и у него не было сигнальной системы. Он ничего не ждал, ни на кого не нападал. У него не было маркеров. У него не было кожаной папки. Начавшись от простых молекул, ткань переживала свою эволюцию очень медленно.
Велосипедная кожа появилась с первыми ящерами. Уже тогда у него не было ног. На самом деле, трудно опровергнуть незнание. Скажите, никто того не видел? Но как же насчет выуженной Луны? Ведь она отдыхала в бутылке».
-Именно так, — проговорил Натан, — я уже почти готов. Но я сам не дойду. Еще в прошлом году Валерий и Дима Шкуро обнаружили эту пещеру. Она находится на Кавказе. Но на некотором удалении от неё были совсем маленькие места. Пещеры, углубления, где были найдены рисунки. Именно Дима первым решил, что не мог рисовать древний человек. И он сделал необыкновенное открытие. В мире, в нашем же времени, в нашем же пространстве существуют скрытые полости. Они есть везде. Но мы не можем проследить их следы.
-Да, — сказал я.
-Вспомни, что ты писал сам:
«…Первые велосипедные существа были велобактерии. Задолго до жизни гигантских велоящеров, задолго до велочелов, чей мозг состоял из спиц и солидола, они бороздили ранний воздух. Первые велобактерии имело по одному колесу. К моменту появлению микроскопов одноколесных микробов уже не остались – эволюция докатила их до трехколесных вариантов.
Четырехколесный опшн стал опасен для реликтового велосипедозавра.
Велособака, впрочем, уже имела вид классический. Два колеса, руль, зеленый подрамник, квадратный след от протекторов, стихи об алюминиевом настроении.
Симон гнал свой велосипед сквозь ночь. Он не ведал усталости. В его небе всегда было несколько светил. Желая усилить ясность, он доставал одну из бутылок.
Что это за Луна?
Возможно, что это – самый настоящий стеклянный свет.
Велосити изобиловал разнообразием разума. Но они посягнули на многое. Они решили, что солнце устало и стали готовить для него санаторий. Со всех концов света были собраны лучшие повара. Для выходных прогулок был построен скоростной турбосипед из крепчайшего велопластика. Кожаный салон, чейнджер на огромное число дисков, душ, ванна, бильярд, личный клоун.
Тогда, увидев это, Солнце поняло, что его победили.
Раздвинув ноги, оно вынуло изнутри себя потайную нечестность.
Случилась катастрофа.
Что теперь знают о велосипедной ткани?»
-Ты хочешь сказать, что всё это – правда? – спросил я.
-Да. Все сходится. Существует разумная велосипедная жизнь. Она живёт немного параллельно, но стоит усилить своё восприятие….
-Только не наркотики, — перебил его я.
-Нет. Я хожу по горам. Мне нужна физическая форма. Поехали.
-Куда?
-Я открыл место, где, возможно, расположен Велосити, — проговорил Натан, — я не справлюсь один. Все остальные сейчас заняты. Спустимся в пещеру. Попробуем отыскать мифический город. Вспомни, что ты писал:
«…Симон знал, что город велосипедов велик, он напоминает порт. И веложизнь там невероятна. Но сам он никогда не был там. Потому, он часто спрашивал своего двухколесного друга об этом. Их разговор был безмолвен.
-Где это?
-Далеко.
-Как далеко?
-Возможно, в прошлом.
-Почему?
-Велосити может не существовать в настоящем.
-Почему?
-Я чувствую.
-Сможем ли мы туда попасть?
-Нам надо управлять квантами пространства. Смотри, есть квант. В нём – твоя жизнь. Это – общий квант. Твоя жизнь ни при чем. Просто квант. То есть, отпущенный участок времени. И еще смотри – есть именно твой квант. Общий. Но есть и набор квантов. И в каждом – некий этап. Но если ты будешь думать, что этап – это буквально этап, то ты будешь всю жизнь ошибаться. Потому что важнее всего жить внутри. Потому что физическое тело – часть. А остальные части также подвержены квантованию.
-Человек знает меньше, чем велосипед? – спросил Симон.
-Не все. Некоторые велосипеды молчат. У них нет языка. Новые модные горные велосипеды, все те, которыми заполнены магазины теперь, можно сравнить с плакатами, которые в чем-то представляют искусство и мысль, но на деле – лишь яркий зубчатый лубок.
-Что было бы, если бы мы туда попали? – спросил Симон.
-Возможно, ты бы увидел новый свет. Но ты ищешь. Посмотри – много людей ничем не интересуется. И правильно делают. Это их задача. Они составляют жир мира. Ты скажешь – хорошо или плохо? Конечно хорошо. Жир необходим. Без него тело жизни не будет существовать. Поэтому, никогда никого не осуждай. Это – тоже ноша. Быть жиром мира. А ты живешь и путешествуешь, и это – также задача, это – также путь. Ведь ты ищешь всё. И не важно, что именно ты найдешь. Ты просто ищешь. Это – жизнь_путешествуя. Состояние материи. Следовательно, в Велосити надо прибыть обязательно. Но есть проблема. Нужно, чтобы он существовал сейчас. Где-то на той линии, которую мы способны достичь. Но, как и любая вещь, он должен быть вещью функциональной. Для примера, ты хочешь приехать в Рим 1-го века нашей эры. И этот Рим существует. Надо правильно преодолевать время. Но это задача, решаемая лишь теоретически. На практике, редкий велосипед умеет ехать в обратную сторону. Впрочем, можно двигаться во времени вперёд. И там мы по спирали вновь нагоним это время. Но и это – теория. Конечно, Велосити мне близок. Я его чувствую. Но я также не знаю, как туда добраться….»
Уже спустя несколько дней мы выехали. Нас ждал горячий чай поездов и пролетающие мимо просторы средней России. Я был счастлив, что в поезде жарко, это подчеркивало и сущность чая и многие другие вещи – мне почему-то думалось, что матросам на корабле точно так же жарко, ибо корабль может раскалиться похлеще поставленной на огонь консервной банки. А уж корабль этот может плыть куда угодно, вне зависимости от пространственно-временных рамках.
Но здесь больше и нечего рассказывать. И я не буду повторяться. А всего, что происходит внутри у человека, не описать.
Мы приехали. Мы начали спуск. Я ни турист, ни путешественник. Натан, наоборот, находился в хорошей форме, что позволяло ему ни о чем не волноваться. Это – некая форма горного осознания. Люди, которые это знают – они знают. Женщины, в основном, знать не способны. Но это отступление. У них другая задача. На самом деле, никакого полового признака тут нет.
Мы спускались словно в жерло. Вертикальная пещера. Дыра внутри столба, вбитого в землю с целью достигнуть ядра земного. Представьте себе такого великана. Я думаю, что в древности так и было. Еще до людей. Но могли быть и люди – быть может, наше с вами бытие с ними не пересекается, и предки возникли независимо, и нет никакой генетической связи. И мы никогда не узнаем, кем они были, и кто забил столб.
Всё это поэтически. В этом плане я всегда говорю одно и то же. Но не надо грустить. Обычно и музыканты играют только на одном инструменте, а, стало быть, и звук похож. От произведения к произведению. Надо слушать, и, порой, терпеть.
Уже внизу, сделав небольшой крюк по коридорам, мы нашли странную картину на стене. Не знаю, быть может, это был отпечаток реальности, который принял камень. Здесь мы открыли термос. Светодиодные фонари изучали лучами мир пещер, и эта картина – в прошлом цветная, теперь выцветшая, стояла перед глазами.
Это был Исход. Все велосипеды двигались строем к Земле Обетованной. Возможно – в Велосити. Наверное, это был мир счастья.
-Видишь, — сказал Натан.
-Вижу, — ответил я.
-Можешь ли ты подумать, чтобы это было нарисовано?
-Веет чем-то странным, — ответил я.
-Конечно, — сказал Натан, — видишь ли, мы очень мало знаем о структуре нашей реальности. Но про Велосити мы уже говорили.
-Но как он может быть в пещерах?
-Но ты же не думаешь, что он может вот так, напрямую, присутствовать в нашем измерении?
-Хорошо, — проговорил я, — наверное, это что-то вроде молотка, который нашли внутри угольных пластов. Как он мог туда затесаться. Либо вымысел, либо….
-Либо…
Пещеры людям неизвестны. Пещеры не поняты. Вам не скажут: хотите познать мир, скорее в пещеры! В горы – иногда. Чаще – к морю. Но и понятно это, так как внутренние моря – это тарелки локальные, а океаны – это чаши глобальные. Человек ничтожен, но и в ничтожестве своём он может узнать себя. Ибо всё это есть зеркала, в которые ты смотришься. И правильно говорил Володя Высоцкий.
Итак, отпечаток. Не знаю, что это за краска, и краска ли это? Но разве могла природа создать это? Или невидимый горный художник жил во времена, о которых люди могут догадываться? Они шли толпой. Их тела была бледны от времени. Их тонкие фары поблескивали, словно маяки. Они хотели прострелить сквозь неизвестность своим светом. Но вдруг я увидел тень. Да, она была стёрта. Но они бежали. Они не искали свой город. Это был страх велосипедного народа.
-Видишь, — сказал я Натану.
-Что именно?
-Страх.
-Да. У них такие лица. Да.
-Ты видишь лица велосипедов?
-Конечно. Но я не велосипедист. В семнадцать лет я пересел на мопед. Но потом – на автомобиль. С тех пор я изучаю вещи теоретически. Знаешь, многие не поймут. Они скажут – велосипедист. Но надо забыть это слово. Потому что то было время велосипедов свободных, независимых, велосипедов тонких в своей идее, не только телом и колесом.
-Хорошо, — сказал я, — поэтично. Нет, правда, ты чувствуешь, что они бегут? Они пытаются спастись?
-Кажется. Черт, ты странный человек. Ты же сам писал. Ты забыл? Вот:
«Было время побега. Потому что Зло может быть разным по своему уровню. Вот человек, он сосуществует в одном мире с домашними животными или с животными двора. Но задумывается ли он? Рядом с нами зачастую разыгрываются настоящие драмы, и мы можем ничего не знать об этом.
В одном дворе появился кот, который извел целое поколение голубей. Очень просто. Вы скажете – обычное дело. Животные неразумны. Но знаете ли вы природу?
Так и народ велосипедов….
Однажды оно пришло. Зло, питающееся велосипедной тканью.
— Оно опасно человеку? – спросил Симон.
— Не знаю, — ответил Велосипед, — ведь я приручен тебе. Хотя я тебе друг, и ты мне – друг. Значит, я не могу ничего сказать, потому что не знаю. Нет, я все же думаю, это было зло, которое могло победить свободные народы.
-Где добро, там и зло, — заметил Симон.
-Почему нет?
-Да, -сказал Симон, — кот и голуби. Мне нравится кот. Он хороший. Его приятно гладить. Я люблю его полоски. Но я могу любить и голубей, не подозревая, что рядом со мной миры могут совершенно уходить в небытие. И это и есть гибель миров.
-Это и есть понимание зла, — сказал Велосипед.
-Но разве нет чистого Зла?
-Есть. Но страх! Все диалектически.
-Да, — вздохнул он.
В то время они, как обычно, ехали. Когда велосипед не один, он управляем. Он не едет сам по себе, когда не один. Это – общность. И любовь здесь – техническая любовь путешественника. Это всё равно, что лететь к дальним звездам и ощущать чистое созерцание и его продукты в виде стихов и экзистенциальных записок….»
Тогда мы двинулись дальше, чтобы победить пещеры. Я не мог верить сам в себе в полной мере. Неужели я знал всю эту историю заранее. Но как такое могло произойти? Я не любитель велосипедов. Да и вообще, всё это я взял из своей головы, даже не подозревая, что моя реальность может пересекаться с реальностями иными. Да и вообще – чем же они иные? Если они существует несколько шире, чем только мое субъективное воображение, то это – супервзгляд. Это – взгляд-стекло. Нет, в это все равно нельзя поверить. Я очень обычный человек. Я никогда не выделялся чем-либо особенным, уж не говоря про гениальное. А гениев, или хотя бы претендентов на их престол, я видел. Все они были лучше меня. Так в чем же дело?
Мы проложили новую дорогу из канатов. Натан, конечно же, большой специалист. Но в следующей пещере нас ждало что-то новое, что-то потрясающее и страшное, потому что это еще до этого была картина, но теперь – словно в тело жизни проросла жизнь невозможного. Мы увидели окаменелости. Это были окаменелые велосипеды. Их части выступали из скал то тут, то там, и некоторые странными узорами располагались на срезах горных пород.
Натан потрогал этот изменивший за века свой свойства материал. И металл может стать камнем. Велосипедная ткань – это чаще всего алюминий, чей дух изменен высокой духовностью пути, а потому, молекулярная сетка этого алюминия совсем другая. Но это может быть и сталь, покрытая лазурными красками, но также и резина колёс, также это и медная проволока в генераторе электричества, подключенного к фаре. И вот теперь, край этого генератора осыпался, и все это было камнем, совершенным, отточенным временем, и здесь нечего было добавить.
-Фотографируй, — сказал я.
-Нет, — ответил Натан, — суетное поражает мозг. Я уважаю велосипед. Но скажи – если ты всё знал, почему ты не знаешь теперь? Как мог ты в течение всего лишь одной жизни забыть, что ты – певец откровений.
-Не знаю, — ответил я, — ничего не знаю.
-Это еще большая загадка, — ответил он.
И мы прошли дальше. И тут я уже и сам вспомнил, что писал. Это было очень давно. Я был молод. Мне было едва лишь век поделить на четыре, и я создавал странные вещи иных цветов. И многие люди рождались лишь потому, что я так хотел, лишь потому, что я так говорил.
«….И было последнее их прибежище. И там, найдя каменную стену, они поняли, что бежать уже некуда, и зло их настигает, и что это будет невероятный хруст, может быть – хруст местный, так как не всю же планету ест оно, но лишь данный вид, и будут лопаться колёса, и будут выпадать спицы и взрываться лампочки в фарах, и небытие не будет легким. Хорошо, когда смерть наступает мгновенно. Очень хорошо. Но здесь не было быстрой смерти. Зло настигало их и откладывало в трубках их рам личинки, и велосипеды не могли умереть быстро. Это были мучения, длившиеся вечность. Когда зло родилось, корпуса лопнули, и бренные тела настиг покой. Только тогда. Никто не знает, сколько лет это длилось.
-Ты чувствуешь боль предков? – спросил Симон.
-Да, — ответил Велосипед.
-Страшно себе представить, — сказал Симон, — но разве Велосити существует теперь?
-В прошлом существует всё, если не родится нечто, способное поглотить материю, — ответил Велосипед….»
Внизу мы и правда нашли последнее прибежище. Прошли века. Много веков. Наверное, много сотен веков. Потому что все давно поменяло даже суть природы своей, и лишь мозг – король созерцания – мог пробраться туда, движимый духом. Картины были отражены на стенах, и я воочию видел отображения последних дней велосипедного народа. Да, действительно, некогда был Исход. Но однажды появилось зло, которое вело их по пещерам, чтобы однажды случился тупик, чтобы однажды были воздвигнуты баррикады, и чтобы смерть разрешила все противоречия.
Картины были на стенах и на потолке. Но и окаменелых частей хватало. Может быть, миллион лет?
-Зло, должно быть, тоже окаменело, — сказал я.
-Видишь, — ответил Натан, — ты полагаешь, что тебя сюда привёл я. Но все как раз наоборот. Ты сам писал о Симоне Перцеве и его Велосипеде, а также о невероятных тайнах земли.
-Но я не вру, — ответил я, — я просто сочиняю.
Мы сделали фотографии и зарисовки, и нас ждал долгий путь наверх. Я очень устал. У меня нет особой формы не горы. Я могу лишь говорить, да и то, о чем попало. Когда мы были наверху, я был чуть жив. Натан же чувствовал себя в норме.
-Не спеши, — сказал я, — не могу идти. Сделаем привал.
-Как скажешь, — ответил он.
Песня Мира
Про песню мира я не узнал – она была сразу. Но, чтобы она играла, надо идти и петь, и нужно петь именно эту песню. У меня был приятель по фамилии Широков, и мы поехали с ним через поля к излучине реки, чтобы отрепетировать там.
Солнце уже нашло свой путь к земле. Про зиму говорили, что её повязали, и идёт следствие. Мы ничего такого не знали. Большинство людей работало, полагая, что это к чему-нибудь приведет. Но род занятий у всех разный. Например, тот, кто ворует, вряд ли попадает в категорию работающих. Но и те, кто рисует – это не совсем работяги. Но схема одна. Но если бы была возможность не работать…. Нет, я это говорю не для того, чтобы отлынивать, мечтая получить всё за просто так. Всё дело в природе. Дело еще в песне мира, которую, согласно теории, можно петь, приводя в движение всё окружающее. Но нужно было проверить. Широков говорил, что ему так сказал Волкохлебов, Евгений. А откуда он, Волкохлебов, знал? Да еще и фамилия такая. Нарочно и не придумаешь. Хотя, правда. Бывают и похлеще ж имена. Так вот. Но рассказ не про них, не про фамилии, стало быть.
-Посмотри, какая погода, – сказал Широков.
-Светло, – ответил я.
-И в природе светло.
-Точно. Скажи же.
-Что сказать?
-Про Волкохлебова.
-Я скажу, да, – согласился Широков, – некоторые фамилии имеют точку входа. Например, ты по фамилии Волков, но ничего в тебе волчьего нет. Значит, точки входа нет. Или, к примеру, я знал очень красивую женщину, у которой фамилия была Лысая. Но ничего лысого в ней не было. И это также говорит о том, что никакой точки входа тут нет. Зато был один министр, фамилия – Воровайко, и воровал он за здрасте. Что тут скажешь? Это – настоящая точка входа. Сам понимаешь, разница в степени и в сопричастности. Допустим, твоя фамилия – Грач, и сам ты вроде бы – самый настоящий грач. По жизни грач. Живёшь грачом, и никто с этим даже не спорит. Даже и винить тебя не в чем, так как ты можешь сказать любому в лицо – мол, что ты, товарищ – я, я по жизни живу грачом, не чураюсь. И Волкохлебов – еще более серьезный случай.
-Ладно, – сказал я.
-Нет, не ладно. Надо пробовать.
-Хорошо, – ответил я.
Солнце пыталось просветить реку, потому что оно, солнце, завсегда такое, и ничего ты с ним не сделаешь. Оно хочет и человека просветить. Это весенний солнцедоктор. Но ни к чему продолжать эту игру слов. Мы просто собирались проверить, какова она, Песня Мира.
-Готов? – спросил Широков.
-Давай.
-Давай ты первый.
-Ладно.
Я собрался с духом и пропел:
-Ла-ла-ла.
И тотчас из реки высунулись сотни рыбьих ртов и ответили мне:
-Ла-ла-ла.
-Видел? – воскликнул Широков.
Я хотел удивиться, но эта музыка действовала опьяняюще. Не знаю, откуда узнал об этом Волкохлебов.
-Давай еще, – сказал Широков.
-Давай ты.
-Ладно.
И он пропел:
-Ла-ла-ла.
Но этот раз рыбы не ответили. Зато из машины выпрыгнул CD-плеер и, напевая, куда-то побежал. У него словно приросли ноги.
-Лови! – крикнул я.
Но куда там. Мы бросились вдогонку, но прибор скоро свернул с дороги. На машине там было не проехать.
-Ну вот, – сделал вывод я.
-А ты как хотел, – ответил Широков, – поехали, посмотрим, что будет в городе.
Я думаю, все это может происходить только в такие весенние дни. Немного странные, хотя я не знаю, что тут странного. Что-то есть. Потому что в голову, во внутреннюю сферу воображения, проникают колебания внешнего эфира, в котором вещи могут располагаться в самом странном порядке. Потому что природа заполнена ярким желтым светом, и он пробуждает живое и неживое, и в этом нет ничего удивительного. Солнце напоминает жидкость. Во всех странах, кроме севера, весна такова. Но я имею в виду лишь тот север, где лежит снег. Что касается тех краев, то мнение о таком заполнении солнечной энергией надо спрашивать у медведей. Они знатоки. Но тут больше нечего добавить. Я не путешественник. Я там не бываю.
Мы ехали, чтобы всерьез проверить действие Песни Мира среди людей, там, где их концентрация привычно сжата. Вот сейчас, в самой середине весны, в самой середине дня они, словно механизмы работы и её результатов, делают небольшую передышку. Обед. Потом – продолжение. Словно нужно найти руду жизни и потом её переработать. Наверное, так оно и есть. Я же не могу сказать – люди, не надо работать. Давайте, все будем отдыхать. Давайте наслаждаться. Всё это ерунда. Вы забыли, что надо просто радоваться всему, что есть, а руда подождём.
Мы остановились в пробке, и я понял, что сейчас – самое время.
-Давай ты, – сказал я Широкову.
-А что я? Теперь ты.
— Почему?
— Теперь твоя очередь.
-Ладно.
Я подумал – пусть будет, что будет, лишь бы не убежал из под капота двигатель. Впрочем, ведь направление мысли было задано верно, и Песня Мира способна усиливать действие весны. Я собрался с духом и запел:
-Ла-ла-ла.
И тотчас отовсюду донесся ответ. Должно быть, это был хор динамиков. Только представьте себе такое – сейчас все люди снабдили себя сотовыми телефонами. И вот, они люди, идут, едут, сидят, стоят – они кругом. Они и не задумывались о том, что каждый динамик – это маленькое существо. Быть может, паразитическое. И вот, в один момент всё это ожило и ответило:
-Ла-ла-ла.
-Однако, – заметил Широков.
-Позвони Волкохлебову и спроси, – сказал я.
-Что спросить?
-Пел ли у него телефон Песню Мира?
-Наверное. Да ну его. Не хочу звонить. Видишь, что получается – когда ты поешь, тебе просто отвечают. А когда я – что-то бежит.
-Не факт, – ответил я, – ты только один раз пробовал.
-Ладно, – сказал Широков, – но как ты думаешь, как реагируют люди? Ты считаешь, они все это видят, или же в ту секунду, когда песня мира звучит, их посещает иное чувство, суета исчезает, и некий туман иного смысла руководит сознанием?
-Наверное, об этом и знает Волкохлебов, Евгений, – сказал я, – если он – знаток. Понял?
-Ничего не понял.
-Пой.
Пробка двинулась. На деле же надо знать, как ехать, где объезжать, и тогда откроется истина, что весь мир – это объезд, пыль, и – никакой красоты. Что делать человеку, чтобы сохранить себя? Знатоки в курсе. И Волкохлебов, видимо, тоже. Надо ни на что не обращать внимание и не принимать ритм. Надо найти что-то своё. А пробки, конечно, будут собираться, будут рассасываться. Пробка – это, если хотите, муравьи, набежавшие на упавший сахар. Но, впрочем, вы можете об этом и не знать, так как некогда замечать. Да и если вы живёте на этаже выше первого, то вы и муравьёв, быть может, видели лишь на картинках. Еще я знал Дениса Супова – такая фамилия. Краткая, четкая фамилия. Простая, как самолёт. То есть, как пропеллерный самолёт. Реактивные – они не такие молекулярные и дружественные. Пропеллер должен быть один. Тогда ты – царь синего воздуха. Супов же работает на автобусе «Вольво». Он славен тем, что умеет объезжать пробки по таким улицам, на которых и велосипеду тесно. Он мастер. Таким образом он воспитывает реальность. Пассажиры, которые сидят в салоне автобуса, которым управляет Денис Супов, наверное, особенно одухотворены. Но и сам автобус – это наследник лодки, которая упоминается еще в Египетской книге мёртвых. Но мертвые – это другое дело. Можно на лодке перемещаться и не умирая – вопрос эфира, космоса, созерцания.
Вот и всё.
Я представил, что он, Денис, сейчас, наверное, выезжает с автовокзала. Весь мир упакован. Надо пробиваться к заветным трассам, которые ведут в сторону параллельных миров.
-Поедем через город, – говорит он, – всем – спокойно.
И вот, в этот момент, Широков начинает петь:
-Ла-ла-ла.
Это – Песня Мира. Почему-то вся аппаратура вдруг оживает, решив, что она – представитель расы иных существ, и ей надо двигаться самостоятельно. В принципе, автомобильную технику можно оправдать. Она привыкла к путешествиям, а потому ей хочется большего, ей хочется больших побед. Как говорится, аппетит приходит во время еды. Но представьте себе колонки где-нибудь в клубе, где-нибудь в ДК работников мусороуборочного транспорта. Они ведь и дня не видели-то, колонки. Когда-то в юности был завод. Завод динамиков. Нельзя сказать, что если ты – динамик, то ты – живёшь. Потому что впереди тебя ждёт сборка, упаковка. В коробке ты не видишь дня. Тебя привозят в зал этого самого ДК, и там тоже нет окон, в актовом зале. Никогда в жизни.
Но Песня Мира звучит….
И я представил, как магнитофоны выбросились из окна автобуса Дениса Супова и побежали. Справа на панели стояли два кассетника, которые сами кассеты уже не крутили и служили в роли радиоприёмников, а также CD-проигрыватель, также старый., некогда модный, но теперь – свободный. Видя толпу бегущих магнитофонов, он присоединяется к ним, и они движутся куда-то.
-Это ужасно, – сказал Широков.
-Почему? – удивился я.
-Коллапс.
-Коллапс, – согласился я.
Когда мы говорили о Волкохлебове, но несправедливо забывали мои, собственные, знания. Будто бы только он, Евгений, знал о таком эффекте Песни Мира. Да я и скрывал, что знал об этом. Ты поешь, и весь мир тебе подпевает. Но люди молчат. Возможно, в год постройки Пирамид они бы ответили нам, но теперь что-то не так, и никто не знает. Ни я, ни Волкохлебов. И Широков не знает. И Денис Супов не знает.
Мобильная связь, конечно же, была блокирована. Потому что Широкову было мало. Он продолжал петь, не в силах совладать с космическим резонансом, который входил в единый контур с чем-то неведомым, близким и далеким. Как будто еще в самом детстве ты знал это, но потом суета поглотила тебя, чтобы ты стал человеком пробки, частью, молекулой.
Молекула пробки.
Конечно, молекула пробки гордится. Всегда найдутся какие-нибудь стимулы, которые помогут бороться за новые поручни внутри одной глобальной пробки. И ты словно бы и Сизиф, но тому было хуже – у него не было магнитофона. Вообще, бедный, конечно, чувак. Кати, кати, бесконечная гора, и никакой надежды. Но если есть, например, наушники – то уже и камень не такой страшный.
На вершине горы, например, корпоративный успех. Ты начал с мелкого менеджера. Потом обуглился в войне за план продаж. Ты становишься обугленным менеджером. Но нет романтики в разговорах – потому что многие так и делают – будто бы и поговорить не о чем. Но с другой стороны – большая гора. И целый строй Сизифов катит камни.
-Хорошо жить! – кричит крайний.
-Хорошо, – отвечают все остальные.
Но вот, Песня Мира пробуждается. Гора переворачивается вверх ногами, и оказывается, что нет никакой сути. Просто можно взять и бросить это занятие и пойти по дороге.
-Теперь еще хуже, – сказал Широков, – надо было тебе петь.
-Ну и что, – сказал я, – ты бы все равно решился. Потому что нельзя молчать, когда другие поют.
-Что делать?
-Я знаю, как объехать.
Все улицы были заполнены идущей куда-то аппаратурой. Магнитофоны, телевизоры, музыкальные центры, мобильные телефоны, даже – стиральные машины, кухонные комбайны, микроволновые печи, кофемолки, компьютеры, айфоны, mp-3 плееры. У всей этой толпы неожиданно появились ноги. Это был не просто исход. Песня Мира играла всё громче, солнце становилось всё ярче и яснее, и ей лучи прожигали преграды, которые люди выстроили сами себе внутри мышления.
-Что же будет? – спросил Широков.
Нам удалось свернуть в дома, и там, конечно же, было много таких же хитрецов, которые хотели проскочить пробку и выбраться на свободное пространство. Теперь, когда музыка владела воздухом, каждая минута была на счету. Я думаю, надо было поскорее выбраться на свободное пространство, отдышаться и подумать.
Что будет теперь?
Катастрофа?
Нет, предположим, Широков даст слово больше не петь. Всё постепенно вернётся на круги своя. Но аппаратура ушла. Как будут жить люди?
Всё сначала. Всё – с чистого листа. Это повод, чтобы подумать – куда ты катишь камень, Сизиф, к какой высоте, если ты всё равно туда не доберешься.
Мы доехали до какого-то перекрёстка и там купили бутерброды в окне передвижного ларька.
-Что же происходит? – спросила продавщица.
-Как ваша фамилия? – спросил я.
-Птицына.
-Как хорошо, – ответил я, – ваша фамилия уже сама по себе вмещает в себе высоту. Вы знаете, можно жить просто так, отбросив все сомнения. Просто существовать.
-Я скоро выйду замуж, – сказала она, – мой будущий муж – Жуков.
-Ну что ж, – заметил Широков, – все существа важны. Внизу тоже есть высота, потому что земля круглая. Если прогрызться на её обратную сторону, то вы увидите небо, а ночью – звезды. Мы летим. Вы слышали Песню Мира?
-Нет.
-Странно. Она играла повсюду.
Мы сели в машину. Широков предположил, что люди, торгующие сосисками, невосприимчивы к музыке. Им что высокое, что низкое. Торговля.
Торговля – тоже часть молекулы пробки.
Когда мы вернулись назад, к улице, которая вела ко всем прочим улицам, заполняющим тело жизни машинами, последствия исходы аппаратуры уже начали исчезать. По большому счету, здесь вообще ничего не изменилось. Одна часть пробки сменялась другой. На убежавшие магнитофоны люди просто не успевали обратить внимание. Надо было спешить, чтобы… Впрочем, можно было и не спешить – поток нёс тебя сам собой, и не было ничего, кроме его самого. Океан крови пробки….
Рано или поздно мы выбрались. У меня оказался старый телефон, который в момент Песни был выключен. Я сумел дозвониться до Волкохлебова. Странно, конечно. Почему он был на связи?
-Здравствуй, – сказал я.
-Здравствуй, – ответил он.
-Разве? – удивился я.
-Да.
-Почему?
-Я на Луне.
-Как? – не понял я.
-Ты знаешь, как вышло, – стал оправдываться он, – я просто хотел прикрутить лампочку. Я поставил лестницу и стал забираться. В этот момент я услышал Песню. Я стал подпевать. Было так хорошо, будто я нахожусь в самом далёком и светлом детстве. Я замечтался. Когда я очнулся, я понял, что я уже добрался до Луны.
-По лестнице?
-Да.
-А как же лампочка?
-А вот она. Прямо здесь. Сейчас вкручу и полезу назад. Главное, не забыться. А то неизвестно, куда я еще могу попасть.
-Ты там аккуратнее, – сказал я.
Ближе к вечеру последствия были смыты временными и пылевыми потоками. Но я знал, что Песня Мира бесконечна, и нет такого состояния, когда бы она отсутствовала. Ты можешь петь её в любом месте – в воздухе, под землей, в море, на глубине, в полёте над землей. Все её состояние мне неизвестны. Мне достаточно определенных знаний. Я думаю, когда Волкохлебов спустится с Луны, можно будет расспросить его подробнее за бутылочкой коньяку.
Мы вошли в магазин.
-Поеду, – сказал Широков.
-Давай, – сказал я.
-Давай, – ответил он.
Я взял коньяк и посмотрел в окно. Луна, ополовиненная, вышла над домами, чтобы подсвечивать среднюю весну. Это был весьма средний свет. Он едва касался поверхности лестницы, по которой спускался Волкохлебов. Я помахал ему рукой, он пока еще не мог меня видеть. Тем более, я был внутри супермаркета.