Прочитав об этом, я внутренне вздохнула и приготовилась к тягомотному рассказу о всех мелочах. Его я и получила, хотя он был смягчен интроспекциями Тодда в свою душу и историями из прошлого, иногда забавными, иногда поучительными, иногда страшноватыми. Но у произведения есть и один большой плюс (на мой взгляд, он не перевешивает минусы, но хотя бы подслащивает пилюлю) — концовка. Она логична, но неожиданна: по крайней мере, читатель испытывает хотя бы одну сильную эмоцию за все произведение. Слово «оглоушил» подходит больше всего, пожалуй, для определения поворота событий. К слову сказать, в первом издании книги концовка была изменена некоторым образом; я читала оригинальную версию.
В качестве цитаты я приведу достаточно большой кусок текста, чтобы можно было отчетливо понять, почему я так не полюбила язык героя и заодно его занудливый педантичный характер.
Прежде чем писать дальше, несколько минут я провел, со всех сторон рассматривая эти слова, а рассказать, что при этом чувствуешь, куда трудней, чем просто сидеть да смотреть; позвольте, я воспользуюсь промежутком, чтобы, насколько смогу вразумительно, сообщить, что это за «Размышления» такие, откуда они взялись и частью какого замечательного замысла являются, — а они именно часть замысла.
Полное заглавие, если рукопись эта когда-нибудь будет доведена до конца, а значит, и заглавие понадобится, должно звучать так: «Размышления о причинах и обстоятельствах, сопутствовавших гибели от собственной руки Томаса Т. Эндрюса из Кембриджа, штат Мэриленд, в 1930 году, в День сурка (преимущественно о причинах)» — что-нибудь в таком духе. В общем, попытка понять, отчего повесился мой отец, не больше.
И не меньше, поскольку, проведя два года в выяснениях, разысканиях, чтении и разглядывании стены, я пришел к выводу, что ничего нет столь зыбкого, как причины, вызывающие любой человеческий поступок. Дело-то простое — неделя за неделей изучать банковские счета, бухгалтерские книги, письма от маклеров, месяцами просматривать старые газетные подшивки, курсы акций в тот период на бирже, тома по экономической истории и теории, несколько лет подряд как бы из пустого любопытства расспрашивать всех и каждого, кого с отцом связывало не совсем мимолетное знакомство. Все это только относительно добросовестный сбор материала. Но вот когда накопившуюся информацию начинаешь обдумывать, пытаясь точно — настолько точно, чтобы никаких вопросов не возникало, — установить из нее причину того, что было сделано, тут все совершенно по-другому. […]
Нешуточная задача: я ведь намереваюсь изучить все, что можно изучить в связи с жизнью отца, и, насколько такое осуществимо, проникнуть в глубины его личности. А чтобы это сделать, предстоит мне мало того что повторить, только на более солидных основаниях, все расследование, понадобившееся для первых «Размышлений», но еще и заняться кое-чем дополнительно, — скажем, перечитать все книги, которые, насколько мне известно, читал отец, постаравшись при этом выявить возможное их воздействие на его характер, его образ мыслей. Если можно сравнивать бесконечности, эта задача еще необъемнее предшествующей. […]
Теперь вам, думаю, понятно, отчего в 1937 году рядом со столом стояли у меня три ящика из-под персиков: в одном были материалы, относящиеся к «Размышлениям» о жизни, в другом — касающиеся «Размышлений» о смерти, в третьем хранились сложенные как попало «Размышления» о моей персоне. А в картонной коробке (от «Мортоновских чудесных томатов») лежали черновики письма к отцу. Понятно, он его теперь уж не прочтет. Если вам не дано почувствовать, что сей факт лишь по-новому доказывает неполноту понимания между ним и мной, тем самым усугубляя потребность в окончании письма, а вовсе не в его уничтожении, тогда, стало быть, понимание между мной и вами тоже далеко от совершенства. Но уж тут вам без моей помощи придется обойтись, я и так сверх всякой меры занят тремя этими ящиками и картонной коробкой — четырьмя своими взаимосвязанными начинаниями, которые, подобно параллельным линиям, пересекутся лишь в бесконечности.
Четыре здоровых ящика, заполненных только бумагами, которые он самолично исписал, — представьте себе это зрелище!
У Джона Барта все-таки есть определенный шарм, то есть несмотря на мое явно негативное восприятие, бросать книжку я не стала (за что и была вознаграждена в конце). Но понравится она далеко не каждому — тут надо любить неспешное повествование, человеческую рефлексию и самому быть в чем-то философом. Людям же с холерическим складом характера я бы искренне советовала воздержаться от прочтения: вознегодуют, изведутся от скуки и завязнут на первых страницах.