С этой книгой ко мне пристала мама. Прочитай да прочитай, ты открой ее только, нет, ты сейчас прочитай, я уже второй раз перечитываю, тебе понравится — и все в таком духе. А произведение действительно впечатляет. Это настоящая сага: мощная, глубокая, огромная по своей силе. Из похожего я помню только “Хоровод воды” Кузнецова, но у него все гораздо интеллигентнее. Александр Чудаков буквально вложил в роман всю душу: насколько я знаю, это его единственное художественное произведение, остальные книги — литературоведческие, по Чехову.
Фактически роман представляет собой автобиографию, но не от первого лица, а от третьего: я сначала запуталась, почему главного героя зовут Антон, когда ясно видно, что это мемуарный жанр, а повествование иногда все-таки сбивается на “я”. Потом стало понятно, что таков авторский прием: несколько отодвинуться от своей жизни и обозреть ее со стороны, заодно сгладив возможные шероховатости. Сама книга — о быте советских ссыльных, живущих в северном Казахстане, хотя какой там быт, там натурально выживание. В центре произведения — дед Антона, человек огромной силы, ума и мужества. Сразу видно, насколько привязан был к нему мальчик — про отца и мать Александр Чудаков подробно пишет только в самых последних главах, а так они вроде и есть, а вроде — на заднем плане.
Тем, что завораживало больше всего, были описания их повседневной жизни. Представьте себе независимое натуральное хозяйство: самодельное производство мыла, свечей, крахмала, выделка сапог — про земледелие я даже не говорю, это было само собой, тем более что одним из образований деда Антона было агрономическое. И автор прямо в деталях пишет, как они готовили тот или иной продукт: “Варить мыло считалось делом простым: щёлочь — NaOH да бросовый животный жир. Мыло, правда, получалось вроде хозяйственного, грязно-бледно-коричневое, вонючее, но функцию свою выполняло, хотя было едкое, и сильно намыливаться не рекомендовалось — по телу шли красные пятна; когда родилась сестра, для её мытья сварили из стакана сливочного масла кусочек другого, туалетного мыла”.
На фоне тяжелой физической работы проявляется одержимость мальчика языком: он буквально собирает в своей памяти поговорки, пословицы, песни, да просто отдельные слова, например, хромпик. С этим связан один эпизод, изрядно меня позабавивший. Александр Чудаков написал эту книгу раньше, чем появился олбанский, да и потом, скорее всего, был не в курсе его существования. А очень жаль, он бы по достоинству оценил весь юмор этого языка:
Всякий раз, когда Антон видел кирпич или слово «кирпич», он вспоминал Ваську Гагина, который это слово писал так: кердпич. Слово исчерчивалось красными чернилами, выводилось на доске. Васька всматривался, вытягивал шею, шевелил губами. А потом писал: «керьпичь». Когда учительница поправляла: падежи не «костьвенные», а косвенные, Васька подозрительно хмурил брови, ибо твёрдо был уверен, что названье это происходит от слова «кость»; Клавдия Петровна в конце концов махнула рукой. Написать правильно «чеснок» его нельзя было заставить никакими человеческими усилиями — другие, более мощные силы водили его пером и заставляли снова и снова догадливо вставлять лишнюю букву и предупредительно озвончать окончание: «честног».
Из своего орфографического опыта он сделал незыблемый вывод: в русском языке все слова пишутся не так, как произносятся, причём как можно дальше от реального звучания. Все исключения, непроизносимые согласные, звонкие на месте произносимых глухих, безударные гласные — всё это бултыхалось в его голове, как вода в неполном бочонке, который везут по ухабам, и выплёскивалось с неожиданной силой.
[…] Васька был гений и как всякий гений был неповторим. Где, чья изощрённая фантазия додумалась бы до таких шедевров, как «пестмо», «пе-джаг», «зоз-тёжка»? Когда и кто бы ещё cмог «абрикос» превратить в «аппрекоз»?..
Но это не самое главное, зацепившее меня. Уже в последних главах я прочла необыкновенной силы и отчаяния вопль души: автор сравнивает отношение к предметам в середине ХХ века, когда он был ребенком, и в конце XX века. Он не знал модного нынче слова “потреблядство”, а если бы знал — наверняка подивился его точности. Чудаков пишет о той привязанности к вещам, которую мне очень знакома: при всех переездах я не забывала утащить с собой линейку, изрисованную одноклассниками, или кружку, подаренную однокурсниками, — да и немало у меня такого, драгоценного для памяти. Он не призывает экономить во имя сохранения экологического равновесия, но говорит о бережливости, которой отличались люди прошлой эпохи (что, конечно, было вынужденной мерой) и которой так не хватает сейчас:
…Главная беда в другом. Вещь человек принимает в свою душу. Даже старец, ушедший в пустынь, любит своё стило, кожаный переплет своей единственной книги.
Раньше транссубъектный мир был устойчив. Форма глиняного горшка не изменялась тысячелетьями; бюро с ломоносовского времени не сильно отличалось от аналогичного предмета 1913 года. Но всё чаще наш современник не может понять назначение не только старинной вещи, но и предмета даже в скудном отечественном хозяйственном магазине.
Вещная смена в западных странах фантастически быстра, а разнообразие приобретает размеры чрезвычайные. У человека всё смелее отымают вещи привычные и любимые. […]
Человек может вынести всё. Двадцать лет одиночки и даже северную яму-тюрьму без крыши, как протопоп Аввакум. Но не лучше ль потратить эти огромные богоданные психические ресурсы не на безостановочное выбиранье, покупку, обнашиванье, выбрасыванье, снова выбиранье, а в нашей стране ещё доставанье, опять привыканье, снова выбрасыванье, — на решение более духовных проблем? Нужна защита психики современного человека от стремительно растущей агрессии вещей, красок, от слишком быстро меняющегося мира.
Сильная книга, очень сильная и написанная невероятно богатым языком — читать ее чистое удовольствие. Не зря же роман получил Русского Букера десятилетия — он стоит того. Я рекомендую его всем, кто читает этот блог: людям старшего поколения будет интересно посмотреть на то время глазами автора, а молодежи — узнать, как тогда жили их ровесники. Читается произведение на одном дыхании, оторваться от него невозможно. И потом, может быть, вы пристанете к кому-нибудь: прочитай да прочитай, ты открой ее только, тебе понравится…