«Банальная история»
или мемуары Жуэла с какаовой плантации
Здравствуйте, я — Жуэл. Простой Жуэл из простой какаовой деревни. Какаовой, потому что рядом какаовая плантация, а я работаю на ней с другими, такими, как я, не писателями, в общем. Почему пишу, спросите? Надо значит. Объясню ниже.
Есть у меня, конечно, хозяин, дон Гонзало, странствовавший где-то много лет. Ну, это он раньше странствовал, а теперь он давно уже здесь. Я тоже теперь уже давно, то бишь, далеко не мальчик, каким был 20-30 (не помню) лет тому назад. Вы видите теперь? Я не умею писать. Раньше я брался за перо, чтобы написать своей сестрице, да ещё моей Марилу (что-то вроде: «встретимся за старым амбаром, в шесть»), которая уже давно стала толстой и сварливой, моя Марилу, и у нас пятеро детей… Да что же это я всё про себя да про себя? Ведь я и писать-то стал: Марилу допекла. Напиши, мол, говорит, старый дурень, ОБ ЭТОМ, чтобы уж, наконец, забыть. А как тут забудешь, если я помню всё-всё так, словно это было вчера, только ещё четче, ещё лучше: каждое слово, каждый вздох… «Банальная история», говорит моя Марилу. А вы всё-таки послушайте.
Началось всё тогда, когда дон Гонзало вернулся из странствий.
Мне было тогда что-то около двадцати пяти с небольшим, и была у меня невеста — Марилу — самая знойная, самая дикая, самая прекрасная из нашей деревни. (Я и сам тогда был ничего).
Только вот и дон Гонзало вернулся не один. (Ему уже тогда было под шестьдесят. По нашим меркам — совсем старик.)
Ну вот, приехал он. Мы все сбежались на него поглазеть: как же, приехал синьор из дальних краёв, на авто! Лаковом таком, красном, спицы на колёсах блестят. Только я не на спицы уставился, и не на солнышко, радужно отражавшееся в ветровом стекле, а на ту, которой синьор Гонзало подал руку, когда она выходила из авто, перед которой он распахнул дверцу. Вот тут-то я и понял, что пропал.
— Это кто? — Спросил я у Марилу. — Внучка его что ли?
— Дурак ты, дубина! — Прошипела мне Марилу в ухо, выдернула руку из моей лапищи и убежала.
Ничего, вечером мы с ней помирились: я всегда знал, как её умаслить, мою Марилу, ведь мы с ней — из одного теста.
Было ли у вас когда-нибудь так, что кто-то определенный, какой-то человек вдруг начинает занимать ваши мысли настолько, что ничего делать невозможно? То есть, конечно, делаешь: надо всё-таки, так как скучно пялиться в потолок целый день напролёт, да и сколько не пялься, только лицо этого человека и видишь. А у меня случилась такая неприятность. Я ведь что думал? Что я люблю Марилу. А вышло что? Увидел я молоденькую любовницу дона Гонзало в то утро, когда он изволил вернуться, и всё: больше я ничего, кроме неё, не видел. Вставал утром, шел на плантацию, работал до седьмого пота, а в глазах стояло её нежное лицо с молочно-белой, прозрачной кожей, прядка пепельных волос, брошенная ветром на её глаза цвета какао, и даже лёгкое платье, в которое, словно в облачный дым, она была тогда одета. Всё это я видел каждый день и когда ел, и когда мылся, и когда целовал Марилу. Нет-нет, я любил Марилу. И тогда, и всегда. Только видел я ту, другую. И боготворил тоже ту, другую. И жил только ею, и дышал ею… Эх, да что там говорить: дошел до того, что болтался под окнами усадьбы в надежде, что она выглянет из окна или выйдет за чем-нибудь из дома. Только она не выходила. Я уж думал всё: придется мне, словно знатному синьору, орать серенады под балконом, или лезть с магнолией в зубах в окно её комнаты (всё-таки это я вызнал через кухарку), но мне помог случай.
Случай явился ко мне в образе старухи с косой, пришедшей за старым Педро, садовником дона Гонзало. Последний вызвал меня к себе и сказал так:
— Слышал я, Жуэл, малый ты усердный и смышлёный, да и старику Педро помогал ты изрядно. Будешь моим садовником и доньи Элены. Она цветы любит. Отныне что она скажет, то и делай.
Стоит ли мне описывать, как я обрадовался? Мне показалось, словно дождь пошел во время сиесты, словно ненавистная какаовая плантация сгорела, словно я в раю оказался, когда она вошла в комнату. На ней было надето простое белое платье, оттенявшее её жемчужную кожу, а глаза её стали странно тёмными, глубокими и влажными, когда она посмотрела на меня.
— Это Жуэл, дорогая, — сказал ей дон Гонзало. — Он поможет тебе украсить цветами веранду, как ты хотела…
Потекли дни, исполненные счастливого, безумного и невообразимо сладко-больного очарования. Я словно плыл в ванильно-какаовой патоке, окруженный шоколадно-зефирными облаками. Я чувствовал её везде, видел её везде, только уже наяву, предугадывал каждое движение её руки, каждое её слово. Я вынимал из сердца моего и выращивал для неё невообразимые растения, цветы, которые я видел в её мечтах и её глазами. А ей всё было мало:
— Посмотри, Жуэл, на этот закат. Это страна духов, там, в воздухе. Разве ты не видишь? Дальние горы, море сомнений, молочный прибой, шум ветра в высокой траве, снег, чистота и холод. Посмотри туда, почувствуй.
Она стояла рядом со мной, так близко, что я с ума сходил от её близости, и так далеко, дальше, чем облака, освещенные солнцем. Видимо, я совсем потерял голову, но она вдруг резко обернулась, почувствовав, видимо, моё дыхание у себя на шее. Она посмотрела мне в глаза так, словно впервые меня увидела, взглядом человека, пришедшего из мира её духов, её закатов и её цветов.
— Что с тобой? — спросила она. — Ты болен? — и прохладная ладонь коснулась моей щеки.
А я тупо молчал, как баран. У меня отнялся язык.
— Тогда иди. — Сказала она совсем тихо. — Я совсем замучила тебя своими безумными идеями…
И я ушел, проклиная себя за молчание и глупость. Это была не Марилу. Я не мог сделать с Эленой того, чего хотел, я боялся даже дотронуться до неё, словно от моего касания она растаяла бы.
Я не знаю, как она объяснила моё отсутствие дону Гонзало, только меня на пару дней оставили в полном забвении. Я, конечно, делал что-то, но этого я не запомнил, ибо все эти бесконечные, пыточные часы сердце моё медленно поджаривалось на сковороде счастья и сомнения. На исходе второй ночи нашей с ней разлуки мои ноги принесли меня к веранде, уже густо оплетенной синеватыми стеблями ночных цветов, тонко благоухавших бледно-холодной луною, а меж ними, сплетясь пальцами с лепестками одного из цветов, стояла она, сияя глазами, словно ждала меня здесь всегда. Я протянул руку навстречу её руке…
— Элена! — позвали её из дома.
Я посмотрел себе на ладонь: там лежал измятый цветок. Веранда была пуста, ночь померкла, и цветы закрылись перед рассветом.
Я так и простоял до рассвета и ещё позже, пока она не вернулась. Солнце взбиралось в небеса всё выше, день разгорался, прошло всего несколько часов, но она вернулась такой, будто прожила всю жизнь до конца, и эта жизнь высушила её изнутри, уничтожила, убила. Невесомым белым призраком спустилась она по ступеням, почти дотянулась до меня растрескавшимися губами, но поцеловать не смогла. Горячее дыхание обожгло меня, но тут же она отстранилась и, взяв меня за руку, потянула за собой вглубь дома.
И тут я, наконец, опомнился от своего столбняка.
— Что ты делаешь, — спросил я у неё, — ведь дон Гонзало, наверное, дома. Что он с нами сделает, если узнает? Давай убежим?!
Но мы уже добрались до комнаты. На огромной кровати спал Дон Гонзало.
— Не бойся. Я дала ему опия. Он не проснётся до вечера. Иди сюда.
Она уложила меня рядом с собой, а легла она между мной и доном Гонзало. Левой рукой она взяла мою руку. Правой — его. Я лежал тихо, как мышь, ничего не понимая.
— С правой стороны я — золото, с левой — серебро. — сказала она чистым, звонким голосом. — Солнце восходит у меня из-под правой пятки, а засыпает в правом ухе. Но луною окрашено моё сердце.
Она посмотрела на меня и жалобно улыбнулась, видимо, прочитав по моим глазам, что я ничего не понял.
— Ты же и сам себе не принадлежишь. Вот и я тоже люблю и тебя, и его. Как же я могу его бросить? Как могу от тебя отказаться? Ты — моё наваждение, а я — твоё. Как только наваждение пройдёт, мы вернёмся туда, где наше место. К тем людям, которым принадлежим.
Я заплакал. Тихо высвободив свою руку из её руки, я вышел из комнаты. Мне показалось, что она не заметила моего ухода, но она догнала меня, когда я уже спускался по ступеням прочь из дома.
— Почему ты уходишь? Разве так трудно понять меня? Разве и ты сам не любишь ту огненную деревенскую девушку?
— Я забыл её для тебя. Если бы не ты, я бы забыл её совсем. Но ты права: подле неё моё место.
— Ты не понял. Ты ничего не понял. Ничего…
Она медленно отступала в темноту дома. Пустое радостное отчаяние сияло в её глазах, а деревянные полы веранды слегка обугливались под её босыми ступнями. Думаю, если бы она дотронулась до моей руки, оставила бы ожоги…
Марилу нашла меня возле усадьбы. Я две недели потом провалялся в лихорадке. Мне снилось, я плыл в лодке по озеру духов к закату. В редкие часы просветления я видел над собою то лицо Марилу, то старческую физиономию местной знахарки. А потом я увидел Элену. Она смотрела на меня глазами цвета какао, в которых я прочитал: «Я тебя отпускаю».
А потом я проснулся. Марилу радовалась, знахарка шептала заклинания, но они обе ничего не знали. Не знали, что Элена умерла, что я убил её, что любовь моя сожгла её, отправив её тело в могилу, а душу — в чистую, холодную страну. Но и я не стал прежним: ведь я-то не отпустил Элену. И сейчас она во мне, цветёт лунным цветом в самой глубине моего старого сердца. И у дона Гонзало та же болезнь. Поэтому он всё ещё жив.
Марилу говорила, что Элена умерла «от нехорошей болезни», а мне повезло, что я остался при собственном носе, чуть не влипнув в «банальную историю». Но что она понимает, моя старая женушка, услышавшая слова «банальная история» в последнем сериале.
Уф. Половина третьего после полуночи. Мемуары мои, похоже, закончены. Теперь время для сна и надежды, что я не увижу следующего утра.
До свидания, читатель,
Ваш Жуэл