Есть такой фильм — «Последний урок». Сначала кажется, что просто очередная французская драма о конфликте отцов и детей, учителей и их воспитанников. А потом в один момент ты застываешь и с открытым ртом смотришь, как далеко может зайти детская жестокость. Последний кадр… и ты, спешно вытирая слезы, уже читаешь о возможности домашнего образования в России. Потому что при слове «школа» твои волосы еще недельки полторы точно будут шевелиться.
Есть такая книга – «Украденные имена». Сначала кажется, что просто один испанский художник, перелистав альбом Рене Магритта, решил, что он тоже так может, а потом решил еще и написать пару простецких слов, чтобы получилась книга, а не просто альбом репродукций. А потом в один момент ты застываешь и, листая страницу за страницей, скрещивая пальцы, шепчешь: «Только не это».
«Украденные имена» — это такой культурологический феномен. Настойчивая попытка донести до взрослых, что школа – это не праздничный утренник, где все зайчики и снежинки. Школа – это модель нашего сумасшедшего общества, которое уверенно продолжает захлебываться в собственной грязи, и очень редко вспоминает об этом.
«Украденные имена» — эта книга, которую выставят под стеклом в каком-нибудь инопланетном музее, через пару сотен лет, с аннотацией, что люди были презабавные существа, которые не смогли защитить главное – своих детей.
Прекрасно, когда школа – дом. Когда школа – тюрьма, это катастрофа. Послушайте, не говорите: «Они разберутся сами». Они — дети. Слова «дети» и «эксперимент» никогда не должны стоять в одном предложении.
Наталечка Journ