(о музыке)
Когда Господь захотел оставить человеку рай, чтобы в земном изгнании он всё же располагал райскими инструментами, он дал ему уши, язык и руки. Не те, которые были при создании. А те, благодаря которым стало возможно писать музыку, стихи и заниматься прикладным искусством. Уши слышат, язык чувствует райский вкус слов — плодов, руки осязают формы недоступного глазам рая. Глаза тоже видят рай, но они всегда как будто слепы, расфокусированы. Они часто не могут оторваться от мрачного и тяжёлого. Потому райское в изо часто надо учиться видеть сквозь тяжёлые, искажённые формы. Художник видит руками — чем рисует, чем создаёт. Глаза не могут вынести такой нагрузки, как руки.
Многие поэты отдавали первенство в искусстве музыке. Слово возвращалось в музыку, из которой якобы вышло. В первоначальную, божественную речь. История красивая, но мне отчего-то не верится в её подлинность. Возможно, мешает мой личный опыт, показывающий обратную связь — музыка начинает говорить. Ведь именно говорить, нести весть — её истинное предназначение. Это музыка возвращается в слова.
Как темновато и зыбко рассуждаю. Этими общими — музыка, звуки-руки, слова — не объяснишь. Но мне внятны, как жар и холод, как вода и огонь, два образа души — не обязательно моей; кажется, у каждого бывают такие состояния. Но может быть, и нет. И точно, что описания такого я сейчас встречаю очень мало. В поэзии, с которой имею дело — особенно, а за прозу — и не попытаюсь. Чаще встречается невольное расслабление, неспособность описать, хилость переживания. Невыраженность, ничего общая не имеющая с указанием на невыразимое. С трепетной попыткой выразить невыразимое. И потому голодно. А казалось бы — опыты есть, и только… слушай.
Не очень понятно, каким образом теперь могут слушать, например, «Четвёрку» Лед Зеппелин. Или «Звуки тишины» Саймона и Гарфанкла. Мне легче представить незнание этих названий, если возникнет вдруг разговор о музыке. Так что — рассказываю о Лед Зеппелин и Саймоне-Гарфанкле, как если бы эта музыка не была известна и любима, но о ней немного знали бы, как в средние века о Китае. Явление, окружённое легендами, небылицами. Подверженное стрелам личных мнений, и все — в десятку. Важен не анализ, а со-творение образа, который проступает в этих звуках. По писаным или неписаным правилам следует выбирать вещи контрастные, чтобы яснее были качества каждой в отдельности. И следует искать то высокое общее, что делает и то, и это явлениями. Избегать сравнительных оценок — одно лучше, чем другое — иначе идея равновесности будет уничтожена. Или, например, одно хорошо как это, а другое прекрасно как то. Это не даст целостного впечатления, да и зачем — живём в мире, где можно достраивать всё что хочешь на свой лад, хоть Иерусалим. Но аромат так и уйдёт. А ведь бывает, что и через несколько лет засушенный цветок хранит свой запах.
Культура наивна как озимые ростки. Она растёт, накапливает массу, следуя одной ей известным законам — а проехала телега или прошли заморозки — её и нет. Возможно, отдельно взятый поэтический текст или музыкальная композиция очень бы удивились, если бы узнали, что стали предметом анализа. Или создания версии. Впрочем, сознание современного человека предпочитает работать с копией — безопаснее. Так что подлиннику бояться нечего.
Мне непонятно, как можно не ощущать трагичности музыки Саймона и Гарфанкла. Но никогда не сомневалась в том, что трагичность есть, я чувствовала её всегда очень остро. Возможно потому, что средства выражения — такие нежные и вместе скупые. Представить не могла, что это музыка о радости, что она спокойная и какая-то ещё. Скорее, передаёт упорство, упругость, тихое сопротивление. Но и радость тоже. Озарение, тонкий озноб. Такие ощущения возникли вовсе не после того, как узнала, что трогательные «Звуки тишины» — о парне, который покончил с собой. «Слова пророков написаны на стенах метро». Да я и не очень знаю тексты песен. Но в том, как подобраны инструменты — звонкая, немного нервная лидирующая гитара, таинственный, волнующийся как огромная река бас, многочисленные перкуссии — уже есть тайна. Что-то псаломское. Развитие мелодий — резковатая спираль. Мне эти мелодии нравятся едва ли не более, чем битловские. Альбомов достаточное количество, композиции порой кочуют из одного в другой, да и сами альбомы часто неровные. Но это всё шелуха.
Чрезвычайно сильно действует, до оцепенения, картина изображённая этой музыкой — внутреннего мира небольшого чистого существа, почти неудачника, и ещё более безнадёжного из-за этого почти. Железнодорожная станция, машинки в детском парке, почта… С нечеловеческой настойчивостью и точностью соблюдается соотношение огромного мира — космоса, Бога — и этих точек — водителя, боксёра, Сесилии. Нечеловеческое соотношение. Удалось выразить то, что больше воспоминаний о детстве и ностальгии. Космогонию. Но так сказать — значит не сказать ничего. Почти каждый камень в море обрастает ракушками. Каждое хоть сколько-нибудь значительное явление обрастает своим мирком, в которм всё ладно и складно как таблица Менделеева. И тут всё на месте — мелодии, персонажи, аранжировки. Однако в эту систему не вписывается взгляд оглянувшегося на прощание человека. Вся музыка Саймона и Гарфанкла — как это исполненное желание: он всё же оглянулся. Кто он и почему уходит — не важно. Важнее, что жизнь прошла как под пеплом — почти тихо. В ней было крушение на крушении. И он никогда не говорил о них, только чуть, как-то по-клоунски, полунасмешкой. Но даже крушения ничего не значили. Значило только это роковое соотношение — беспредельности и песчинки. Выразимое только этим псалтирическим звуком, звуком тишины. Божьим сквозняком. Сжатое до критической мссы «я». И отражённый в нём Бог. Как бесконечность в выколотой точке. Благословенное бессилие. «Запах судьбы» — сказал бы Тынянов. Но это не «история» журналистов, нет. Скорее, история счастливой болезни.
«Четвёрка» настолько хороша, что кажется противной. Лед Зеппелин совершенны — и потому кажутся невероятно кичливыми и самовлюблёнными. «Прелесть, какая гадость» — можно было бы сказать, как о Роллинг Стоунз. Но из тучек оккультного мрака (так заметных на музыкально небе ЛЗ) выступает край прихваченного морозом листа, напоминающего профиль человека. Вы его знали? Он жил тут. Кидал понты, что просто смешно. Говорил, что бог. Не слышали, куда подевался? А ведь он был — и далее: романтик, декадент, гений, просто гений. Маслянистый блеск сознания собственной силы, корона лучей вокруг белокурой головы Планта — всё стёрто мягкой замшей.
Вряд ли кто умел так передать бесконечность, как Лед Зеппелин. Рвущую изнутри бесконечность, осознанную и воспринятую как данность — память о богоподобии и желание его вернуть. Можно сказать — покаянное, долгое и томительное чувство. Чувство бессилия собственной силы, сконфуженность. Чувство высочайшего предназначения, миссии — да, ЛЗ вполне можно назвать мессианской музыкой. И невыполненности. Что хуже — отчасти выполненности. Сознание собственной карикатурности на собственное же величие. Как можно было при помощи четырёх-пяти инструментов музыкально изобразить темноту — остаётся только догадываться. И скитающийся в ней луч, тоскующий одинокий луч утраченной божественности. Иногда может показаться — прелесть, в понимании Святых отцов Восточной Церкви. Музыка о Падшем Ангеле. Музыка, принесённая Падшим Ангелом. Нечеловеческая музыка. Грозная, глубокая, таинственная. Не надо мешать такому её пониманию — может быть, эта песня вечного изгнания, непрощённости пробудит и более светлые чувства. Здесь есть всё — кроме слабости. Но только на первый взгляд. Существо этой музыки мягкое и податливое, изменчивое. Оно не имеет строгих и ясных форм, оно постоянно развивается. Богатейшее музыкальное цветение, легенда, выросшая вокруг одной точки. Свободное бесстрашие — его не надо скрывать, им можно бравировать. Жизнь без чувства времени. «Я», в один момент взлетевшее к Богу… Возможно, потом оно упадёт на землю. Но я летал, я летал…
Всё музыкальное здание ЛЗ мощно и величественно. Тут не тихих улиц провинциального городка, нет изумления, с которым геолог осматривает город, вернувшись из долгой экспедиции. Но есть затягивающая в себя, как воронка, нежность. Есть радость — полновесная, почти рокочущая. Но отсюда нет выхода. Если когда-то была эта грёза, с ней придётся жить всю оставшуюся жизнь. То она слабее, то сильнее.
Вся эта красота — музыки и возбуждённых ею переживаний — останется в тени. С ней вряд ли теперь поздороваются вежливо. Конечно, тепловатого товарищеского «привет!» её не лишат. Эта красота останется незамеченной — она слишком близко, она рядом. Диски, файлы для скачивания — как в домашнем платье. Чтобы увидеть эти звуки написанными лучами во вселенной — да вряд ли кто этого захочет; скорее, просто побалдеть. Но как хороши эти закатные лучи. И так странно ощущать, что это совсем, совсем другая культура. Не потому что — запад и нельзя было. Другая — для всех. А мы ещё живы. Не все, и не многие. Нет сетований на забытость, нет печали о прошедшем — всего этого не нужно красоте. Есть ощущение беседы с другом.