Елена Шварц. Фото Лидии Гинзбург, конец 60-х
http://www.cirota.ru/forum/view.php?subj=87926
Когда настанет мне конец —
с огнём пойду я под венец.
«Элегия на рентгеновский снимок моего черепа»
Елена Шварц
*
В суетливой тесноте начала двухтысячных, включая и два прошедшие года десятых, всё же нашлось немалое место для Елены Шварц. О ней пишут, и сейчас, порой кричат. Упоминают, как только заходит разговор о великих поэтах современности. Исследуют творчество. Возможно, будет выпущено и полное собрание сочинений, включая дневники и обширнейшую переписку, которую вела поэтесса. На первый взгляд — всё благополучно. Стройная внешность, стройная жизнь, тихая кончина, великий дар. На первый взгляд — одна из тех русских поэтесс, материнский масштаб которых скрыт мирным биографическим пейзажем, в котором теплятся лишь одна-две звезды. «Есть женщины, сырой земле родные»… Короткие всплески панегириков сильнее подчёркивают это ровное поле. Но Лены нет ни в панегириках, ни в ровном поле. Лена неуловима как пламя, которое то растёт, то прячется под слой пепла. Ненадолго. …Очень и очень долго думала, стоит ли мне, с моей, очевидно созвучной, фамилией, писать о её стихах — и склонялась к тому, что не стоит. Только тогда, когда поняла, что могу молчать, — решилась.
Её биография не изобиловала событиями, которые пошли бы поэту её масти — мрачноватой, бурной, внезапно освещаемой молниями, фосфоресцирующей. Не было ни войн, ни гонений, ни тюрем, ни многочисленных бурных браков и разводов. Но во всей её небольшой графической фигурке есть нечто роковое. О да, это настоящая пиковая дама современной поэзии. Но жизнь её была монашески тиха, и кончина тоже. В полусне от усталости, под звук псалма. Для чего вызываю все эти подробности — как сама Лена вызывала и вызывает бури. Чтобы настроиться — и жаль, что неокончательно — на ту высокую щемящую ноту, которая ещё по кончине звучала в отзывах (и то скорее частных, не засвеченных в медийном пространстве), но которой не слышу сейчас, а без неё память не состоится.
Для меня писать о том, что Елена Шварц для меня — всё равно что наступить на живое существо. Чувство пронзительное и дикое, никак не приручаемое — но оно даёт мне Лену и её мир — конечно, только то, как я его вижу. Но мы с ней одной крови — то есть, почти однофамилицы. Это измучило меня — а может, её? Я чувствую себя попросту предателем, вынося на свет из сокровенного её, Лениного, мрака, моменты острой и неуютной жизни, которая так и не закончилась, и — так или иначе — существует во всех, кто знал, был и читал.
Отнюдь не считаю, что все-все фрагменты должны быть собраны, как в майяской мозаике, и представлены читателю. У меня нет личных воспоминаний и материалов. Даже знакома с Еленой Шварц не была. Но именно это моё не-знакомство — изначальная отстранённость от места действия, действующих лиц и прочего — и даёт право на ту высокую интимность рассказа, которой не может быть у памяти, отягощённой личным впечатлением. И потому так ценны для меня щемящие, как она сама и её стихи, обрывки подлинного документа, свидетельства о Елене Шварц.
Некогда один из питерских поэтов, по-достоевски бежавший от надвигавшейся спекулятивной питерской бесовщины в тихое место, обронил в кофейную чашку: «Я не выдержал. Ушёл. Оставил её наедине с её адом». Вряд ли он понимал — но вероятно, что понимал — насколько точно он выразил общее отношение к Лене, что бы кто ни говорил. Что это формула отношения к Елене Шварц и её стихам: «Оставил её наедине с её адом». Что за пределами этой простой, как вода из-под крана, фразы, начинается демагогия, которой, признаться, не хотелось бы в разговоре о поэте.
На ней слишком и плотно сошлись обстоятельства, которых никто другой выдержать не мог, да и сама она выносила их не без труда. И, возможно, её уход был освобождением от гнёта обстоятельств, которые (и она вероятно это чувствовала и знала) теперь висят в воздухе и ищут другого поэта. Как мерцающий (а когда-то — бог света) Аполлон, как стихи, в страдании взывающие к своему творцу, как птицы, рыбы, кошки…
Здесь начинается сказка, в духе самой Лены, напоминающая отчасти «Алису в стране чудес». Богу понадобился поэт. Не просто поэт, а такой, чтобы Он мог с ним говорить, рассказывать ему, как дед рассказывает внучке, о Себе и о творении. Московская четвёрка — Вознесенский, Ахмадуллина, Рождественский, Евтушенко — ещё блистала и казалась невесть каким новшеством. Ещё живы были благородные старики, вокруг голов которых алюминием светились неприступные нимбы. Но всё это тогда, в самом начале семидесятых, было уже очень далеко, и Богу не хватало уже ни великолепной четвёрки, ни стариков.
Тогда Он взял свою особенную поэтическую глину и создал поэтов. Поселил их в Ленинграде, собрав из разных городов. И устроил так, что почти все они встретились. И Бог стал радоваться им и звать по именам. Отзывались не все. И только один — девочка — поминутно оборачивался, слыша своё имя.
Неудивительно, что у поэта есть свой ад. Потому что у поэта есть и свой рай. Но это демагогия, или «религиозный тренд», как может выразиться литературный меркатор. Дело не в аде, рае или своём. А в том, что стонущее под тяжестью дара человеческое существо умудрялось управляться с такими объёмами культурного материала и так оригинально… Она была урождённым титаном — как бывают урождённым аристократом. Но ни для кого из её окружения признать это было невозможно. Она была Леной. При том, что её стихи нравились, читались, — а судьба довольно уверенно шла по восходящей — она оставалась Леной. Чуть (или не чуть) грустной, особенно, младенчески чувствительной — но Леной. И так она сама называла себя. С каждым годом росло несоответствие между выходящим из тени растущим Хаосом — и небольшой частью Божьего космоса, которым была Лена.
При наличии любого текста можно доказать любую мысль — говорит Хаос. Можно доказать и то, что Лена не верила Богу и не верила в загробную жизнь. Можно доказать и обратное. Таков закон современности, а, впрочем, можно жить и в обход него. Но мне кажется, что с ней постоянно что-то происходило — внутри и, отчасти отражая внутренние события — вовне. Её Обводный канал, комната мамы, куда после смерти Дины Морицовны, Лена почти не заходила. Мой знакомый однажды сказал: «Она сказала, что у меня будут ещё дети — и дети, действительно, появились». Она, в полном соответствии своим стихам, то увеличивалась, то уменьшалась до пылинки, точки, почти православно «смиряясь в прах». Я очень верю этому смирению — уже без кавычек — и даже небольшому, изящному юродствованию, которым приправлены её стихи. Она отнюдь не мрачна — смиривший себя хоть раз человек не может быть мрачным — но она невыносимо тяжела. Она удивительно свободно и без всякого сомнения следовала Божьему о себе предназначению, и, кажется, даже ни разу в нём не засомневалась. И это при её лисах, кровавых грёзах, алхимических символах, свастике, возникающей в Большой Элегии на стороны света.
Она не подчинялась стихиям — она, как Божий микрокосм, оставалась наедине с Хаосом и на Божьем языке описывала его черты, его поведение и свойства. Представить её повелевающей стихиями совсем нельзя — она слишком хороша для Снежной Королевы. Мой знакомый как-то сравнил её голос с горным ручейком: камушки перекатываются, вода холодная. Когда я слушала записи, меня особенно поразил её громкий вдох, её «аах», с которым она перехватывала цепное дыханье.
В ней и в её стихах — а это тот случай, когда разделить почти невозможно — слишком много жизни. Слишком много субстанции, которую можно определить лишь детским «настоящее». В ней слишком нет омертвелых форм, чтобы можно было сказать — это религиозно или это гностично; это неофициально или это бред. Лена никогда не примирится с учебником — хотя сама, кажется, писала статьи для учебника по литературе. Она, не долго думая, пошлёт свою пепельницу в того, кто начнёт важно рассуждать о вкладе в культуру второй половины двадцатого века поэта Елены Шварц. Она есть — несмотря ни на что, всё так же наедине со своим адом и кругом отчуждения, — как полагается поэту. И ни один критик не сможет разорвать этот круг, ни один читатель не пройдёт сквозь него — потому что создан он не ими. Не человеческое он создание. Бог таким образом обручил Себе ту девочку, Он выбрал именно эту беседку из костей для Своего отдыха и покоя. Именно этот голос для того, чтобы слушать его во время отдыха. А она всё так же босиком носится по берегу Бога и смеётся, как, возможно, не смеялась при жизни. «Это единственная фотография, на которой она выглядит совершенно счастливой!»
Ленино море, конечно, Балтийское. Янтарное, не жаркое.
Когда в моих руках оказалось нечто, журнал, «Смена» или «Аврора» (какое это имеет теперь значение?), на стол литинститутской читалки упал луч солнца. Лиса спешила на северо-запад.
Наталия Черных kamenah